Ряд существенных поправок в воззрения физиократов внес другой замечательный представитель этой школы — Тюрго. В частности, внутри классов собственников и бесплодного он увидел различие между «двумя разрядами людей» — предпринимателями-капиталистами и наемными рабочими. Тем самым он приблизился к точке зрения британских экономистов, подразделявших общество на землевладельцев, капиталистов и наемных рабочих, хотя и не избавился от принципиального разграничения промышленности и сельского хозяйства. И все же наибольшую известность Тюрго принесли не теоретические изыскания, а предпринятая им попытка осуществить программу физиократов, когда после смерти Людовика XV в 1774 г. он неожиданно получил должность генерального контролера финансов. Тюрго сразу же приступил к коренной реформе налоговой системы, предполагая ликвидировать откупа, обложить доходы от земельной собственности (фактически отменить налоговый иммунитет дворянства) и облегчить положение промышленности и торговли. Одновременно он ввел свободную торговлю зерном, мукой, добился издания эдиктов об отмене дорожных повинностей крестьян и об упразднении ремесленных цехов и гильдий. Однако все эти меры натолкнулись на ожесточенное сопротивление тех социальных сил, которые были ими ущемлены, — придворных кругов, дворянства, цеховой верхушки и т. д. Отставка Тюрго в 1776 г. предрешила судьбу его реформ — почти все они были вскоре отменены.
Провал реформ еще более усилил отчуждение между просветителями и старым порядком. Главная опора последнего (крупные землевладельцы) осталась глуха к призыву физиократов повысить доходность сельского хозяйства путем введения свободы торговли и улучшения агрикультуры. Они предпочли путь усиления феодальной эксплуатации, оказавшийся гибельным для старого порядка. Лишь в условиях предреволюционного кризиса вновь забрезжила возможность осуществления реформ в духе Просвещения.
Значительное влияние на облик французского Просвещения оказал и его конфликт с католической церковью, которая была не только одной из опор, но и частью системы абсолютизма. Особое недовольство просветителей вызывала церковная цензура, открыто преследовавшая свободомыслие и причинившая им немало страданий. Возможность компромисса, наподобие того, который сложился между англиканской церковью и Просвещением в Англии, исключала идеологическая жесткость галликанской церкви, не допускавшая отступления от догм католического вероучения. В этих условиях отношения просветителей с церковью неизбежно политизировались. Свойственный большинству из них философский деизм приобрел воинственно антиклерикальный оттенок, а критику религиозных догм, даже самую умеренную, окружил ореол отчаянной смелости и радикализма. Без учета этого обстоятельства нельзя понять противоречий, например, в воззрениях Вольтера. Известно, что свои письма к единомышленникам этот философ часто заканчивал призывом: «Раздавите гадину!» — вроде того, как Катон в свое время призывал к разрушению Карфагена. Подчеркнуто антиклерикальный характер носили и многие его сочинения начиная с философских повестей и кончая многотомным «Опытом о нравах и духе народов». Но этот мотив творчества Вольтера отнюдь не свидетельствовал о его полном отходе от церкви и религии. Он утверждал, что религия необходима как опора морали. «Вера в бога, — писал Вольтер, — вознаграждающего за добрые поступки и наказывающего за дурные, а также прощающего небольшие проступки, является для человеческого рода самой полезной верой.» Антиклерикализм Вольтера скорее выражал его гневный протест против преследований за инакомыслие.
Начиная с середины XVIII в. антицерковную тональность французского Просвещения еще больше усилила деятельность философов-материалистов — Дидро, Гольбаха, Гельвеция и др. Их критика религии и церкви, не всегда отличавшаяся большой последовательностью, была несравненно глубже, а порой и резче, чем у деистов. Так, многие из них, стремясь освободить народы от пут традиционных религий, прежде всего христианства, выражали мнение о необходимости некоей «естественной» религии для народа. Лишь Гольбах выступал за освобождение’ человечества от гнета всякой религии, утверждая: «Нет никакой реальной разницы между религией и самым рабским и невежественным предрассудком».
В последние десятилетия перед революцией конца XVIII в. один за другим ушли из жизни мыслители, с именами которых были связаны возникновение и расцвет французского Просвещения. Его основополагающие ценности и в то время остались неизменными. Однако внутри движения произошла дифференциация. Часть просветителей нового поколения, разочаровавшись в спекулятивной философии, повернулась лицом к животрепещущим проблемам социального и экономического развития. Это были физиократы и последователи их учения — Тюрго, Неккер, а также ученые-естествоиспытатели, такие, как Лавуазье, или мыслители с ярко выраженными естественнонаучными интересами вроде Кондорсе. Им отчасти удалось преодолеть то состояние отчужденности, в котором пребывали просветители старшего поколения, хотя о полной интеграции с государственной и общественной системой нельзя говорить. В правительственных «верхах» к их мнению иногда уже прислушивались, однако из этого практически мало что следовало.
