КОНТАКТЫ И КОНФЛИКТЫ В XII–XIII ВЕКАХ
Gesta Dei per Francos
До сих пор мы старались редко пользоваться термином «крестовый поход» и почти всегда пытались не сопровождать его привычным порядковым номером. Латинское слово cruciata — несомненно, обратный перевод из разговорных языков — стало использоваться гораздо позже: применять его к событиям, случившимся до XIII–XIV веков, было бы анахронизмом, хотя и узаконенным историографическими традициями. В самом деле, письменные свидетельства первого крестового похода упоминают о «крестоносцах» (cruce signati), однако предпочитают более точные и при этом всеобъемлющие термины — такие, как «паломники» (peregrini). Документы стремились подчеркнуть, что каждая из этих многочисленных военных экспедиций, которые следовали друг за другом до XIII века и далее (а замышлялись они вплоть до конца XVIII века), была освящена папским указом, где целью похода объявлялась помощь христианской Святой земле, ее новое обретение или нечто в этом духе, хотя подлинная цель была совсем иной. Поэтому обычно использовались такие термины, как «военная экспедиция» (iter), «Иерусалимский путь» (via Hierosolymitana) или «паломничество» (peregrinatio), за которыми затем последовали «помощь» (auxilium или succursus), что подчеркивало срочность и оборонительный характер похода, и, наконец, «переход» (passagium) — термин, говорящий прежде всего о путешествии по морю, необходимому, чтобы попасть в Святую землю: этот термин из-за своего ярко выраженного символического характера имел большой успех и остался в некоторых развившихся из латыни языках.
Passagium, в свою очередь, мог быть «частным» (parti-culare), если организовывался и осуществлялся по инициативе отдельных лиц или групп с какими-либо частными целями, которые, тем не менее, должны были соответствовать великой цели освобождения Иерусалима — или же «общим» (generale, universale), если он был санкционирован папской властью и считался долгом всех христиан, которые были обязаны откликнуться на папский призыв своим непосредственным военным участием или различными формами имущественного вклада (это могли быть десятины, сборы, денежные пожертвования в виде покаяния или завещания). С середины XIII века такие знатоки канонического права, как Генрих Сузский (более известный как «остийский кардинал») или Синибальдо Фьески (будущий Папа Иннокентий IV), пустили в обращение выражения crux transmarina и crux cismarina. С помощью этих терминов различались соответственно те кампании, которые были направлены на завоевание Святой земли или, так или иначе, против мусульман и язычников (сюда относятся также крестовые походы в Испании и на северо-востоке Европы против славян и балтов), и те, которые предпринимались против еретиков: типичные примеры последних — крестовый поход против альбигойцев в начале XIII века или против гуситов в XV веке. Позднее аналогичные походы предпринимались против политических врагов Папы (Гогенштауфенов и арагонцев в XIII веке, италийских гибеллинов веком позже) или даже против тех сил, которые считались асоциальными и опасными для всего христианства (как, например, штединги — фризские крестьяне, взбунтовавшиеся против архиепископства Бременского, и против которых Папа Григорий IX в 1233 году выпустил буллу «Глас в Раме [слышен]» («Vox in Rama»). Ранее, в XII веке, крестовые походы были инициативой европейских правителей; однако позднее, когда папы, начиная с Иннокентия III, взяли руководство этими походами на себя и присвоили исключительное право объявлять их (в том числе и потому, что крестоносцам обычно предоставлялось полное отпущение грехов), ситуация коренным образом изменилась. Крестовые походы стали невиданным ранее средством юридического, военного и финансового давления на весь христианский мир. Особенно эффективной в этом смысле была доктрина обета: с одной стороны, она предусматривала отлучение от церкви (с последствиями, равными «гражданской смерти») для тех, кто, однажды принеся торжественное обещание участия в крестовом походе, откладывал бы его исполнение или уклонялся бы от него; с другой — допускала, что непосредственное участие в крестовом походе может быть заменено определенным денежным пожертвованием или участием в другой экспедиции, равноценной с канонической точки зрения. Со временем в языке канонического права закрепились выражения causa cruris, negotium crucis («крестовое дело»).
Такая юридическая практика положила начало многочисленным злоупотреблениям. Кроме того, проповедь крестовых походов, которой с XIII века занимались в основном нищенствующие монашеские ордена, велась несдержанно и вызывающе. В связи с этим то и дело раздавались голоса раздражения, протеста, даже возмущенного отказа. Нужно, однако, заметить, что протестующие, за довольно редким исключением, не отвергали крестовый поход как войну с неверными. Они скорее порицали тот факт, что первоначальная, подлинная цель похода — защита или обретение Гроба Господня — слишком часто отодвигалась на второй план и подменялась другими, более выгодными для папской курии с политической или экономической точки зрения. В любом случае, нельзя интерпретировать крестовые походы только как религиозные войны. Ни один теолог, ни один знаток канонического права никогда не утверждал, что конечной целью крестовых походов было обращение неверных или что уничтожение неверных законно уже только потому, что они являются таковыми.
В общем, можно сказать, что все многочисленные крестовые походы — это один и тот же крестовый поход. Его можно понять только через его внутреннюю динамику; он подчиняется строгой и последовательной логике, но распадается на множество отдельных случаев, которые феноменологически отличаются друг от друга. Он меняется в зависимости от каждой конкретной цели, от времени и от исторического контекста. Это переменчивая реальность: юридический и политический инструмент, вдохновляющая идея, неисчерпаемый источник метафор, миф, бесконечный объект апологий, обвинений, споров и недоразумений, способный предстать перед нами в разных обличьях и подверженный неожиданным пересмотрам.
