свободных крестьян, выступавшего на политической арене официально признанным четвертым сословием страны. Это из его среды в этой стране формировался так называемый «средний класс». Именно в этой специфике и заключалась основная предпосылка экономического и военнополитического взлета страны в XVII в. То же обстоятельство, что эта страна оказалась богатой медно- и железорудными залежами в сочетании с лесами, обильно питавшими топки плавильных печей, приобрело значение мощного экономического фактора только тогда, когда в эту страну прибыли голландцы, привезшие с собой и капиталы, и знатоков горного дела и металлургии. К этому следует присовокупить политику благоприятствования промышленным начинаниям со стороны правительства, обуреваемого великодержавными притязаниями. Медь стала первым продуктом шведского экспорта, приобретшим общеевропейское значение. Однако даже в период высшего подъема вывоза меди — в XVII в. — железо все же составляло 50 % шведского экспорта, а в 1720 г. его доля уже составляла 75 % (на долю меди приходилось только 10 %). Между 1680 и 1770 гг. производство железа возросло в 5 раз, составив 35 % общеевропейского производства. Оно было организовано на капиталистических началах, регулируемых абсолютистским государством. Аналогичным образом капиталистические элементы функционировали в торговле и финансах.
Таким образом, при всей специфике шведских условий перед нами пример такого же полного подчинения формирующегося капиталистического уклада интересам абсолютизма, что и во Франции, да, кстати, с таким же результатом этого подчинения — капиталистический уклад лишь два столетия спустя смог перерасти в капиталистический общественный строй.
То обстоятельство, что к 3-му типу развития общественно-политических структур оказались причастными, с одной стороны, регионы, составляющие «становой хребет» европейской экономики в средние века (Фландрия, Прирейнская и Южная Германия и Северная Италия), а с другой — Испания и Португалия, первыми воспользовавшиеся великими географическими открытиями и основавшие обширные заморские колониальные империи, отнюдь не было случайностью. В обоих случаях сказались историческая связь и преемственность экономических процессов, обусловленная переносом в результате Великих географических открытий международных торговых путей с закрытых морей в открытый океан. В одном случае происходила экономическая деградация из-за перемещения торговых путей, в другом — благодаря переносу основных источников пополнения казны за пределы страны, в колонии.
Наиболее показательным примером процесса «размыва» капиталистических структур в течение XVII в. являлась, пожалуй, экономика Испании. Страна, превратившаяся в XVI в. в крупнейшую империю мира («страна незаходящего солнца»), дважды потерпела в том же столетии государственное банкротство из-за непомерности великодержавных амбиций Филиппа II и явила в XVII в. картину глубокого экономического упадка.
Начать с сельского хозяйства. Характерной чертой его в этом столетии стало запустение многих ранее культивировавшихся земель, и в частности резкое сокращение площади орошаемых земель. Правительственный контроль за хлебными ценами (установленный в 1539 г.) сделал производство зерна, в частности в климатических условиях Кастилии, убыточным. Уже в 1590-е годы Испания вынуждена была ввозить зерно (Голландия перепродавала ей зерно Прибалтики), чтобы восполнить его растущую нехватку. Земледельцы же Кастилии заменяли посевы пшеницы посевами других злаков — сорго, ячменя. Наконец, за счет сокращения посевов зерновых возросли размеры виноградников.
Стагнирующий характер земледелия иллюстрируется урожайностью, которая здесь не превышала 1:3 и даже в лучшие годы составляла всего лишь сам-четыре. Неудивительно, что к середине XVIII в. Испания уже ввозила ежегодно более миллиона бушелей зерна.
Немаловажную роль в упадке земледелия в Испании XVII в. сыграло перегонное скотоводство, сосредоточенное в руках кастильской знати — грандов, обладавших признанной законом монополией. Объединение этих крупнейших овцеводов, так называемая Места, своими многотысячными кочующими отарами (перегонявшимися дважды в год: к зиме — с севера на юг и к лету — в обратном направлении) опустошало крестьянские поля. Вместе с тем крестьянам запрещалось возводить ограды вокруг своей пашии, передаваемой таким образом на произвол Месты[55].
Разумеется, в отсталости и упадке испанского сельского хозяйства повинна была не только правительственная политика, но прежде всего чисто феодальная структура земледелия, при которой львиная доля территории страны являлась непосредственной (домениальной) собственностью дворянства и церкви, и такая экстенсивная форма ее хозяйственного использования, как пастбищная, требующая столь немногих рабочих рук. И хотя кастильское крестьянство было преимущественно сословием лично свободных людей, оно находилось в тяжелой кабале и нужде. Множество сельских жителей, не находя приложения своему труду, подавались в города, в монастыри, в армию, превращались в бродяг. Бродяжничество стало в Испании XVII в. эндемическим.
