Если коротко, война с Сербией позволяла прорвать кольцо окружения, которое стягивалось вокруг империи в последние несколько лет.[854]
Германия намеревалась всецело поддержать своего союзника. Австрийский коллапс оставил бы ее полностью изолированной, обнажил бы прежде безопасный южный фланг и выставил страну в одиночестве против Антанты. Кризис также сулил возможность наконец-то разорвать франко-русскую «удавку». Если Санкт-Петербург не сможет оказать поддержку Сербии или если, что еще лучше, сербы не сумеют договориться об англо-французской помощи, тогда Сербии предстоит испытать унижение, с которым не сравнится недавний провал в ходе боснийского кризиса, и, возможно, это будет иметь фатальные последствия для Антанты. Если же Россия поспешит на подмогу Сербии, Германия готова объявить войну, поскольку та в любом случае неизбежна и, чем дольше откладывается, тем менее благоприятным видится исход. Кайзер заметил в начале июля: «Сейчас или никогда… С сербами нужно разобраться как можно быстрее». Даже в целом умеренный Бетман-Гольвег теперь ратовал за превентивные меры, ибо, как он заявил, «будущее принадлежит России, которая непрерывно растет и превращается во все более жуткий кошмар».[855] Как бы то ни было, марокканское фиаско показало, что Германии не следует ввязываться в войну без союзника в лице Австро-Венгрии. Более того, требовалось «бросить кость» немецкому общественному мнению, в особенности скептически настроенным социал-демократам. Из этих соображений Германия взяла на себя обязательство безоговорочно поддержать Австро-Венгрию – в надежде, что война окажется локальной, но исходя из «просчитанного риска», что она может охватить всю Европу.
Данные обстоятельства делали конфронтацию Австрии и Сербии весьма вероятной, общеевропейский кризис казался неизбежным, но реальные боевые действия начались исключительно в результате вмешательства России.[856] Именно Санкт-Петербург предпринял первые шаги в направлении военного столкновения между великими державами. Отчасти это было связано с тем, что Россия не могла позволить себе новый боснийский кризис; министр Сазонов предупреждал, что «Россия никогда не простит царя», если тот уступит немцам и «покроет позором доброе имя русского народа».[857] Белград следовало поддержать хотя бы по этой причине. Кризис вдобавок предоставлял шанс реализовать «историческую миссию» занятия черноморских проливов и втянуть Великобританию и Францию в общеевропейскую войну, чтобы подорвать могущество Германии и тем самым расчистить путь для наступления на Константинополь. Франция мгновенно изъявила готовность солидаризоваться с Россией: французы полагали, что у них нет иного способа сдержать Германию и избежать изоляции; Великобритания медлила, все еще рассчитывая, что возможно обойтись локальной войной. 28 июля Габсбургская империя объявила войну Сербии. Через день Россия приступила к частичной мобилизации против Австрии, а два дня спустя – к всеобщей мобилизации, уже имея в виду Германию.
Санкт-Петербург, таким образом, сделал первый, роковой шаг, после которого начала действовать логика «войны по расписанию». Российская мобилизация ставила под угрозу предпосылки, на которые опирался план Шлиффена. Германии тоже пришлось немедленно объявить мобилизацию, чтобы не оказаться в угрожаемом положении – и воспользоваться своей превосходной сетью железных дорог для уничтожения таковой на территории одного из своих противников, прежде чем подоспеет другой. 1 августа Германия приступила к всеобщей мобилизации и объявила войну России; это заставило мобилизоваться французов, как и ожидали русские. Этот ход, в свою очередь, вынудил Германию напасть на Францию: 2 августа немцы потребовали свободного прохода по территории Бельгии; день спустя Германия объявила войну Франции, и через день после этого немецкие войска вторглись в Бельгию. План Шлиффена начал осуществляться. В Великобритании сэр Эдвард Грей недели напролет терзал себя сомнениями, одобрит ли парламент ту минимальную военную помощь Франции, которая, тем не менее, выходила далеко за рамки формальных обязательств членов Антанты. Заключение «сделки с Германией в ущерб Франции, – предупреждал он, – навлечет на нас позор, от которого доброе имя этой страны никогда не избавится».[858] Убеждать парламент не пришлось, поскольку немцы нарушили нейтралитет Бельгии, а Лондон обязывался этот нейтралитет защищать. 5 августа Британская империя объявила, что находится в состоянии войны с Германией. Идеал Кобдена и его последователя, либерального пацифиста Нормана Энджелла, который в работе «Великая иллюзия» (1913) привел знаменитое утверждение: коммерческие связи делают войну невозможной, – свободный рынок и экономическая взаимозависимость не сумели сохранить мир.[859] Инвесторы и банкиры впали в отчаяние, а Европа кинулась в пламя войны.