Испанцы тоже присутствовали в Клермоне в ноябре 1095 года, однако Папа с самого начала отговаривал их думать о Востоке. «Языческая опасность» подстерегала в их собственном доме. После поражения при Саллаке в 1086 году кастильский король принял меры, чтобы его мольбы о помощи были услышаны в Риме. В 1089 году Урбан II предоставил тем, кто участвовал в восстановлении Таррагоны и строительстве там укреплений для защиты города от испанских мусульман, такое же отпущение грехов, которое давалось иерусалимским паломникам. Позднее это было подтверждено одним из канонов первого Латеранского собора 1123 года. Возможно, сам Папа был удивлен тем энтузиазмом, с которым был подхвачен его клермонский призыв, и обеспокоен тем, что на Восток отправляется слишком много его сторонников: ведь его борьба с императором Генрихом IV еще не была завершена. Следующие три года Папа с помощью издания булл и посылки своих доверенных легатов пытался регулировать поток тех, кто отправлялся на Восток. Он всячески поощрял и даже санкционировал морские экспедиции, предпринимаемые городами Тирренского моря, но строго ограничивал (не знаем, успешно ли) участие в походах тех, чей отъезд мог иметь дестабилизирующие последствия для общества. Например, он резко выступал против отъезда монахов или семейных людей, предписывая им советоваться соответственно с аббатами и своими супругами, а также не рекомендовал отправляться в подобные походы престарелым или увечным. Он прекрасно понимал, что участники военного iter, к которому он призывал, постепенно сливались с многочисленными потоками паломников, присоединившимися к военным колоннам в 1096–1097 годах. С другой стороны, здесь наблюдался хорошо известный и привычный феномен: в XI веке паломников часто сопровождали, хотя бы на каком-то отрезке пути, вооруженные воины. Однако теперь во всем этом присутствовал некий новый элемент, вызывавший тревогу. Резня, которую паломники устроили среди евреев рейнских и дунайских городов в 1095 году, показывала, что хилиастические настроения толпы порой вели к очень опасным ситуациям; но это свидетельствовало также о том, что великое паломничество теперь стало инструментом для реализации различных потребностей и стремлений, связанных с социальной нестабильностью и религиозным брожением в те трудные годы. В общем, сколько бы мы ни старались определить «происхождение» и «корни» крестовых походов, нужно признать, что вызвавшие их обстоятельства и целый ряд близких и далеких причин, которые совпали необыкновенным образом, представляют собой совершенно уникальное явление.
С другой стороны, известия об экспедиции, которые в 1097–1098 годах приходили из Малой Азии, были такими неопределенными и противоречивыми, что лишь на соборе в Бари в октябре 1098 года Папа, кажется, получил более или менее ясное представление о том, что происходит на азиатском побережье. Одним из главных участников крестового похода был скандинавский герцог, обосновавшийся в Италии, Боэмунд Тарентский (д'Альтавилла), старший сын Гвискара и племянник Рожера, который, впрочем, не любил его и нисколько ему не доверял. Рожер, возможно, был доволен тем, что племянник целиком погрузился в запутанные малоазиатские и сирийские дела, но при этом ничуть не собирался помогать ему и всем остальным, кто своими действиями мог испортить его добрые отношения с властителями Северной Африки. Рожер хотел спокойно завершить завоевание Сицилии и поэтому отклонил предложение участвовать в коалиции, которая в 1087 году напала на ал-Махдию. Взятие этого города принесло бы Рожеру, хозяину сицилийских портов, господство на том пространстве, где проходили все торговые пути, связывающие Восточное Средиземноморье с Западным. Однако он прекрасно понимал, что не выдержит такого бремени: подобное приобретение заставило бы объединиться против него альморавидов, зиритов и Фатимидов. По той же причине, какова бы ни была воля Папы, который, кстати, ранее благословил его сицилийскую кампанию, Рожер не собирался компрометировать себя участием в Iter Hierosolymitanum. Знаменитый арабский историк Ибн ал-Асир, живший на рубеже XII и XIII веков, сообщает нам о том, что французские военачальники обратились к Рожеру с просьбой предоставить свои порты для кампании, целью которой было завоевание Северной Африки. Однако Рожер не хотел портить добрососедских отношений с эмирами Туниса и поэтому посоветовал воинственным единоверцам обратить свои взоры на Сирию. Поскольку арабский историк писал это спустя целый век после упомянутых событий, он истолковал этиологию крестового похода совершенно неожиданным и спорным образом: по его мнению, франки изначально собирались захватить Африку, используя сицилийские порты, и только совет Рожера «перевел» их воинственные намерения на Иерусалим. В остальном, однако, позиция, занятая завоевателем Сицилии, выявлена Ибн ал-Асиром с большой проницательностью.
Собор в Труа 1128 года фактически открыл дорогу созданию духовно-рыцарских орденов: то, что ранее было обычным братством (fraternitas) рыцарей вокруг «Храма Соломона», которое имело целью помогать паломникам и защищать их, превращалось в воинство (militia), которое подчинялось духовному уставу. Папы предоставляли такие же отпущения грехов, какие дал Урбан II в 1095 году, тем, кто выражал готовность поддержать королевство крестоносцев в Сирии, кто сражался в Испании и кто боролся с врагами Римского папского престола за свободу церкви (pro Übertäte Ecclesiae). Подобное решение, в частности, было принято на Пизанском соборе 1135 года, в разгар борьбы Святого престола с Рожером II Сицилийским.
Статья XXIII из «Постановления» («Decretum») Грациана, опубликованного примерно в 1140 году, имела целью урегулировать войну против мусульман с юридической точки зрения. Пять-шесть лет спустя, в 1145–1146 годах, две разные редакции энциклики Папы Евгения III «Столькие предшественники» («Quantum praedecessores»), резюмируя все папские постановления относительно борьбы с неверными, начиная с указов Папы Александра II по поводу осады Барбастро, заложили основу систематизации правовых оснований крестовых походов. Двумя годами позже в новой энциклике «Божественное вознаграждение» («Divina dispensatione») Папа говорил о крестовых походах не только в Святой земле, но и в Испании (после того, как в 1118–1126 годах Альфонс I Арагонский по прозванию «Воинственный» дошел от Сарагосы до Малаги), и на севере Европы против язычников-вендов. Экспедиция в Сирию оказалась гибельной, походы против славян — малорезультативными, зато в Испании крестоносцы — среди которых были также генуэзские и пизанские моряки — сумели захватить Альмерию и Тортосу. Альмерия снова попала в руки мавров в 1157 году, когда ал-Андалус после падения альморавидов уже десять лет находился под властью альмохадов (ал-муваххидун — «поборники единого Бога») — нового религиозного движения, проповедовавшего строгое соблюдение исламских норм, которое активизировалось на всей территории Магриба.
