Франция и Швеция — единственные в своем роде страны континента, в которых регрессивные явления XVII в. в феодальной системе Европы в целом не только не привели к исчезновению сложившегося было ранее капиталистического уклада, но и не помешали его, хотя и медленному, прогрессу. При всем том этот уклад оставался по-прежнему полностью подчиненным интересам феодально-абсолютистской монархии. Именно по этой причине Франция и Швеция XVII в. выделены в особый (2) тип развития, столь же отличный от англо-голландского, как и от иберо-итальянского.
Обратимся прежде всего к аграрному сектору. Несомненно, в изучаемый период во Франции, как и в Англии, имел место процесс вытеснения слоя мелких земледельцев и роста слоя относительно крупных крестьян. Однако все дело в пропорциях. В Англии основной путь мобилизации земли пролегал через специфику копигольда, позволявшего лендлорду по истечении срока копии сравнительно легко (в рамках «обычного права») выжить неугодного держателя со двора. Во Франции мелкие держатели цензив разорялись (в особенности на севере страны) не только в силу сравнительно низкой продуктивности их хозяйства, но главным образом в результате тяжелого налогообложения, ставшего специфической для этой страны формой первоначального накопления, — королевской тальи и соляного налога. Оказавшись к определенному сроку неплатежеспособным и вынужденным обращаться к ростовщику, мелкий крестьянин вскоре в такой степени запутывался в долгах и процентах, что очень часто вынужден был уступить свой надел покупщику, которым мог оказаться все тот же городской ростовщик, зажиточный сосед или сам сеньор. Различные пути «очищения» земли от мелких ее возделывателей означали и различную интенсивность этого процесса. Но главное заключалось в том, каким образом новые собственники земли утилизировали свою собственность.
Именно во Франции, если взять страну в целом, крупные собственники и арендаторы, как правило, сдавали свои земли мелкими участками в аренду и субаренду испольщикам. Господство же мелкой агрикультуры, являвшейся препятствием на пути к агротехническому улучшению, объясняет ничтожность излишков, предназначенных для сбыта на рынке, и хроническую напряженность продовольственных ресурсов, становящуюся катастрофической в года недородов.
Англия стала поставщицей зерна на европейский рынок благодаря меньшему, чем во Франции, разрыву между размерами земельной собственности и размерами производящих хозяйств.
Принципиально иной была и позиция французского абсолютизма в вопросе об охране цензитарного держания в сравнении с позицией английского государства начиная со времен революции в вопросе об охране копигольда. Поскольку французский крестьянин был основным налогоплательщиком, постольку правительство Франции одновременно с нещадным налоговым его ограблением проводило политику охраны наследственности крестьянского владения[54]. Таким образом, фискальные интересы короны получали приоритет перед собственническими вожделениями сельских сеньоров. Последние, однако, не оставались в бездеятельности. Они оживляли старые феодальные повинности (такие, например, как mainmorte, согласно которым сеньор наследовал выморочные дворы своих держателей). В этом же ряду находятся и огораживания сеньором ⅓ общинных угодий (триаж) в свою исключительную собственность.
Наряду с этими признаками сеньориальной реакции в XVII в. распространились и такие формы землепользования, как половничество, находившееся на полпути к превращению феодальных форм землепользования в коммерческие. Стоявшие над ними генеральные арендаторы выступали собирателями рент, вместо того чтобы самим вести хозяйство. Очевидно, что правомерность их причисления к сельской буржуазии является более чем сомнительной. Наконец, следует упомянуть сельских батраков — слой, многочисленный на севере Франции. Они находили работу по найму в хозяйствах состоятельных крестьян, имевших 100 и более га земли, дюжину лошадей, много другого скота. Именно из рядов этой крестьянской аристократии и формировалась будущая сельская буржуазия. Однако поскольку мы остаемся в рамках XVII в., постольку на первом плане остаются отношения феодальной эксплуатации, на которых базировалась структура общества и власти.
Обратившись к промышленности Франции, мы столкнемся с тем же тотальным подчинением капиталистического уклада интересам феодально-абсолютистской монархии. Наиболее характерной чертой функционирования этого сектора французской экономики являлся недостаток капиталов вследствие крайне вялого притока в него частных средств. Городские толстосумы в условиях Франции Людовика XIII тем более Людовика XIV предпочитали вкладывать деньги в покупку должностей или земель, не только обеспечивавших регулярный доход, но и приносивших их владельцам если не дворянские титулы, то во всяком случае социальный престиж, — обстоятельство, высоко ценимое в бюргерской среде. Абсолютной монархии, разумеется, в ее собственных интересах приходилось всячески побуждать толстосумов к промышленным начинаниям, даруя грюндерам королевские привилегии и субсидии. Так, при Кольбере, министре финансов Людовика XIV, во Франции было основано несколько десятков таких «привилегированных мануфактур». Таким образом было налажено производство ковров (ранее ввозившихся из Южных Нидерландов), стекла (ранее ввозившегося из Венеции), гобеленов, фарфора и других предметов роскоши.
