Ситуация обострилась в 1909 году, когда были обнародованы донесения разведки о том, что немцы опережают Великобританию в строительстве военного флота; усугубили положение дикие слухи о якобы кишащих в Восточной Англии и на южном побережье немецких шпионах.[824] В октябре того же года правительство учредило бюро секретной службы (которое позднее разделилось на МИ-5 и МИ-6) конкретно для борьбы с «немецким проникновением».[825] Оценка силы флотов провоцировала различные мнения. В своей знаменитой речи в Лаймхаусе в конце июля 1909 года канцлер казначейства Дэвид Ллойд Джордж призывал строить больше дредноутов и обрушился на местные элиты, не желавшие соглашаться с новыми налогами, из которых предполагалось финансировать это строительство. Радикальные либералы, другими словами, утверждали, что традиционные социальные структуры уже не соответствуют национальным интересам. В духе континентальных европейских реформаторов Ллойд Джордж заявлял, что «владение территорией – не просто радость; землей нужно управлять. Так полагали в прошлом; если сегодня забыть об этом и перестать выполнять свои функции, безопасность и оборона этой страны, уход за обездоленными в деревнях и близлежащих окрестностях, каковые традиционно входят в обязанности людей, владеющих землей… рано или поздно придется пересмотреть условия, при которых земля передается в собственность в этой стране».[826] Посему, когда палата лордов отвергла проект бюджета в конце ноября 1909 года, всеобщие выборы прошли под знаком обсуждения того, насколько эта палата была в своем праве, а также споров о перераспределении богатств и о том, как следует финансировать национальную безопасность и как надлежит преобразить британское общество в целом, чтобы оно стало современным новой эпохе. Выборы 1910 года показали, что либералы и консерваторы идут нога в ногу; либералы, немного опередившие соперников, в итоге сформировали коалиционное правительство с ирландскими националистами. Ллойд Джордж получил свои пенсии, а флот – свои корабли.
Давление международных событий также привело к изменению роли женщин в обществе. В Центральной и Западной Европе патриотизм сделался тем инструментом, благодаря которому женщины могли притязать на полноценное политическое представительство. Конечно, большее участие женщин в реализации патриотической политики и в работе благотворительных организаций вовсе не обязательно подразумевало «прогрессивную», феминистическую программу; очень часто все сводилось к женскому самопожертвованию и к закреплению существующих отношений между полами.[827] Но все чаще женщины использовали свой вклад в патриотические дела как повод требовать большего политического представительства. Не случайно данные требования впервые были публично озвучены именно в Великобритании, в единственной развитой европейской стране, которая участвовала в крупной войне (пусть малоудачной) в последнее десятилетие. В 1903 году, сразу после Англо-бурской войны, Эммелин Панкхерст основала Женский социально-политический союз (ЖСПС); два года спустя ее старшая дочь Кристабель сорвала встречу либералов в Манчестере лозунгами избирательного права для женщин. В 1912 г. Миллисент Фосетт учредила Национальный союз женских обществ суфражисток (НСЖОС) для борьбы за представительство. За всеми этими действиями с тревогой следили правительство, консерваторы и большинство либералов. Поначалу мало кто вообще поддерживал идею о наделении женщин избирательными правами, но широко распространилось мнение, что женская часть населения – свежий источник жизненных сил общества. Вдобавок существовало согласие относительно того, что размеры и жизнеспособность «национального запаса», а также появление в армии крепких молодых призывников неразрывно связаны с женским здоровьем. Острее всего это ощущали в Великобритании, где в ходе Англо-бурской войны общество впало в «евгеническую панику». Заботила не женская участь как таковая, а в первую очередь материнство. Обучение акушерок признали обязательным в 1902 году; восемь лет спустя закон об акушерстве ввел сертификацию этой медицинской услуги. В 1907 году Ллойд Джордж выделил средства на проведение Национальной недели младенцев под лозунгом «В Англии опаснее быть младенцем, чем солдатом».[828] Впрочем, пока европейские правительства и европейские мужчины никак не могли решить, чего им больше хочется: чтобы женщины оставались дома и воспитывали детей или чтобы они активно участвовали в общественной жизни, готовясь к ожидающим впереди вызовам.
