Президент, как показалось Гарриману, «первый раз за все время уловил эту мысль и добавил, что не имел бы никаких возражений против линии Керзона, если сами поляки, русские и англичане пришли бы к взаимному соглашению относительно этого вопроса. Однако, поскольку Миколайчик хочет, чтобы он (президент) был посредником, то он одобрил бы обращение Гарримана к Сталину, в котором тот постарался бы объяснить советскому лидеру, почему было бы лучше, если бы Львов передавался Польше».
Последняя беседа Гарримана с президентом во время его пребывания в Вашингтоне произошла во время ланча в субботу, 18 ноября. На ней присутствовал также Г. Гопкинс. В процессе дискуссии они обсудили вопрос о наилучшем использовании судов для перевозки грузов в дальневосточные порты России. Президент сказал, что он не беспокоится за график союзных операций на Тихом океане. Однако, по его мнению, «разгром Японии без помощи России стал бы чрезвычайно тяжелой задачей, решение которой потребовало бы большой крови». Рузвельт уточнил, что США «должны сделать все возможное, чтобы помочь Сталину в его планах». «Но, – добавил он, – и Эйзенхауэр также должен поддерживаться всеми возможными способами».
В конце своего меморандума о встречах с президентом Гарриман сделал ряд существенных примечаний:
Прежде всего, ему показалось, что во время встреч с президентом он «не смог убедить того в необходимости поддержания бдительной и формальной политики, когда речь шла о развитии политической ситуации в ряде восточноевропейских государств. Однако Государственный департамент, – подчеркивал Гарриман, – отлично понимает необходимость такой политики, без которой вся Восточная и Центральная Европа могут оказаться под влиянием, если не под полным контролем Советской России». Кроме того, посол вспоминал, что «при нашей [его и Рузвельта] встрече в мае 1944 г. президент сказал мне, что его не беспокоит проблема, будет или нет в странах, граничащих с Советским Союзом, введен коммунистический режим. В своих телеграммах президенту, которые я посылал ему в течении лета 1944 г., я старался прояснить свою позицию. Однако во время наших последних бесед мне не удалось заострить его внимание на этом вопросе…»276 (см. док. № 7).
В польском вопросе Рузвельт не собирался идти на открытый конфликт со Сталиным, но он и не форсировал его окончательное разрешение. Пока шла война и русские уничтожали бóльшую часть германской военной мощи, ссориться с советским лидером из-за поляков было неразумно. Но в американском правительстве существовало достаточно большое количество ответственных лиц, которые, напротив, подчеркивали необходимость активного противодействия требованиям Москвы. Рузвельт не мог не учитывать более жесткую позицию в польском вопросе Госдепартамента, американского посольства в Москве, других влиятельных политических и общественных деятелей США. Поэтому проблемы польских границ и нового правительства Польши были обречены остаться одной из главных тем в дискуссиях между союзниками.
Заметно было стремление американского посла в Москве Гарримана обозначить различные подходы в оценках поведения Советского Союза в Европе, которые существовали в руководящих кругах Соединенных Штатов. С одной стороны, он учитывал мнение Рузвельта, с другой – позицию внешнеполитического ведомства США. Еще весной 1944 г., находясь в Вашингтоне, Гарриман встречался не только с президентом, но и присутствовал 10 мая на заседании Политического комитета Госдепартамента. Посол имел возможность высказать там свою личную точку зрения на проблемы взаимодействия с СССР. Его выступление слушали такие известные лица в американском внешнеполитическом ведомстве как Э. Стеттиниус, Г. Хэкворт, Д. Ачесон, Л. Пасвольский, Д. Грю и многие другие. Гарриман начал свою речь с того, что советско-американские отношения в последнее время стали намного прочнее, несмотря на остающиеся трудности и проблемы, в том числе фундаментального порядка. Сталин, по его мнению, не собирался «разжигать пожар революции в приграничных ему государствах или дестабилизировать в них обстановку, что могло вызвать всеобщую нестабильность в мире». Тем не менее, он сразу предостерег членов Госдепартамента, что «не следует подвергаться иллюзиям о том, что в России имеется какая-либо индивидуальная свобода или демократическая система». Главным вопросом, подчеркивал он, «является вопрос о Польше». Гарриман не верил, что «англичане, либо американцы могут что-либо сделать, чтобы побудить Советы признать польское правительство в эмиграции. Русские полагают, что это правительство находится под влиянием Соснковского и других польских офицеров, которые считают, что следующая война будет войной против Советского Союза». По остальным проблемам, продолжал посол, «мы, вероятно, можем прийти к соглашению с русскими». (Он кратко остановился на отношении Москвы к Чехословакии, Финляндии, Китаю и др. странам.) Слабостью американской внешней политики, с его точки зрения, являлось отставание США от выработки своей окончательной линии поведения. «Однако, – продолжал Гарриман, – когда бы мы не пришли к окончательному оформлению своей позиции, если в тот момент мы будем уверены в своей правоте, мы должны быть абсолютно тверды и последовательны в своих действиях»277. Отметим, что эти ключевые фразы были сказаны еще до начала варшавского восстания 1944 года и явились, пожалуй, первой попыткой посла повлиять на изменение политики США в сторону ее ужесточения к Советскому Союзу. Четыре месяца спустя, 9 сентября, новый призыв к более жесткой линии поведения с русскими был высказан им в упомянутом выше послании Гопкинсу. Есть все основания полагать, что многие члены Государственного департамента с благосклонным вниманием относились к подобным суждениям Гарримана и учитывали их в дальнейшей разработке американской стратегии.
