В отличие от религиозных династические интересы в большей мере сохранили влияние на поведение держав. В какой-то мере династические притязания даже целиком приняли на себя функцию идеологического обоснования торговых и стратегических интересов, которую они раньше делили с религиозными мотивами внешней политики. При этом удельный вес династических мотивов был значительно выше в абсолютистских, чем в раннебуржуазных государствах, где они действительно были сведены к роли юридического и пропагандистского прикрытия реальных внешнеполитических целей. Защита интересов господствующего класса и — в его понимании — государственных интересов неизменно определяла действия дипломатии, то принимая форму отстаивания династических или религиозных целей, то, наоборот, отбрасывая их в сторону как ставшую в том или ином случае ненужной внешнюю оболочку подлинных мотивов, намерений и задач внешней политики.
В 1660 г. после реставрации Стюартов Карл II не только отказался от союза с испанским королем Филиппом IV, оказывавшим ему поддержку в годы эмиграции, не только пренебрег своими тайными симпатиями к католицизму, но и вступил в союз с Португалией, которая в 1640 г. отделилась от Испании, но продолжала считаться в Мадриде законным владением испанской короны. Филипп, несмотря на весь свой многолетний дипломатический опыт, был приведен в оцепенение подобным цинизмом и горестно писал: «Бог покарает этот зловредный союз, потому что один из его участников восстал против своего бога, а другой — против своего короля».
Однако эти жалобы очень мало стоили, когда подданные «восставшего против своего бога» Карла II рассчитывали благодаря поддержке восставших против Филиппа португальцев извлечь выгоды от торговли с португальскими колониями. А Мадрид, в свою очередь, сблизился с голландскими «еретиками», против которых вел войну в течение 80 лет. Голландские военные корабли в 1661 г. прикрывали испанский серебряный флот, доставлявший драгоценные металлы из колоний в Америке, от нападения англичан. Голландцы стали строить военные корабли для Испании. Голландские купцы получили привилегии в торговле с испанскими владениями. Во время второй англо-голландской войны в Европе предрекали даже вооруженный конфликт между Англией и Мадридом, неофициально вступившим в союз с Гаагой. В 70-е годы Испания держала сторону Нидерландов в войне против Людовика XIV, формально требовавшего свободы отправления католического культа на голландской территории, как раз того, чего Мадрид тщетно пытался вооруженным путем добиться в предшествующие десятилетия. Династические интересы, когда они служили лишь внешним выражением государственных интересов, могли побуждать и к поддержке выступлений против «законных» монархов в других странах.
Деидеологизация международных отношений способствовала тому, что были отброшены оказавшиеся неосуществимыми цели уничтожения и подчинения противника, которые преследовал лагерь контрреформации. Внешнеполитические цели потеряли прежний максималистский характер, стали более реалистическими. Это, в свою очередь, заметно изменило характер войн — даже в наиболее крупных из них, в которых участвовали все главные европейские державы, цели столкнувшихся коалиций были сравнительно ограниченными, как правило, не включали полного сокрушения неприятеля. Вместе с тем в подавляющем большинстве этих войн полностью отсутствовала прогрессивная освободительная тенденция, которая была присуща борьбе антигабсбургских держав против лагеря контрреформации в предшествующую историческую эпоху.
С середины XVII в. отмечалось быстрое возрастание хозяйственного значения колоний раннебуржуазных государств и Франции с ее расширяющимся капиталистическим укладом. Именно тогда эти государства превратились в крупные колониальные империи. Эксплуатация их заморских владений становилась экономически значительно более важной, чем прежние усилия Голландии и Англии путем захвата испанских торговых кораблей перераспределять в свою пользу богатства, извлекавшиеся Мадридом из своих колоний в Новом Свете. На смену голландско-испанской борьбе за колонии, к которой лишь эпизодически присоединялись другие государства, приходило многостороннее острое соперничество ряда западноевропейских стран — особенно между самими раннебуржуазными государствами, а также между ними и Францией. Объектом противоборства становились не только собственные владения этих стран, но и необъятные территории, принадлежащие ослабевшей Испании и Португалии. Борьба за колонии оказывалась многими нитями переплетенной со столкновениями всех этих держав на Европейском континенте.
Абсолютистские правительства, утверждение которых было прямым следствием исторических закономерностей развития феодальной формации в Европе, являлись государственной формой власти, верховный носитель которой обладал относительно наибольшей автономией по отношению к господствующим слоям. В глазах современников и апологетов абсолютизма, как и критиковавших многие его стороны идеологов Просвещения, вся история нередко представала следствием честолюбия и капризов королей, интриг фаворитов и фавориток и карьеристских расчетов министров. В известном смысле и в известной мере это даже отражало действительное положение вещей, особенно поскольку дело шло о сфере межгосударственных отношений, о дипломатии и внешней политике.