Германия и Австро-Венгрия взялись за оружие, чтобы покончить с десятилетиями смыкавшегося «окружения». Берхтольд рассуждал о необходимости «ослабить Россию надолго».[860] В сентябре 1914 года, вдохновленный, вне сомнения, первоначальными успехами германской армии, Бетман-Гольвег потребовал «обеспечить безопасность Германского рейха на западе и на востоке на максимально длительный период времени. Ввиду этого Франция должна быть ослаблена настолько, что ее возрождение в качестве великой державы стало бы попросту невозможным. Россию следует отбросить как можно дальше от восточных границ Германии и покончить с ее владычеством над нерусскими вассальными народами». Для достижения указанных целей Бельгию нужно превратить в «вассальное государство», Нидерланды сделать «зависимыми», а Mitteleuropa должна быть единым экономическим пространством под властью Германии. Иными словами, европейскую геополитику надлежит коренным образом реорганизовать, чтобы гарантировать полную безопасность Германии «до конца дней».[861] Великобритания, Франция и Россия, с другой стороны, вступили в войну, чтобы сдержать Германию. «Наша задача состоит в уничтожении немецкого могущества», – заявил французский посол в Санкт-Петербурге Морис Палеолог.[862] Он стремился ликвидировать последнее препятствие, мешающее реализации российской «исторической миссии» по овладению Константинополем. Лондонский договор в марте 1915 года зафиксировал, что Великобритания и Франция официально согласились на аннексию Россией черноморских проливов, Мраморного моря и островов Имброс и Тенедос, этого «эгейского оплота» у Дарданелл. Такой шаг диктовался желанием втянуть Санкт-Петербург в войну против Германии, которую министр иностранных дел Великобритании сэр Эдвард Грей назвал «вопросом… от решения какового зависят все остальные вопросы». Нарушение договоренностей, предостерегал французский министр иностранных дел, «отправит царя прямиком в объятия кайзера».[863]
Исход схватки был вовсе не предопределен. Расходы на оборону и военные реформы 1914 года, которые отражали предвоенные планы, а не реальное положение дел, создавали искаженное представление об истинном соотношении сил. В 1913 году Великобритания, Франция и Россия совместно израсходовали на перевооружение вдвое больше средств, чем Германия и Австро-Венгрия. Что касается сырьевого промышленного потенциала, Антанта также имела преимущество перед «центральными державами», но это преимущество не было подавляющим. В цифрах ВНП Германия ненамного опережала Великобританию, тогда как Австро-Венгрия уступала Франции и России, и здесь диспаритет был более очевидным.[864] По численности населения разрыв был еще больше: объединенное население трех держав Антанты примерно в два раза превосходило числом население центральных держав.[865] Однако Германия располагала весьма боеспособной армией. Та пронеслась сквозь Бельгию, более или менее в соответствии с планом Шлиффена; французы же на юге действовали гораздо менее успешно. «Закрывающаяся дверь» загнала бы французские войска в ловушку, когда бы не два обстоятельства. Во-первых, русские быстрее, чем ожидалось, вторглись в Восточную Пруссию; их наголову разгромили фельдмаршал Пауль фон Гинденбург и генерал Эрих Людендорф, но необходимость сдерживать русское наступление лишила Германию солдат, в которых она отчаянно нуждалась на западе. Во-вторых, немецкие планировщики не приняли британский экспедиционный корпус; кайзер отмахнулся от такой возможности – то ли из-за малой численности подразделения («ничтожный крошечный отрядик»), то ли вследствие неверия в его боевую силу. Немалую роль сыграли индийские части, которые, как писал Керзон, «помогли спасти дело союзников и всю цивилизацию» осенью 1914 года.[866] В результате правое крыло немецкой армии не имело сил для окружения англо-французских войск, а французская контратака в битве на Марне остановила продвижение немцев. После ряда мелких стычек стороны перешли к «окопной» войне.[867]
Сложившаяся ситуация не оставалась статичной и существовала отнюдь не в геополитическом вакууме. Когда линия фронта во Фландрии, Пикардии и Вогезах оказалась четко «прорисованной», противники принялись совершать обходные маневры и предпринимать иные попытки улучшить свои позиции военными и дипломатическими средствами. Основной зоной конфронтации оставался Западный фронт, где обе стороны стремились нанести решающий удар ценой кровопролитных наступлений четыре года подряд. На востоке же война превратилась, по сути, в массовое маневрирование. Эти факторы диктовали две противоположные стратегии. Центральные державы пытались прорвать кольцо окружения и вывести из войны хотя бы одного из своих главных соперников. В ноябре 1914 года Турция вступила в войну на стороне Германии, дабы предотвратить возможное русское наступление на проливы и восстановить свои утраченные владения в Европе. В октябре 1915 года Болгария присоединилась к центральным державам в надежде восполнить потери, понесенные в ходе Второй балканской войны. Попытка Берлина заморить Великобританию голодом посредством неограниченной подводной войны оказалась неудачной, от этой идеи пришлось отказаться после громких протестов со стороны нейтралов, прежде всего Соединенных Штатов. На востоке австрийцы неумолимо подавляли сопротивление сербов,