Правда, в провинциях, расположенных по Средиземноморскому побережью, мы на первый взгляд сталкиваемся с интенсивными формами земледелия, к примеру в Валенсии и Мурсии, где трудами морисков (христианизированных мавров) была создана ирригационная система и выращивались рис, сахарный тростник, шелковица. Однако и здесь правительство проявило негативную суть своей политики: изгнав в 1609–1614 гг. морисков из Испании, оно одним ударом подорвало экономику этих провинций. Исключением в этом ряду оставалась Каталония. Только там благодаря ослабленному влиянию центрального правительства и существованию столь значительного центра, как Барселона, сельское хозяйство в XVII в. проявляло признаки прогресса. Земледельцы, рента которых была фиксированной, вели на своих огороженных наделах рыночное хозяйство, поставляя в Барселону зерно, вино, овощи и фрукты.
Однако этот контраст лишь подчеркивал всю меру упадка и запустения деревни большей части страны. Положение вещей в испанской деревне XVII в. в ряду других факторов обусловило судьбу капиталистических структур промышленности — они задохнулись от узости внутреннего рынка и конкуренции более дешевых импортированных изделий (из Голландии, Англии и Франции). Еще в XVI в. Испания являлась центром развитого мануфактурного производства, пришедшего, однако, очень быстро в полный упадок. К середине XVII в. этой стране уже нечего было предложить европейскому рынку, помимо соли и сырья (шерсть, хлопок). Наиболее наглядно упадок испанской мануфактуры дал о себе знать в текстильном производстве. Некогда центр шелковой и полотняной промышленности Толедо в течение 20 лет (1600–1620) почти полностью лишился этого положения. Так, из 50 мануфактур, производивших здесь полотно, к середине XVII в. осталось лишь 13.
Судьбу Толедо разделили Севилья и Куэнка. Это означало, что кризис охватил не только текстильное производство, но и металлургию и судостроение. Эти три ведущие отрасли промышленности мануфактурного периода лишились внутреннего, европейского и значительной части колониальных рынков сбыта.
Кроме узости внутреннего рынка, следует обратить внимание на относительную дороговизну изделий испанской мануфактуры по сравнению с продукцией Голландии, Англии и даже Франции. Характерно, что Испания, столь неистово охранявшая монополию на торговлю с заморскими колониями, открывала свой рынок для импортируемых изделий английских и голландских мануфактур ввиду их относительной дешевизны — в угоду знати и двору. К тому же этим обеспечивались более высокие прибыли при перепродаже их в колониях.
На то же, каким образом подобная политика отразится на состоянии отечественной мануфактуры, испанский двор внимания не обращал. Сокровища Вест-Индии оказались более легким и заманчивым источником обогащения. Наконец, купцы Голландии и Англии, ломая монополию, все более усиленно проникали в Новый Свет. Следствием различия в эффективности мануфактурного производства в Испании и странах, с ней конкурировавших, стала довольно быстрая деиндустриализация первой. Вместе с тем продолжавшиеся впрыскивания в испанскую экономику драгоценных металлов из Нового Света не способны были ее оживить. Во-первых, они непрерывно сокращались в объеме; во-вторых, бóльшая их доля уходила на оплату всевозраставшего импорта и, в-третьих, они бросались в горнило военно-политических амбиций испанской монархии, приведших к Тридцатилетней войне. Этим же расточительством объяснялось возраставшее налогообложение, выкачивавшее и без того скудные денежные ресурсы провинций.
В ответ последовали восстания в Порту (1623), Сантарене (1629), в провинции басков (1632), наконец, в Каталонии (1640). Одновременно от Испании откололась Португалия (1640), покончив с 60-летним пленением. Ослабление Испании было столь велико, что испано-американская торговля практически перешла в руки ее торговых конкурентов. В самой же Испании рушилась гегемония Кастилии — вся ее административная и экономическая система лежала в развалинах. Ее уделом стала разорительная экономическая зависимость от более развитых стран Европы. В аналогичной экономической ситуации пребывала и Португалия.
Одновременно капиталистический уклад оказался в значительной степени «размытым» во Фландрии, Южной и Западной Германии и Северной Италии, традиционные же хозяйственные структуры торжествовали, и прежде всего в сельском хозяйстве. Разумеется, внешние факторы сыграли немаловажную роль в экономическом упадке указанных регионов. Однако было бы ошибочно не замечать и роли внутренних условий. В Италии это была политическая раздробленность (сохранявшаяся не в малой степени стараниями папства). Подобную же роль сыграла и политическая раздробленность Германии, закрепленная Аугсбургским религиозным миром (1555), а также зависимость мануфактуры от привозного сырья (шерсти — в Северную Италию, хлопка и красителей — в Южную Германию).