Духовно-рыцарские ордена тем временем не только укрепились на Пиренейском полуострове, но и дали импульс (как в Германии или Ливонии) возникновению местных орденов, организованных преимущественно по образцу ордена тамплиеров. Тамплиеры и госпитальеры св. Иоанна были ведущей силой в Арагоне; иначе обстояли дела в Кастилии, Леоне и Португалии. В 1157 году тамплиеры заявили королю Санчо III Кастильскому о своем отказе защищать крепость Калатрава. Тогда охрана крепости была поручена некоему «братству» (fraternitas), состоявшему из добровольцев, которые позже были приняты в ряды цистерцианцев: так образовался орден Калатрава, за которым последовали Компостела и Алькантара. Под влиянием различных обстоятельств возникали и другие местные ордена, но затем они поглощались орденами более крупными.
Победы на Западе, поражения на Востоке
Так или иначе, во второй половине XII века наблюдалось определенное отступление христианского мира перед исламом. На Пиренейском полуострове Реконкиста была парализована после прихода к власти альмохадов, а в Сирии возвышение Саладина не благоприятствовало новым крестовым походам, особенно после неудачи великой экспедиции 1189–1193 годов, которую возглавляли император Фридрих I (погибший в этом предприятии), французский король Филипп II Август и английский король Ричард Львиное Сердце. Провал кампании, во главе которой стояли первые монархи Западной Европы, вызвал неоднозначную реакцию. Во-первых, громче зазвучали голоса тех, кто утверждал, что крестовый поход никогда не завершится победой, если не будет сопровождаться полным очищением христиан от своих грехов. Во-вторых, это побудило Лотарио ди Сеньи, ставшего Папой Иннокентием III (1198–1216), прямо закрепить право понтификов управлять крестоносным движением; военное командование, разумеется, перепоручалось другим лицам.
Однако именно в связи с крестовыми походами внутри «христианского общества» (corpus christianorum) впервые начали вызревать ферменты уже ясно обозначившегося национального самосознания — немецкого, французского, кастильско-арагонского, — которые начинали влиять на политику так называемых «феодальных монархий». Во время третьего крестового похода потребность сохранять национальные различия была уже настолько сильной, что рыцари, хоть и объединенные общим делом и обетом, все же носили (следуя нововведению, возникшему во время похода на вендов) кресты различных цветов: французы — красные, англичане — белые, фламандцы — зеленые. Соперничество французского короля Филиппа и Ричарда Львиное Сердце у стен Акры в 1191 году положило начало спору, которому было суждено продолжаться много веков.
Но результаты крестового похода — бывшего главным пунктом программы Папы Иннокентия III — не соответствовали ожиданиям понтифика. Экспедиция, о которой было объявлено в 1202 году, завершилась спустя два года завоеванием Константинополя крестоносцами и венецианцами, а также распадом Византийской империи; походы против племен, обитавших на берегах Балтики, и против альбигойцев в южной Франции, хотя и узаконенные Папой, привели к последствиям, которые не слишком его устраивали. По-прежнему неясным остается такой эпизод, как «крестовый поход детей» в 1212 году, который принес выгоду разве что средиземноморским работорговцам. Только в Испании борьба против альмохадов дала положительные результаты.
16 июля 1195 года альмохадский халиф Абу Йусуф Йакуб ал-Мансур в крупном сражении при Аларкосе разбил войско кастильского короля Альфонса VII. Прошло всего восемь лет после поражения при Гаттине и взятия мусульманами Иерусалима: христианский мир почувствовал, что он зажат в тиски. Несомненно, ощущение неотвратимой опасности сыграло свою роль в избрании Папой такого деятеля, как Лотарио ди Сеньи, который со всей решительностью высказывался за возобновление крестовых походов. Аквитанцы, ранее давшие обет присоединиться к походу в Святую землю, получили право исполнить его, действуя против мусульман Испании. Взятие альмохадами крепости Сальватьерра в 1210 году побудило Папу к объявлению нового похода. Кампания, в которой приняли участие короли Альфонс Кастильский и Педро Арагонский, — к ним позже присоединился Санчо Наваррский и еще много испанских, португальских и южнофранцузских рыцарей — увенчалась 17 июля 1212 года крупной победой при Лас-Навас-де-Толоса, между Кастилией и Андалузией.
В истории встречается немало примеров сосуществования разнонаправленных тенденций, и не только в отношениях Европы и исламского мира. В XIII веке параллельно шли два противоположных процесса: на Востоке — медленная агония того, что осталось от Иерусалимского королевства, в котором велась ожесточенная борьба за трон между феодальными сеньориями, торговыми общинами и рыцарскими орденами; на Западе — Реконкиста, делавшая новые успехи.
Теперь намерения вернуть Иерусалим силой оружия постепенно отходили на второй план, тем более что захват города мусульманами не стал препятствием для паломничества христиан. Крестовые походы 1217–1221 и 1248–1254 годов (первый из двух походов, которые возглавлял Людовик IX, король Франции) были направлены против портовых городов Нила. Людовик IX (Святой) в апреле 1250 года был взят мусульманами в плен; после освобождения он целых четыре года провел на сирийско-палестинском побережье, руководя воcстановлением фортификационных сооружений того, что оставалось от государства крестоносцев, и пытаясь посредничать между враждующими силами, которые определяли жизнь этого угасающего осколка Европы.
