войны) побуждало полководцев без крайней необходимости не вступать в крупные битвы. Многие кампании, как, например, война за польское наследство (1733 г.) или за баварское наследство (1778 г.), обошлись вообще без единого сражения.
В новых постоянных армиях была введена военная форма, а поставка сукна для мундиров явилась важным рынком для шерстяных мануфактур, так же как превратилась в значительную отрасль торговли продажа продовольствия на армейские склады. Большие постоянные армии нового времени в Западной Европе стали возможны лишь на определенном этапе развития абсолютизма, когда он, покончив с сепаратизмом знати, уже обладал централизованной машиной управления, когда достиг значительного развития буржуазный уклад, экономические ресурсы которого были необходимы для содержания и боевого снаряжения этих армий. В то же время создание постоянных армий отвечало классовым интересам дворянства, сохранившего почти монопольные права на занятие офицерских должностей. В раннебуржуазных странах существовало прочное предубеждение буржуазии против постоянных армий как средства, которое монархия могла использовать в попытках реставрации абсолютизма. Против постоянных армий ополчились просветители. Монтескьё, Вольтер называли солдат наемными убийцами, палачами нации. Об этом же писала «Энциклопедия». Физиократы предлагали заменить дорогостоящее войско ополчением. С таким же предложением выступал и Руссо, ссылавшийся на пример Швейцарии, не имевшей постоянной армии.
В конце XVII в. представление об исторически сложившейся общности европейских народов быстро освобождалось от религиозной оболочки. На смену прежнему представлению о христианском единстве пришло представление об определенном единстве исторических судеб и даже интересов народов континента. Монтескьё в «Размышлениях об универсальной монархии в Европе» писал: «Европа — не что иное, как большая нация, составленная из малых». Вольтер в «Веке Людовика XIV» (1751) считал, что Европа является большой республикой, включающей государства, в которых существует монархическая или смешанная форма правления, с единой религией, хотя и разделенной на несколько вероисповеданий, но являющейся общей основой гражданского и политического законодательства. Это определение Европы как своего рода республики восприняли даже авторы трактатов по теории международного права. На деле националистические чувства вряд ли ослабели. Английский писатель Оливер Голдсмит рассказывает об услышанных им высказываниях рьяных «патриотов», уверявших, что «голландцы — кучка алчных негодяев, французы — сборище угодливых льстецов, немцы — запойные пьяницы и обжорливые скоты, испанцы — чванливые и грубые тираны и что в храбрости, великодушии, милосердии и всех других добродетелях англичане превосходят весь остальной мир». Особенно усердно повторялось утверждение, что французы — жалкие идолопоклонники, которые каждое воскресенье ходят слушать мессу и боготворят римского папу, и что они извечные враги английского народа. А на другой стороне Ла-Манша учили презирать англичан как грубых необразованных варваров, чуждых изящному вкусу и гуманности. В XVIII в. общественное мнение еще не было «гуманизировано» и было незачем скрывать зависть и вражду наций, порожденную торговым соперничеством.
Дворянский космополитизм правящих кругов, накладывавший свой отпечаток и на дипломатию, и на ведение войн, находил своеобразное дополнение в историческом идеализме большинства деятелей Просвещения, видевших во внешней политике и вооруженном противоборстве государств лишь наследие варварского феодального прошлого, «забаву монархов», наследие, которое противоречит велениям разума и жертвами которого становятся народы и дело общественного прогресса. Прав был Ф. Меринг, отмечавший, что западноевропейские войны XVIII столетия, поскольку они презирали всякую моральную силу, не могли иметь влияния на дух народов или пробудить в них национальный дух[129]. Сравнительно ограниченные цели враждующих сторон, ведение войны с помощью постоянных наемных армий также способствовали такому отчуждению войн XVIII в. от мирного населения. Несмотря на приносимые ими бедствия, войны занимали сравнительно скромное место в духовной жизни народов Европы. В переписке Лессинга, в самый разгар Семилетней войны жившего в Лейпциге — центре Саксонии, захваченной и разграбленной пруссаками, например, в 1757 г., в месяцы, когда неподалеку происходили крупнейшие сражения, среди пространных рассуждений по различным проблемам филологии нет даже упоминания о войне или тем более каких-либо проявлений чувств по поводу побед и поражений той или иной из враждующих сторон.
Утрехтский договор подвел черту под планами утверждения гегемонии Франции, хотя внук Людовика XIV, Филипп V, и сохранил испанскую корону. Фактически Утрехтский мир оформил реальное соотношение сил в Западной Европе, которое не претерпело существенных изменений в течение последующих трех десятилетий.