В Германии привычная геополитическая озабоченность сменилась паранойей после заключения англо-русского соглашения в 1907 году. Дипломатическое «окружение» Германии, на которое кайзер жаловался в октябре того же года, смыкалось «ровно, неуклонно и неизбежно». Теперь Германия оказалась «одной из двух в мире пятерых». Способно ли дипломатическое окружение перерасти в окружение военное, было неясно, и в Берлине яростно спорили о том, какой образ действий будет наилучшим. Все соглашались с кайзером и его новым канцлером Теобальдом фон Бетман-Гольвегом в том, что Германии следует «прорвать» кольцо окружения. Некоторые, например, фон Бюлов, произнесший эти слова в июне 1907 года, уверяли, что Германия способна выстоять в любой буре, пока она «сохраняет прочный союз с Австрией в Центральной Европе».[829] Сам кайзер и другие политики настаивали на увеличении расходов на флот; соответствующий законопроект был предложен в ноябре 1907 года и принят рейхстагом в 1908-м. Находились и те, кто, подобно Бетман-Гольвегу, считал, что Германии нужно свернуть свою флотскую программу и умерить колониальные амбиции, чтобы «ублажить» Лондон. Были опробованы все три тактики вместе, но укрепления безопасности Германии не произошло. Австро-Венгрия была слишком поглощена внутренними проблемами, чтобы соперничать с Антантой, пусть даже Италия останется нейтральной, на что надежд было мало. Увеличение расходов на флот попросту привело к старту британской программы строительства колоссальных дредноутов в феврале 1909 года. Уступки Бетман-Гольвега Лондону оказались напрасными, поскольку Великобритания не собиралась заключать военных союзов против Франции или России.
В мае 1911 года французы нарушили хрупкий мир в Марокко, оккупировали Фес по просьбе султана и в ответ на усиливавшиеся гражданские волнения. Германия предприняла последнюю попытку прорвать кольцо окружения, напав на слабейшее звено – Францию. Берлин потребовал «компенсации» за действия французов, и в начале июля броненосный крейсер «Пантер» появился у марокканского порта Агадир, подкрепляя это требование своими пушками. Но в результате Париж и Лондон лишь сблизились сильнее прежнего. Ллойд Джордж выступил с эмоциональной речью в поддержку Франции. Австро-Венгрия не отреагировала никак. К началу ноября Германии пришлось признать французский протекторат над Марокко в обмен на долю территории Французского Конго для «спасения лица». Попытка Берлина ослабить удавку вновь затянула петлю вокруг шеи Германии.
Второй марокканский кризис спровоцировал новую череду международной и внутренней напряженности по всей Европе. В ноябре 1911 года итальянцы прогнали турок из Ливии и с островов Додеканес. Перспектива полного краха Османской империи, в свою очередь, стимулировала перемены в балканской геополитике, которая поддерживала в регионе неустойчивое равновесие с 1908 года. Россия беспокоилась относительно того, что черноморские проливы оказались под угрозой с юга, и предложила защитить их от притязаний Италии. Австро-Венгрия настолько встревожилась нарастанием угрозы на своем фланге, что военачальник граф Франц Конрад фон Хетцендорф заявил о необходимости нанести упреждающий удар по Риму. Помимо всего прочего, балканские националисты увидели возможность раз и навсегда покончить с владычеством Османской империи в Европе. В конце 1911 года Сербия, Болгария и Греция решили забыть былые разногласия и начали переговоры о союзе против турок. Впереди очевидно просматривался крупный балканский кризис. Между тем нестабильность ощущалась и в глобальном масштабе. На Дальнем Востоке Япония наконец в 1910 году оккупировала Корею ради укрепления своего буфера на западе. Этот шаг вызвал волну негодования в Китае, а также заставил забеспокоиться американцев – правда, до серьезных опасений было еще далеко, – которые предвидели схватку за господство в Тихоокеанском регионе. Все полагали, что Маньчжурская династия не в силах предотвратить раздел Китая, и это спровоцировало Сунь Ятсена на революцию в октябре 1911 года и на провозглашение республики. На другой стороне мира Мексика стала погружаться в пучину гражданской войны в ходе восстания против многолетнего президента страны Порфирио Диаса; ей суждено было сделаться кровоточащей раной на юге Соединенных Штатов.
С точки зрения Вашингтона, мексиканский и марокканский кризисы были неразрывно связаны; это мнение опиралось на сильно преувеличенные страхи по поводу того, что вакуум власти за Рио-Гранде непременно заполнит некая враждебная третья сила. Многие мексиканцы действительно искали «противовес» своему северному соседу, и на сей раз это был не Париж Наполеона III, а Берлин кайзера Вильгельма. «Внешняя политика Мексики, – сообщил президент Леон де ла Барра немецкому послу в 1911 году, – предполагает сотрудничество с Европой, прежде всего с Германией».[830] В Вашингтоне понимали, что любое смещение европейского баланса сил в пользу Берлина вскоре неизбежно проявит себя в Западном полушарии. По этой причине Соединенные Штаты поддерживали попытки Лондона сохранить статус-кво. «Пока Англии удается поддерживать баланс сил в Европе, – писал Теодор Рузвельт, – все будет хорошо. Если же она… лишится возможности обеспечивать этот баланс, Соединенные Штаты будут обязаны вмешаться, хотя бы временно, дабы восстановить привычный порядок». Вместо того чтобы «погрязнуть в изоляционизме», американские дипломаты внимательно отслеживали европейскую динамику; они регулярно предупреждали правительство о потенциальных превентивных ударах со стороны Германии.