Между тем были испробованы и многие другие альтернативы. В 1228–1229 годах император Фридрих II по условиям перемирия с египетским султаном получил Иерусалим, лишенный укреплений и неспособный к защите. Позже, в сороковых-девяностых годах XIII века, были сильные надежды на помощь «татар» (монголов), которые завоевали большую часть центральной и западной Азии вплоть до юга России и Персии. Между тем неотвратимо наступали времена жесткого пересмотра всей политической ситуации на Ближнем Востоке. В 1244 году хорезмские кочевники вошли в Иерусалим, неукрепленный согласно договору между германским императором и египетским султаном: они изгнали оттуда около шести тысяч христиан и истребили около двух тысяч в жестоком побоище, какие случались не часто. В 1250 году мамлюки — рабы-воины, гвардейцы египетских султанов-айюбидов — свергли своих хозяев и заняли их место, поклявшись мстить тем крестоносцам, которые предпочитали существовавший ранее порядок. Наконец, в 1258 году монголы под предводительством Хулагу-хана захватили Багдад и убили последнего халифа-аббасида. За несколько лет равновесие сил на Востоке было полностью нарушено.
В 1274 году Папа Григорий X, который много лет провел в Святой земле в качестве папского легата, на Втором Лионском соборе высказал просьбу посылать ему обстоятельные предложения по организации нового, эффективного крестового похода. Так появилась богатая и во многих смыслах интересная литература «о новом обретении Святой Земли» (de recuperatione Terrae Sanctae), содержащая массу сведений в области стратегии, тактики, географии, логистики, экономики и финансов. Авторами этих порой весьма многословных трактатов порой были знаменитые в истории личности — например, великий магистр тамплиеров Жак де Моле, известный адвокат Филиппа IV Пьер Дюбуа, генуэзский флотоводец Бенедетто Дзаккариа, венецианец Марино Санудо Торселло. В этих трудах предлагалось множество выходов из тупика, в который зашло дело крестоносцев: осада портов на Ниле, которая вынудила бы султанов-мамлюков, правителей Иерусалима, уступить Святой город в обмен на снятие блокады; объединение рыцарских орденов; предложения переустроить систему финансирования будущих экспедиций. Но все это не помешало египетским султанам-мамлюкам за несколько лет ликвидировать остатки «франкских» гарнизонов в Святой земле. Последняя крепость — Акра — пала, как известно, в 1291 году.
Святой год, провозглашенный Бонифацием VIII, имел многообразную тематику, но в том числе подразумевал частичную замену паломничества в Иерусалим с соответствующим отпущением грехов (эта практика оставалась неизменной) на паломничество в Рим: то есть замену гроба Спасителя на могилу апостола. Именно в этот Святой 1300-й год, в то время как паломничество в Рим достигло своего пика, распространилось ложное известие о том, что монголы, придя из Персии, завоевали Иерусалим и собираются вернуть его христианам. На некоторое время Европа поверила в этот мираж. Затем произошло уничтожение ордена тамплиеров в ходе известных, но при этом довольно загадочных событий 13 071 312 годов: оно имело эпохальное значение, которое выходило за рамки сиюминутных обстоятельств. После падения Акры орден изжил себя: он не сумел приспособиться к новым обстоятельствам — в отличие от ордена св. Иоанна, который закрепился на Родосе и продолжал активно действовать в новых условиях. Даже если отвлечься от причин, которые побудили французского короля начать репрессии против тамплиеров, а папскую курию — поддержать эти репрессии, орден казался пережившим свое время — не считая, разумеется, Пиренейского полуострова, где тамплиеры по-прежнему играли важную роль в Арагоне и в Португалии и где «упразднение» ордена было скорее юридической фикцией.
С другой стороны, ситуация в Испании вообще выглядела по-особому. После Лас-Навас-де-Толоса понтифики, казалось, поддержали королей Кастилии и Арагона, склонных рассматривать Реконкисту как сугубо испанское дело. Но и Иннокентий III, и Гонорий III давали понять, что события в Испании не должны отвлекать силы от Востока. В самом деле, казалось, что ситуация на Пиренейском полуострове постепенно налаживается, в то время как на другом конце Средиземного моря все определеннее происходило обратное. Тем не менее рыцари из южной Франции продолжали активно принимать участие в иберийских делах, а крестоносцы, отправлявшиеся в Сирию по морю из Англии, Голландии или земель нижнего Рейна, часто делали остановку у португальских берегов, чтобы помочь в захвате какой-нибудь сарацинской прибрежной крепости. Кроме того, во второй четверти XIII века наступил кризис власти альмохадов: из Африки на Пиренейский полуостров больше не приходила военная помощь, и этим пользовались как кастильцы, так и арагонцы. Альмохадский халиф ал-Мамун (1227–1232) даже нуждался в косвенной поддержке кастильского короля, чтобы подчинить себе мелкие эмираты, еще остававшиеся в ал-Андалусе, и боевая готовность его войск в немалой мере зависела от христианских наемников, доля которых была высока.
При постоянной помощи испанских рыцарских орденов и поддержке предоставленных Папой индульгенций король Хайме I Арагонский в результате двухлетней кампании — с 1229 по 1231 год — завоевал Майорку, а в 1232–1253 годах — Валенсию. Со своей стороны Фердинанд III Кастильский (который, как и Людовик IX, будет впоследствии причислен к лику святых) в период с 1230 по 1248 год занял один за другим Бадахос, Херес, Кордову и, наконец, Севилью. Эти завоевания снискали ему огромную славу: он был единственным христианским триумфатором в мире, где мусульмане и монголы, казалось, неизменно одерживали победу. Но тот факт, что Папа разрешил и даже благословил в 1246 году крестовый поход, который затем привел к взятию Севильи, одного из самых крупных городов того времени (несмотря на то, что именно тогда Людовик IX бросил все силы на подготовку великой экспедиции в Египет и Святую землю), еще раз говорит о том, что хотя Пиренейский полуостров и оставался «западным крылом» христианского фронта, испанский крестовый поход при этом был внутренним делом испанцев. Это мнение утвердилось до такой степени, что св. Фердинанд смог финансировать свой поход за счет «tercias reales» — то есть трети от десятины, которую собирала кастильская церковь.