Однако те же объективные условия, которые с необходимостью породили возможность возведения частных склонностей монархов в ранг государственных интересов, вместе с тем жестко ограничивали эту возможность пределами, в которых она была лишь формой проявления исторической необходимости. Конечно, при абсолютизме особое значение приобретают личные взгляды, интересы и планы правящего монарха. Представления Людовика XIV о королевской «славе» не были только порождением посредственного ума и непомерного тщеславия, сконцентрированного на достижении показного помпезного величия. Эти представления объективно весьма соответствовали задаче повышения престижа монархии, еще совсем недавно победившей Фронду, и интересам господствующих классов, которым шли на пользу и завоевательные войны, и меркантилистская политика, продолжением которой они являлись.
Представления Людовика XIV о «славе» заставляли его в 60-е годы тяготиться зависимостью от каких-то голландских торговцев, помощь которых на море была необходима для успешной войны против Испании. Но эта же королевская забота о «славе» крайне способствовала стараниям Кольбера создать мощный военный флот для обеспечения торговых интересов французской буржуазии. Однако, по мере того как войны Людовика XIV становились все более дорогостоящими и все менее успешными, «слава» короля и интересы господствующих классов переставали соответствовать друг другу. Никакими преимуществами меркантилистской политики нельзя было компенсировать разорительное бремя огромных военных расходов. Никакое честолюбие Людовика XIV или Филиппа II не могло заставить их действовать по-иному, чем это было возможно при тогдашних методах ведения войны постоянными армиями, состоящими из наемных солдат, что, в свою очередь, целиком обусловливалось уровнем социально-экономического развития, социальной структурой тогдашнего общества. И сами монархи, как правило, вполне разделяли и следовали той системе представлений о своих и государственных интересах, которые порождались этими условиями в сознании правящих кругов.
Французский абсолютизм ранее других достиг полного успеха в подавлении всех своих внутренних противников и унификации законодательства во всех основных областях, касающихся отношений монархии с ее подданными, высокой степени религиозного единства. Между тем Испания во второй половине XVII в. даже формально не считалась единым государством, и ее король официально являлся монархом Кастилии, Арагона, Наварры, а наравне с этим Сицилии, Фландрии, Франш-Конте и других владений.
В итоге Франция явно превосходила многие другие западноевропейские страны по совокупности таких компонентов мощи, как величина территории, численность населения, естественные полезные ископаемые, по способности правительства изымать у населения экономические ресурсы и распоряжаться ими в дипломатических и военных акциях, наконец, по географическому положению, позволяющему с наибольшей эффективностью использовать эти ресурсы для внешнеполитической экспансии. Между 1640 и 1680 гг. во Франции была создана крупная постоянная армия, намного более многочисленная, лучше обученная и дисциплинированная, чем у любой другой европейской державы того времени. В 1688 г. ее численность составляла 290 тыс. и затем даже в мирное время не опускалась ниже 200 тыс., а в середине XVIII в. (если считать и военно-морской флот) временами достигала 500 тыс. человек. Соответственно возрастали вооруженные силы и других европейских государств. Прусская армия увеличилась с 6 тыс. в 1660 г. до 83 тыс. в 1740 г. и до 200 тыс. в 1786 г.
Французский абсолютизм в начальный этап полуторавекового периода развития между Фрондой и Великой Французской революцией обладал наибольшей относительной автономией от господствующих классов. Она включала и возможность проведения, не вызывая открытой оппозиции, внешнеполитических акций, которые значительная часть собственников и особенно буржуазия могли считать не соответствующими их интересам. Только в подобной атмосфере могли быть написаны Людовиком такие откровенные слова о начале его правления: «Повсюду царило спокойствие. С моими соседями был заключен мир на столь длительный срок, сколь я сам пожелал… Мой возраст и удовольствие находиться во главе моих армий пробудили во мне желание к большей активности за границей»[93].
Многократно повторявшиеся в работах западных историков утверждения, будто Людовик XIV ставил главной задачей завоевание Францией ее «естественных» границ по Пиренеям, Альпам и Рейну, опровергаются последующими исследованиями[94]. Хотя в XVII в. идея «естественных границ» и встречается в сочинениях отдельных публицистов, она никак не вяжется с планами и целями правительства Людовика XIV, который даже само королевство Франции рассматривал как совокупность принадлежащих ему наследственных земель. Контуры экспансионистской политики Людовика начали вырисовываться вскоре после заключения в 1659 г. Пиренейского мира.