Другая часть просветителей еще дальше ушла по пути неприятия действительности. Они окончательно разочаровались в рационалистическом методе познания человека и общества, целиком обратились к чувству. Это настроение ярко отразил в своем творчестве Ж.-Ж. Руссо, которого небезосновательно считают идеологом предромантизма. «Нет ничего в интеллекте, чего бы не было в чувствах», — заявлял он. Свой протест против действительности сторонники такого взгляда обосновывали высшими моральными ценностями.
Учение Руссо сводилось к требованию вывести общество из состояния всеобщей испорченности нравов. Выход виделся ему не только в правильном воспитании князей или материальном и политическом равенстве граждан. Радикализм позиции Руссо коренился в его моральном мышлении: «…Всякий человек добродетелен, когда его частная воля во всем соответствует общей воле». Он прямо связывал мораль с политикой, общественным строем. Главный вопрос, который он ставил перед социальной философией, гласил: «…Какова природа государственного устройства, способного создать народ самый добродетельный, самый просвещенный, самый мудрый?..» Этика Руссо во многом противостояла сенсуализму Локка, Гельвеция и других философов, исходивших из понятия себялюбия, разумного эгоизма, правильно понятого интереса и т. д. В отличие от них Руссо стремился осуществить непосредственно соответствие между внутренним миром человека и общественным интересом, общим благом. Требование экономического равенства собственников и равноправия граждан он дополнял идеей полного братства людей.
Руссо и его последователи разделяли общую веру просветителей в природу как гармоническую систему, частью которой был человек, ведомый провидением. Их выделяло главным образом убеждение, что сам человек разрушил это гармоническое «естественное состояние» и окружил себя противоречащими закону природы учреждениями, которые извратили его собственную природу, обрекли его на бедствия и страдания. «…Исчезло равенство, появилась собственность… — писал Руссо, — и обширные леса превратились в радующие глаз нивы, которые надо было орошать человеческим потом и на которых вскоре были посеяны и выросли вместе с урожаем рабство и нищета». Цивилизация настолько изменила людей, что отказаться от нее они уже не могли. Но если нельзя было вернуться к «естественному состоянию», то еще можно было, устранив чрезмерное неравенство в обществе, восстановить утраченные добродетели как бы на новой основе. Сделать это неимоверно трудно, потому что на страже неравенства стоит деспотизм, силой удерживающий подданных в повиновении. И чтобы низвергнуть его, тоже требуется сила: «Восстание, которое приводит к убийству или к свержению с престола какого-нибудь султана, — это акт, столь же закономерный, как и те акты, посредством которых он только что распоряжался жизнью и имуществом своих подданных». Этой мыслью вдохновлялось целое поколение революционеров конца XVIII в.
Это поколение глубоко впитало отвращение Руссо к себялюбию и эгоистической морали, а вместе с этими моральными качествами — и ко всему общественному укладу, основанному на свободной игре рыночных сил. Критикуя, как физиократы, средневековую регламентацию торгово-промышленной деятельности, Руссо тем не менее был противником свободы торговли. Он считал, что государство должно направлять торговлю и промышленность в соответствии с общим благом, следить за правильным распределением продуктов питания, денег и товаров. Отрицательное отношение к свободе торговли имело у Руссо и его последователей этическое обоснование. Они считали, что торговля, равно как и другие атрибуты цивилизации — богатство, науки, искусства, способствует порче нравов. Стремясь возродить утраченные добродетели, они объявляли основным носителем последних народ, трудящиеся низы общества, поскольку они меньше всего подверглись пагубному воздействию цивилизации и поэтому в наибольшей мере сохранили нравственность и здоровье. Но простодушный народ, рассуждали они дальше, не способен понять, в чем состоят его истинные интересы. Это его делает легкой добычей всяких авантюристов и лжепророков. Чтобы уберечь народ от опасностей, ему нужен преданный его интересам и мудрый поводырь, предначертания которого воплощаются в законах и политике государства. Считая государство главным инструментом исправления нравов, руссоисты придавали большое значение созданию государственной системы образования, а также государственной религии, которая санкционировала бы моральные ценности обновленного мира.
Идея нравственного возрождения общества политическими методами — народным восстанием, огосударствлением широких сфер общественной жизни — придала яркое своеобразие французскому Просвещению последних предреволюционных десятилетий. В ней преломились две тенденции в общественном сознании — его политизация и рост традиционных хилиастических настроений в условиях нарастании общественно-политического кризиса. Нигде в Европе эта идея не была сформулирована с такой четкостью и не получила такого широкого распространения в обществе, как во Франции. Якобинский террор, для обосновании которого она была использована, еще больше усилил размежевание в европейском Просвещении. В свою очередь, стремление к нравственному идеалу, даже почерпнутому в прошлом, дало толчок беспрецедентному росту критически-утопической мысли, все более уповавшей на магическую силу государственной власти.