К середине века Португалия тоже освободилась от мусульманского владычества: казалось, что установилось новое равновесие сил. Марокко находилось в руках новой династии Меринидов, которая в 1269 году захватила Марракеш; султан Меринидов Абу Йусуф поспешил по мере возможности усилить те гарнизоны, которые еще оставались в ал-Андалусе. У кастильцев даже возникали мысли устроить крестовый поход на Магриб. Но Альфонс X (1252–1284), сменивший на кастильском троне своего отца Фердинанда, предпочел закрепить свои континентальные завоевания, изгнав мусульман из Мурсии и оставив временно в их руках последний крупный город ал-Андалуса — Гранаду. За изменением границы между христианской и мусульманской частями Испании по-прежнему трудно проследить: в 1271–1273 годах многие христианские феодалы этой территории предпочли стать вассалами магрибского султана, а не Альфонса X. С другой стороны, великие эмиры Гранады из династии Насридов не желали покоряться меринидскому султану, который давал понять, что является их единственной опорой в борьбе с христианами. Более того, в 1279 году эмир Абдаллах Мехмед II заключил с Генуэзской республикой торговое соглашение, очень выгодное для генуэзцев, которые смогли основать в Гранаде свою колонию. Это говорило о том, что эмир, решительно настроенный играть независимую роль на международной арене, умел хорошо приспосабливаться к обстоятельствам.
Теперь, когда ал-Андалус был окружен Кастилией, арагонцы тоже почувствовали себя свободнее. Они стали меньше интересоваться испанским крестоносным делом и принимали участие в походах против мусульман лишь тогда, когда инициатива исходила от других — например, от правителей южной Франции, с которой Арагон традиционно связывали тесные отношения. Именно поэтому Хайме I Арагонский, хоть и с большой осторожностью, принял непосредственное участие в подготовке второго крестового похода Людовика IX. 1 сентября 1269 года он отплыл из Барселоны, но из-за бури ему пришлось вернуться. В декабре скромный арагонский контингент появился в Акре, но вскоре вернулся обратно, ничем себя особенно не проявив.
Англичане тоже обещали оказать поддержку французскому королю, однако отправление их войск задерживалось. Людовик поднял якоря 2 июля 1270 года, приняв решение — по причинам, которые до сих пор неясны — сделать остановку в Тунисе и только потом следовать дальше, в Святую землю. Было ли это каким-то образом связано с африканской политикой его брата Карла Анжуйского, короля Сицилии? Так или иначе, 25 августа 1270 года Людовик умер — вероятно, от тифа — на тунисском берегу, у развалин древнего Карфагена. Его брат Карл, прибывший в лагерь крестоносцев как раз в этот день, отдал приказ о возвращении их на родину. Незадолго до этого в Африку прибыл также Эдуард, сын английского короля Генриха III: поначалу он согласился отступить на Сицилию, но в апреле 1271 года возобновил свой путь к Святой земле и высадился в Акре в начале мая. Он провел за морем чуть больше года — и в сентябре 1272 года, разочарованный и больной, был вынужден вернуться. Эдуард был последним из видных европейских монархов, которые вели крестоносцев на берега Леванта. С тех пор, несмотря на усиленные призывы Пап Григория X и Николая IV к крестовым походам, остатки государства крестоносцев были по сути дела предоставлены своей судьбе, которая окончательно определилась в 1291 году.
Amors de terra londhana
В начале XII века клирик Фульхерий Шартрский, историк первого крестового похода, сложил восторженный и страстный гимн той роскоши и радости жизни, которую смогли обрести новые завоеватели Палестины, придя туда из неприветливых европейских широт. Кажется, что ему удалось выразить чувства колонистов всех времен, которые вдали от своей родины, за морями и горами, сумели найти — хотя и немногие — счастье и богатство. У Фульхерия мы также встречаем едва ли не случайно оброненные вещие слова «Восток» и «Запад», причем «Восток» — это не просто земля, которую нужно покорить, а объект любви, стремлений и мечтаний.
Что же принесли крестовые походы Европе? Господин Вольтер ответил: проказу. Каковы были главные плоды крестовых походов? По мнению Жака Ле Гоффа — абрикосы.
В обоих остроумных ответах есть доля истины. Они, однако, вырывают крестовые походы как военно-политическое (и, возможно, «колониальное») явление из исторического контекста. А этим контекстом было экономическое и культурное сближение Европы и ислама, укрепление взаимоотношений, которое в XIII веке даст толчок экономическому, финансовому, технологическому, научному и интеллектуальному прогрессу, так что это столетие станет одним из наиболее просвещенных и благополучных в истории средиземноморских областей Европы.
Среди положительных результатов, достигнутых благодаря целому ряду событий, в которых крестовые походы являлись военным аспектом, тесно связанным (как это было видно в связи с паломничеством) с аспектами социальными и религиозными, нужно назвать постепенное открытие западноевропейскими христианами другой реальности.
Было ли это открытие взаимным? Следует предположить, что христианство и ислам на пути познания друг друга шли далеко не вровень. Еще сам Пророк встречался с христианскими отшельниками, и первые мусульмане — за исключением бедуинских племен, отошедших от первоначального языческого синкретизма — были по большей части обратившимися в ислам христианами. Многочисленные процветающие христианские церкви Востока были очень хорошо известны мусульманам; в свою очередь, восточные христиане довольно быстро показали, что имеют неплохое представление о таком новом религиозном феномене, как ислам. Положение дел изменилось, когда высокопоставленные священники, монахи и ученые греческой Церкви стали получать сведения об исламе из вторых рук, главным образом через сирийские источники, и поэтому, возможно, в течение многих десятилетий недооценивали проблему возникновения новой религии, считая ее своеобразной формой варварства, не достойной особого внимания. Мусульмане же, хотя и знали или, во всяком случае, были наслышаны о румий (византийцах), не испытывали большого интереса к далеким и неотесанным фаранджий, с которыми в начале VIII века сталкивались только завоевавшие Испанию арабо-берберы. Так или иначе, того, что фаранджий — христиане, было достаточно для мусульман.