Возвращаясь к меморандуму Гарримана о встречах с президентом в октябре-ноябре 1944 г., отметим еще одно его замечание. В конце документа посол сделал следующую запись: «За ланчем, 18 ноября, президент сказал, что он не разделяет оптимизм генерала Маршалла относительно ведущегося сейчас наступления на Западном фронте. Максимум, чего сейчас мы можем достигнуть, – заметил Рузвельт, – так это прорваться к Рейну. Но он не видит, каким именно способом мы можем окончательно разбить германскую армию, поскольку Рейн и возвышенности, находящиеся за ним, представляют собой большое препятствие. Дальнейшее наступление потребует новой и более тщательной подготовки…»278 Представляется, что подчеркнутая Гарриманом «малая заинтересованность Рузвельта в восточноевропейских делах» в этой связи основывалась на достаточно прагматичных соображениях. Слова, что президент «не разделяет оптимизм относительно ведущегося сейчас наступления на Западном фронте», подтверждают понимание Рузвельтом характера складывающейся в то время военно-стратегической ситуации. Действительно, обстановка на фронтах борьбы против Германии работала на дальнейшее укрепление позиций Советского Союза в Европе. К тому времени Красная армия, пройдя по территории Румынии и Болгарии, выведя из войны Финляндию, вела бои на территории Польши, Венгрии, Словакии, Югославии. То есть советские войска находились практически уже в центре континента со всеми вытекающими отсюда военно-политическими последствиями. Перспективы же развития операций союзных англо-американских войск, которые добились летом-осенью 1944 г. больших успехов, становились все более неясными. К концу года на Западном фронте сложилась достаточно неопределенная стратегическая ситуация. Черчилль писал 6 декабря 1944 г. в очередном послании Рузвельту:
«Поскольку мы не можем встретиться, я считаю, что для меня настало время обратить Ваше внимание на серьезную и разочаровывающую военную ситуацию, с которой мы сталкиваемся в конце этого года, – писал он. – Хотя на Западном фронте было одержано много прекрасных тактических побед… фактически нам не удалось выполнить стратегическую задачу, которую мы возложили на свои армии пять недель тому назад. Мы еще не достигли Рейна в северной части и на самом важном участке фронта, и должны будем вести крупнейшую битву еще много недель, прежде чем сможем надеяться достичь Рейна и создать там свои плацдармы. Но и тогда нам придется продвигаться дальше к Германии… К счастью, мы можем учитывать намерения русских. Сталин обещал нам провести зимнюю кампанию, которая, как я предполагаю, начнется в январе. На большей части своего колоссального фронта он, по-видимому, отдыхал и готовился, хотя против Эйзенхауэра были переброшены оттуда только примерно три-четыре немецкие дивизии.
Я попытался сделать обзор обстановки в целом, – замечал Черчилль, – с точки зрения ее масштабов и пропорций, и мне стало ясно, что нам при той или иной степени вероятности приходится ожидать: а) значительной затяжки достижения, а тем более форсирования Рейна на кратчайшем пути к Берлину; б) некоторого застоя в Италии; в) отхода на родину большой части немецких войск с Балканского полуострова; г) срыва наших планов в Бирме; д) выхода Китая из числа воюющих стран279*\f «Symbol»\s 12. Когда мы сопоставляем эти реальные факты с радужными надеждами, которые питают наши народы, несмотря на наши общие усилия умерить их, отчетливо возникает вопрос: «Что же нам теперь делать?»
Мое беспокойство усиливается еще больше из-за крушения всех надежд на нашу скорейшую встречу втроем и отсрочки на неопределенное время нашей с Вами новой встречи вместе с нашими штабами…»280
6. Встреча в Крыму: компромиссы, ведущие к противостоянию
В конце 1944 – начале 1945 г. вопрос о Польше и ее послевоенном устройстве в межсоюзнических отношениях продолжал обостряться. В начале декабря достаточно нелицеприятными посланиями относительно судьбы будущего польского правительства обменялись Черчилль и Сталин. 3 декабря британский премьер писал советскому лидеру, что отношение англичан к любой новой власти в Польше будет корректным, хотя и холодным. «С таким правительством, – уточнял Черчилль, – у нас, конечно, не может быть таких же близких отношений, преисполненных доверия, какие у нас были с г-ном Миколайчиком или с его предшественником, покойным генералом Сикорским… Я не был бы удивлен, если бы увидел его [Миколайчика] снова у власти с возросшим престижем и с необходимыми полномочиями для выполнения программы, обсуждавшейся между нами в Москве. Такой исход был бы тем более благоприятным, что своей отставкой г-н Миколайчик самым убедительным образом показал, что он и его друзья являются поборниками хороших отношений Польши с Россией»