Имелось много причин подобного «равнодушия» обладателей денежного капитала. И первая из них — сам абсолютистский режим, создавший своей откупной системой (при сборе налогов и пошлин) и продажей должностей более легкий путь для умножения капиталов, чем предпринимательская деятельность. К этой же исходной причине тяготеют и все другие производные от нее факторы. Немаловажную роль здесь сыграло сохранение чисто средневековой цеховой регламентации промышленного производства в городах. Правительству цехи представлялись в высшей степени полезными, в том числе и в целях социального и политического контроля ремесленного населения в городах. В 1673 г. специальным королевским указом предписывалось, чтобы все французские ремесла были организованы по принципу цехов.
В том же ряду помех на пути развития капиталистического уклада в промышленности следует упомянуть и узость внутреннего рынка, обусловленную в немалой мере налоговым ограблением крестьянства. Развитию внутренней торговли препятствовали многочисленные таможенные барьеры, мешавшие свободной циркуляции товаров в пределах страны. Наконец, религиозная нетерпимость привела (особенно после отмены Нантского эдикта в 1685 г.) к утечке из страны многих столь нужных ее экономике капиталов, предприимчивых людей, знатоков технологии, купцов и финансистов. Бюрократизация публичной жизни, усилившаяся при Кольбере, продиктованная стремлением регулировать и контролировать все стороны общественной жизни, сыграла роль тугого корсажа, надетого на живое тело нации.
Разумеется, мы находим во Франции XVII в. уже довольно развитой капиталистический уклад в промышленности: внушительные по размеру, более крупные, чем в Англии, централизованные мануфактуры гобеленов в Париже, шелков в Лионе, сукна в Абвиле, металлические в Амьене и т. п. На севере Франции широкое распространение нашла капиталистически организованная работа на дому — производство полотна и кружев. В стране функционировали торговые компании, ведшие торговлю с Азией и Вест-Индией, прокладывались дороги и каналы (был построен канал, соединивший Средиземное море с Гаронной). Однако везде и всюду требовалась инициатива, исходившая от правительства, чтобы побудить денежных людей к деятельности в этих сферах: субсидии, привилегии, монополии и прямые правительственные капиталовложения (им принадлежала ведущая роль в отраслях, обеспечивающих военные нужды абсолютизма). Правительственные инициативы были, как правило, связаны с перспективой роста экспортных возможностей или возможностями сократить импорт и тем самым сберечь в стране драгоценные металлы. Иными словами, достигшая при Кольбере кульминации политика меркантилизма была лишь обратной стороной политики возвышения абсолютизма.
В свете вышеизложенного несколько наивным представляется бытующее недоумение, почему Англия и Франция оказались приверженными к столь различному стилю экономической политики государства? Казалось бы, оба эти государства во второй половине XVII в. являлись растущими центрами сельского хозяйства и промышленного производства. Более того, в политике меркантилизма Франция была даже более последовательной, чем Англия, французская текстильная промышленность возродилась после коллапса ее в старых городских центрах (Бове, Амьен, Лилль, Реймс) только благодаря воздвигнутому вокруг нее таможенному барьеру и практике правительственных субсидий экспортерам сукна. Благодаря подобным же мерам, предпринятым Кольбером, пробудилось к жизни сельское сукноделие в Лангедоке. Вывоз шерстяных тканей через Марсель резко возрос к концу XVII в.
Однако трудно не заметить, сколь различными были в указанных странах общественно-экономические условия для предпринимательской деятельности. Достаточно только сопоставить факт одворянивания значительной части бюргерства и инкорпорацию «дворянства мантии» в социально-политическую систему феодально-абсолютистской Франции и, наоборот, обуржуазивания значительной части английского дворянства и его включения в сферу общественно-политических интересов буржуазной системы хозяйства, чтобы ответ на поставленный выше вопрос не представлялся столь трудным. Различия в исторических судьбах капиталистических структур в Англии и во Франции в XVII в. — это явления, производные от двух кардинальных фактов их истории: победоносной буржуазной революции в Англии и одновременного с ней торжества «классического» абсолютизма во Франции.
Феномен Швеции, превратившейся в XVII в. в одну из самых могущественных держав Европы, в своем роде уникален, хотя и сравнительно легко объясним. От средних веков она унаследовала слаборазвитую экономику: редкую заселенность большей части территории, немногочисленные городские центры, низкий уровень общественного разделения труда и, следовательно, обмена. Однако именно эта страна обладала в известном смысле наиболее передовой по тем временам социально-классовой структурой, что проявлялось в сохранении сословия