Западноевропейцы тоже не располагали никакими достоверными сведениями, которые дали бы им возможность понять, кто такие эти пришельцы и о чем они думают. В античной латинской традиции «Arabes» были molles, женоподобными и развращенными; их страна называлась «счастливая Аравия» (Arabia felix) — загадочный край пряностей, связанный с мифом о фениксе и с библейской легендой о царице Савской. Затем положение дел пусть и частично, но все же изменилось: мусульманские набеги на европейские берега и пиратство в западном Средиземноморье были, конечно, не лучшей формой установления дружеских контактов, но даже они стали своеобразным средством получения информации. Обмен дипломатическими миссиями между Карлом Великим и испанскими вали или багдадским халифом, письмо Берты Тосканской халифу, соглашения между сарацинскими пиратами и Гуго Провансальским — все это говорит о проблесках взаимного познания, пробивавшихся сквозь завесу неведения, которое тоже было обоюдным, но не равно активным с двух сторон.
Показателен в этом смысле обмен посольскими миссиями в 1076 году между Папой Григорием VII и хаммадидским эмиром ан-Насром, правителем Беджаии, по вопросу о христианской общине в этом городе. В словах Папы по этому случаю недвусмысленно выражено понимание того, что «хотя и по-разному, но мы с вами признаем одного Бога и ежедневно славим Его, и поклоняемся Ему как Создателю и правителю Вселенной».[16]
При наличии таких предпосылок кажется странным, почему тексты, описывающие мусульман в связи с первым крестовым походом, дают такой искаженный образ ислама; причем тексты эти не столько документальные по своему характеру (и довольно скупые на конкретные сведения), сколько эпические. Однако нельзя забывать о том, что написаны или собраны они были главным образом в светской среде и, так или иначе, содержат некий пропагандистский заряд, адресованный мирянам и необразованным людям (illiterati). Европейцы в XI веке располагали отрывочными и хаотичными сведениями об исламе; но главное, эти сведения допускали различные уровни восприятия и являлись объектом манипуляций в зависимости от тех или иных целей. Если для высшего духовенства был очевиден монотеистический и даже авраамитский характер мусульманской религии, то миряне мало что об этом знали. А непосредственные контакты хотя и случались, но были крайне редки.
В древнейшем европейском эпосе религия тех, которые — в зависимости от случая — назывались сарацинами, агарянами, исмаилитами, арабами, маврами, берберами, турками, персами, «азопардами» (эфиопами) или еще более причудливыми именами, обозначалась одним словом — «язычники». Имена «языческих» героев обычно говорят об определенной связи их с областью магического и демонического: Локифер, Аграпарт, Нойрон, Оргейе. Их внешний облик содержит не только человеческие черты, пусть даже искаженные и зловещие: в нем преобладают черты сверхчеловеческие, нечеловеческие и античеловеческие. Часто язычник — это великан, что отсылает к античной традиции, известной по произведениям латинских классиков, но также и к Священному Писанию — к истории о Голиафе (гигантский рост — это, как правило, демоническая черта). Даже если сарацины — не великаны, то они все равно выделяются чудовищным или даже демоническим обличием: они черные, рогатые, с оскаленными зубами (эту гримасу мы видим на многочисленных изображениях). Важен черный цвет кожи «язычников». Несомненно, это могло быть результатом наблюдения за теми африканцами, которых было немало среди рабов или солдат, особенно в Египте и Испании. Лишь гораздо позднее с черным цветом кожи будут ассоциироваться типично африканские черты — курчавые волосы, пухлые губы, приплюснутый нос. Черный цвет кожи «агарян» — это поначалу цвет кожи жителей Йемена, Нубии и Сахары; однако он в первую очередь имеет дьявольскую коннотацию, которая происходит от традиции аппологетов христианства и святых отцов изображать демонов как египтян или эфиопов. Этот образ утвердился очень быстро, и слово maurus, обозначающее жителей Мавритании, стало говорить не только об этнической принадлежности («мавры», los moros), но также — с небольшими вариациями в немецком и в некоторых романских языках — вообще о темном цвете кожи и волос. Даже знамена, которые христианская фантазия приписывает мусульманам, имеют жуткий и магически-дьявольский вид: на них изображены головы мавров, змеи, драконы, скорпионы.
Время от времени среди язычников появляются амазонки (о которых еще вспомнят Ариосто и Тассо) и sagittarii — кентавры. В «Песне о Роланде» эмиру помогают великаны; в «Короновании Людовика» («Coronemenz Loois») — еще одной песне, датируемой периодом между первым и вторым крестовым походом, — христианский герой Вильгельм должен сражаться против эмира Корсольта, великана, чье царство находится за Красным морем; верный друг Вильгельма и его «брат по оружию» — еще один великан, Ренуар. Он христианин, но при этом сын сарацинского царя Дераме, чем и объясняется его огромный рост. Сарацины — слуги дьявола: этот тезис неоднократно доказывают сверхъестественные явления, которыми сопровождается их смерть — например, если сарацин погибает в сражении, за его душой приходят демоны. Если оружие христиан защищено реликвиями и благословением, то сила оружия сарацин зависит от использования магических обрядов, драгоценных камней и волшебных трав.
Ислам в эпических произведениях — а значит, и в религиозной пропаганде — предстает как вера неправедная и злая, что, как мы увидим, могло совпадать с теми сведениями об исламе, которыми обладали образованные люди того времени. Однако эта неправедность и это зло не имели отношения к апологетическим или полемическим доводам ученых. Эпическая поэзия развивала и дополняла фантастическими деталями доходящие до Европы обрывочные сведения об исламе. Отсюда уверенность в том, что сарацины поклоняются чудовищным идолам, как, например, золотой колосс Кадиса в «Хронике» псевдо-Турпина; что они называют Мухаммеда своим богом; что они проповедуют богохульственный «антитринитаризм» и возвышают различных языческих богов, которые носят фантастические или взятые из демонической и псевдобиблейской ономастики имена.