В правление Людовика XIV Франция была последним по времени феодальным государством, претендовавшим на общеевропейское преобладание. Система государств, сложившаяся после 1715 г., сделала нереальным выдвижение таких притязаний. Быстрое возрастание могущества России, превращение ее в великую державу, наиболее мощную силу в Восточной Европе, исключило возможность успеха таких планов гегемонизма. Резкое сокращение удельного веса Швеции, нередко игравшей роль младшего партнера Франции, лишило Версальский двор возможности заставлять своего традиционного противника — Австрию вести борьбу по крайней мере на два фронта. Что же касается третьего фронта — против Османской империи, то он стал отвлекать значительно меньше австрийских сил, благодаря тому, что Вена могла вести эту борьбу вместе с Россией, и вследствие значительного ослабления Турции. На Западе Европы постоянно усиливалась экономическая мощь Англии, заинтересованной в том, чтобы не допустить господствующего положения на континенте какой-либо одной державы и чтобы самой играть роль арбитра в спорах между другими европейскими государствами. Быстрое усиление Пруссии, создавшей противовес Австрии в Германии, сделало вместе с тем невозможным ни для одной из них занять преобладающее положение в Центральной Европе.
До Утрехтского мира коалиционная война являлась борьбой разнородной группировки государств против державы, претендующей на европейскую гегемонию, и ее вассалов. В последующие десятилетия войны велись между двумя враждебными коалициями государств, каждое из которых преследовало цели, далеко не совпадающие с целями своих союзников. Это различие было часто причиной медлительности действий союзников, затяжных дипломатических согласований общей стратегии, длительного формулирования общих военных планов. Полное военное сокрушение противника, которое повлекло бы за собой изменение баланса сил, могло входить в планы одного, но никак не всех участников коалиции. А сравнительная ограниченность целей войны, порожденная в немалой степени характером тогдашних армий, в свою очередь оказывала воздействие на их стратегию и тактику.
В войнах конца XVII и начала XVIII в. оказались слитыми борьба между Францией и морскими державами за торговую и колониальную гегемонию с борьбой европейских держав против угрозы утверждения французской политической гегемонии на европейском континенте. Исчезновение после Утрехтского мира угрозы французского преобладания при всех выгодах, которые это давало Англии, имело, с точки зрения британских дипломатов, и серьезный минус. Оно крайне усложняло формирование антифранцузских коалиций в составе Англии и континентальных держав, которые позволяли бы Лондону воевать на суше преимущественно чужими руками. Устранение французской опасности выдвинуло на первый план как тлевшие старые, так и возникавшие новые разногласия между бывшими участниками коалиции против Людовика XIV. Это делало создание столь широких союзов, которые включали, кроме Франции, все главные западноевропейские державы (как во время прежних воин), уже неразрешимой задачей. Впрочем, в первые десятилетия после 1715 г. английская дипломатия и не ставила себе подробной цели.
Владения, которых Испания лишилась по Утрехтскому миру, в своей основной части перешли к императору. Правительство нового испанского короля Филника V считало эти уступки вынужденными и временными. Правда, было бесперспективным стремиться к возвращению ставших австрийскими Южных Нидерландов — морские державы ни за что не допустили бы перехода этой страны под власть монарха из дома Бурбонов. Напротив, казалось вполне разрешимой задачей возвращение утраченных итальянских территорий, которые сотни лет находились во владении Испании и в защите которых император не мог рассчитывать на поддержку потенциальных союзников. Большое влияние на политику мадридского двора оказывала вторая жена Филиппа V, итальянка Елизавета Пармская, мечтавшая выкроить из отвоеванных территорий княжества для своих сыновей. Ее ставленник — первый министр Альберони приступил к осуществлению этих планов. В 1717 г. испанцы отняли у императора остров Сардинию и начали вытеснять австрийцев из Сицилии.
Против попытки нарушить установленный баланс сил выступили наряду с императором не только морские державы, но неожиданно и Франция; они образовали Четверной союз. Дело в том, что после смерти Людовика XIV отношения между обоими бурбонскими дворами стали очень натянутыми. Филипп V не признавал права герцога Орлеанского являться регентом во время малолетства короля Людовика XV. Разумеется, у Мадрида не было никаких шансов в борьбе против Четверного союза. Английский флот, разбив испанцев у мыса Пассаро, отрезал их войска в Сицилии. Правительство Филиппа V должно было пойти на переговоры, временно отказавшись от своих далеко идущих планов. Австрия, в обмен на передачу Испании Сицилии, вернула себе Сардинию, сделала более компактной цепь своих владений в Италии. В Мадриде рассчитывали, что в случае смерти Людовика XV, который в детские годы часто болел, французский престол перейдет к Филиппу V. Тем временем испанский посол в Париже князь Челламаре организовал заговор протия регента, которого намеревались отстранить от власти и передать его пост сыну Людовика XIV от его фаворитки Монтеспан герцогу Мэну. В декабре 1718 г. заговор был раскрыт, рядовые его участники были отправлены на эшафот, и все это никак не улучшило отношения между бурбонскими дворами.