Этика «язычников», в свою очередь, представлялась как христианская этика, вывернутая наизнанку, особенно когда речь шла о плотских удовольствиях. Считалось, что вера сарацин предписывает им всякого рода излишества, и причина этого заключается в порочной природе основателя их религии, который, спасаясь от стыда, узаконил эту порочность, сделав ее обязательной для всех. В начале XIII века Жак Витри даже утверждал, что наиболее умные и образованные сарацины, хорошо знакомые с произведениями античных авторов и христианским Священным Писанием, несомненно, обратились бы в христианство, если бы их не удерживало исламское правило сексуальной вседозволенности, которое ввел Мухаммед. Мнения такого рода резюмировал и подкрепил своим авторитетом Фома Аквинский: по его мнению, Пророк прельстил своих последователей разнузданными плотскими удовольствиями и дал им такой закон, который дозволял любой акт похоти. Однако какими бы фантастичными, комичными и гротескными ни были подобные сведения об исламе, считать их совершенно необоснованными было бы ошибкой. Иногда в основе многих нелепых и странных убеждений лежит какое-либо авторитетное мнение, глубокая интуиция или давнее воспоминание.
Возьмем, например, культ дьявола, который приписывался мусульманам: это недоразумение могло возникнуть из-за расхождения в значении некоторых слов и понятий. Когда еще до появления ислама «сарацины» были только бедуинами, жившими в пустыне, святой Иероним, хорошо с ними знакомый, писал в «Жизни отшельника Иллариона» («Vita Hilarionis heremitae»), что у них существовал «культ Люцифера»; в IV–V веках слово «Люцифер» означало всего лишь планету Венеру. Известно, что астральные культы были широко распространены в арабских странах: богиня Аллат отождествлялась как раз с планетой Венерой. С другой стороны, нужно заметить, что именно Иероним впервые отождествил яркое утреннее светило, то есть «Люцифера», о котором говорится в книге пророка Исайи, с царем восставших ангелов из апокалиптической традиции. Возможно, в свете этих рассуждений не таким странным покажется утверждение Никета Византийского о том, что Мухаммед завещал сарацинам поклонение некоему идолу; описание этого идола подходит не только Венере, но и любой другой богине-матери из тех, которым поклонялись в арабских странах до христианизации. Культ такой богини, синкретически связанный с парабиблейскими традициями, до сих пор сохранился среди кочевников.
Что же касается демонического и чудовищного облика сарацин, а также героической и благочестивой гибели паладинов, то здесь нужно учитывать тот факт, что гибель эпического героя в бою с демоническими существами придает войне с язычниками апокалиптический характер. Каждое такое сражение предвосхищает последнюю битву сил Света и Тьмы, что подтверждается божественным или ангельским вмешательством во время войны в Испании, на Сицилии и в Сирии. Схватка героя-рыцаря с «язычником» тоже символизировала битву, победить в которой можно было, согласно словам св. Павла, лишь с помощью «оружия света» (arma lucis): это был символ внутренней борьбы, которую каждый христианин был обязан вести против зла и греха в своей душе. В IV веке эта духовная борьба (pugna spiritualis) была изображена при помощи эпико-аллегорических средств христианским поэтом Пруденцием. В своей поэме «Психомахия», или «Сражение за душу» («Psychomachia»), по стилю напоминающей «Илиаду», «Энеиду» и «Фиваиду» Стация, он описал борьбу между христианскими добродетелями и языческими пороками. Этому произведению было суждено сыграть важную роль не только в литературе, но и в скульптуре и живописи Средневековья, и заложить прочную основу престижа рыцарства в Средние века, а также того особого мышления, которое было характерно для движения крестоносцев.
В начале сороковых годов XII века — то есть сразу после собора в Труа, который узаконил новое положение ордена тамплиеров внутри Церкви — Бернард Клервоский выпустил небольшой трактат «О похвале новому рыцарству» («De laude novae militiae»), посвященный как раз тамплиерам. В этом трактате, помимо детального противопоставления «новых рыцарей», то есть тамплиеров, и рыцарей светских, которое звучало как беспощадный приговор последним, цистерцианский аббат говорил об особой миссии novi milites и о духовном и аллегорическом характере святых мест. Дойдя до щекотливого вопроса о законности убийства врага в ситуации, где юридических схем bellum justum было недостаточно (речь шла не о законности войны вообще, а о «святости» конкретной войны) Бернард не без некоторого смущения вводил термин «злоубийство». Убийство врага становится неизбежным и, следовательно, обязательным постольку, поскольку этот враг объективно является носителем зла и греха, с которыми можно бороться только путем уничтожения того, кто является их орудием. Это был рискованный тезис, который объясним только исключительными обстоятельствами — защитой Святой земли и основанием духовно-рыцарских орденов; но он не выдержал бы никакой критики, выходящей за рамки подкреплявших его теологических аргументов, если бы не основывался на модели pugna spiritualis.
Такие же или похожие мотивы пронизывают все эпические произведения, посвященные непосредственно крестовым походам: это довольно немногочисленные песни, созданные с XII по начало XIV века, которые, однако, оказали ощутимое влияние на европейское общественное мнение и частично сформировали миф, связанный с фигурой Готфрида Бульонского. Значение этого цикла в истории не слишком велико, но нужно читать его в контексте пропаганды крестовых походов того времени, когда была сложена каждая входящая в него песня. Такая же пропаганда и энтузиазм, а иногда — разочарование и досада звучат во многих лирических песнях о крестоносцах: эти песни, рождавшиеся во Франции, в Испании, в Германии, в Италии, реже в других странах, способствовали распространению идеи крестовых походов, границы которой четко очертил Иннокентий III. С XIII века эта идея была подхвачена и разработана подробнее многочисленными проповедниками — прежде всего францисканскими и доминиканскими монахами. Крестовые походы дали папству три инструмента, — надзор со стороны инквизиции, денежные сборы и проповеди среди народных масс, — с помощью которых оно с XIII века укрепляло свою власть, влияло на политические решения, формировало общественное мнение и сдерживало возникновение и распространение еретических настроений.
Что же до письменных документов, то этот непростой iter не ограничился литературой или трактатами: частично он затронул летописи и даже агиографию.
Неудача крестовых походов в Святой земле и все более частые контакты между христианами и мусульманами постепенно изменили тот демонизированный образ, который сложился у первых в отношении вторых: взамен стали появляться признаки уважения и даже симпатии к мусульманам. Уже в песнях и хрониках первого крестового похода то и дело говорилось о храбрости и благородстве мусульман; порой эти качества даже противопоставлялись трусости и коварству христиан. Неизвестный норманнский рыцарь, автор «Деяний франков» («Gesta Francorum»), который находился в свите князя Таранто во время первого крестового похода, начинает с того, что пишет о воинской доблести турок; затем он переходит к легенде, согласно которой и турки, и франки происходят от древних троянцев и, следовательно, являются естественными врагами подлых и коварных греков. Так в литературе появляется топос, который позже будет служить оправданием антипатии к Византийской империи; он вновь станет актуальным на заре нового времени. Если бы турки приняли христианство, — заключает неизвестный автор, — ни один народ не смог бы одержать над ними верх.
Латинское сочинение «Действо об Антихристе» («Ludus de Antichristo») было создано в баварской монашеской среде примерно в пятидесятые-шестидесятые годы XII века с целью прославить императора Фридриха I как государя, облеченного некоей апокалиптической миссией. В этом произведении фигурирует персонаж «Царь вавилонский» (Rex Babilonis), который может служить примером типизации верховного мусульманского правителя. Он, разумеется, язычник и идолопоклонник, но все же не лишен благородства, и только сила оружия заставляет его покориться Антихристу, которому хватило простого обмана, чтобы подчинить себе все христианство. В «Парцифале» Вольфрама фон Эшенбаха, созданном в начале XIII века, фигура «язычника» Файрефица окружена загадочным магическим ореолом — в связи с этим даже говорили о первом проявлении экзотизма в нашей средневековой культуре. При этом его образ несомненно положительный: восхваляются его красота, храбрость, благородство. Приблизительно в те же годы великий пикардийский поэт Жан Бодель написал знаменитую книгу о гаданиях «Действо о святом Николае» («Jeu de saint Nicholas») — возможно, специально для того, чтобы ее читали в его родном Аррасе в ночь святого Николая, с 5 на 6 декабря: это необыкновенное собрание всех предрассудков и настроений того времени. В этой книге есть «рогатый Мухаммед» (cornu Mahomet), названный так потому, что обладает рогами, как и дьявол, и бог по имени Терваган; там есть крестоносцы — «разнузданные бродяги и распутники», которые, однако, в нужный момент могут принять мученическую смерть; там есть магические обряды неверных, противопоставленные христианским чудесам; наконец, там есть эмиры «Конии», «Оркании», «Олиферна», «Сухого Дерева», где историко-географические данные первого крестового похода сливаются с фольклорными и парабиблейскими фантазиями и сказочной географией, восходящей еще к циклу об Александре Македонском, в котором соединяются жестокость и благородство, безумие и мудрость. В конце книги все эмиры и цари благодаря святому Николаю обращаются в христианство — все, кроме заносчивого эмира Сухого Дерева, который не желает отречься от своей веры, горько упрекает других и с презрением называет их изменниками. Потом покорится и он, но вопреки своей воле: пожалуй, это самый привлекательный из всех персонажей.
Атмосфера, пропитанная магией и астрологией, в которую Вольфрам фон Эшенбах помещает своего героя-язычника Файрефица — это не что иное, как отражение в литературе того наступления философии и других наук, пришедших через арабский мир, которое как раз в XII–XIII веках изменило структуру европейского знания. На уровне литературы — как устной, так и письменной — и светской культуры научные достижения переводились в понятия, имеющие отношения к магии и «чудесам». Провансальская поэма «Дорель и Бетон» («Daurel е Beton»), написанная на рубеже веков, рассказывает о молодом принце, оказавшемся в изгнании из-за подлого предательства мнимого друга отца; двенадцать лет он проводит в Вавилонии, где сталкивается с таким доброжелательным отношением к себе язычников, какого не встречал на родине среди единоверцев. Крестовые походы, кроме всего прочего, познакомили Европу с восточным романом — византийским, а также грузинским, армянским и арабо-персидским, — происходящим от романа эллинистического и, следовательно, повествующим о долгих скитаниях и сказочных приключениях. В Европе эти сюжеты иногда объединялись с аналогичными темами, взятыми из кельтского фольклора, в результате чего получалась характерная «феерия» артуровского типа. В других случаях для сохранения или воссоздания «восточного» колорита ислам связывался с индийскими «чудесами», позаимствованными из сказаний об Александре Македонском: так постепенно развивались темы и эстетические средства, которые впоследствии породят такое явление, как экзотизм. Литература о странствиях, появившаяся в результате путешествий миссионеров и купцов XIII–XIV веков в континентальную Азию, — пока распад монгольской империи не сделал такие путешествия невозможными, — дала новый импульс воображению, как видно по описанию восточных приключений в романе Джованни Боккаччо «Филоколо».
Если говорить об изменении отношения Запада к исламу и о сохранении этой тенденции в течение долгого времени, то можно назвать три знаковые фигуры. Первая — это Мухаммед, представленный в целой серии легенд клеветнического характера как еретик и маг; надо сказать, что он так никогда и не был реабилитирован в литературе — достаточно вспомнить о драме Вольтера, которая сделала его символом фанатизма и тирании. Вторая — Саладин, прошедший в литературе путь от заклятого врага христианства (порой представленного наравне с Мухаммедом как предтеча Антихриста) до персонажа, проникнутого великодушием и благородством: в XVIII веке Лессинг выведет его как образец веротерпимости. Наконец, третья — это таинственный и мрачный образ религиозного вождя-шиита, так называемого «Горного старца», который со временем станет одним из идеальных типов зарождающегося экзотизма.