В июне началась грандиозная транспортная забастовка, открывшая новый этап войны труда и капитала. Она ознаменовала переход от «индивидуальных трудовых конфликтов» к крупномасштабным действиям в соответствии со стратегией синдикализма, побуждавшей рабочих выступать не против отдельного нанимателя, а против всей отрасли. Неквалифицированные рабочие, разочаровавшиеся в политических методах, ничего им не давших в плане повышения зарплат, восстали против руководства лейбористской партии, которое, оказавшись в Вестминстере, занялось парламентскими играми, в которых Макдональд постепенно вытеснял и занимал место Кейра Харди. Массовое рабочее движение хотело реального роста заработной платы и признания профсоюзов работодателями. Оно переходило на организацию акций прямого действия и становилось все более агрессивным. Во время недавней забастовки тридцати тысяч углекопов в уэльской долине Ронты были совершены дерзкие нападения на собственность владельцев шахт. Бен Тиллетт и Том Манн, вожаки первой мощной забастовки докеров в 1889 году, теперь перенимали синдикалистскую доктрину у Сореля и Французской конфедерации труда, сочетавшую веру в революцию с тред-юнионизмом, отвергавшую политическую акцию и предпочитавшую более эффективное оружие – всеобщую стачку. Манну и Тиллетту удалось объединить тридцать шесть профсоюзов моряков, рыбаков, стюардов, коков, докеров, водителей грузовиков в Национальную федерацию транспортных рабочих. Когда судовладельцы отказались вести с ней переговоры, в июне она объявила забастовку. Стачка будет продолжаться семьдесят два дня и вовлечет 77 000 человек. Она охватит Лондон, Ливерпуль, Халл, Кардифф, Бристоль, Саутгемптон, почти во всех портах остановится всякое движение, вспыхнут мятежи, будут грабежи и поджоги. «Это же революция!87 – взволнованно скажет один наниматель чиновнику в министерстве торговли. – У них новые вожди, прежде нам неизвестные, и мы не знаем, что с ними делать».
Почти одновременно, 1 июля, германская канонерская лодка «Пантера» пришла в марокканский порт Адагир, спровоцировав международный кризис, несколько недель грозивший перерасти в войну. В августе в разгар кризиса четыре железнодорожных профсоюза присоединились к забастовке моряков и докеров, создав ситуацию на грани прекращения всех перевозок. Министр внутренних дел Уинстон Черчилль отправил военные конвои сопровождать самые важные поезда и войска охранять городские центры. Столкновения были неизбежны; солдаты в Ливерпуле открыли огонь, убив двоих рабочих и ранив двести. Тома Манна за обращение к солдатам не стрелять в британских рабочих даже по приказу арестовали и отправили в тюрьму, обвинив в подстрекательстве войск к мятежу 88. Хотя эту забастовку урегулировали в срочном порядке из-за международного кризиса, в последующие три года произошли новые трудовые конфликты, не менее тяжелые. После стрельбы в Ливерпуле профсоюзные избиратели предпочитали голосовать за своих представителей, и их дружба с либерализмом заканчивалась. В лязге реалий классовой войны искренний призыв Черчилля к рабочему люду в 1908 году «Ах, как нам нужна ваша поддержка» теперь воспринимался ироническим зубоскальством. Без поддержки рабочего движения либерализм оказывался в политической пустыне.
Тем не менее, несмотря на малоприятный политический фон, лето этого года было коронационным и самым жарким за последние десятилетия. Повсюду устраивались вечерние званые ужины или блистательные рауты, послеобеденные приемы в саду, роскошные обеды в загородных особняках, костюмированные балы и пикники. Даже жара была «необычайно чудесной 89, такое лето в Англии случается редко». Идеальная погода сопутствовала регате в Хенли, ясные солнечные дни благоприятствовали проведению всех традиционных мероприятий сезона: поло в Рейнла, крикетного матча между колледжами Итон и Харроу на стадионе «Лордз», скачек «Золотой кубок» в Аскоте. Ни угроза войны, ни транспортная забастовка, ни проблема титулования новых пэров не могли испортить общее праздничное настроение. Газеты пугали всех кризисом, некоторые разгневанные аристократы ворчали по поводу «революции», а на костюмированном балу в Клэридже гостей развлекал «пэр» с короной и в мантии, на которой был приклеен «№ 499». Леди Керзон завоевала звание «королевы красоты» на рыцарском турнире, устроенном госпожой Корнуллис-Уэст, матерью Черчилля, со стоимостью билетов двадцать фунтов стерлингов. В Ковент-Гардене дебютировал Русский балет, Павлова и Нижинский танцевали на частных вечерах, станцевав партию и под открытым небом в саду поместья Строуберри-Хилл, которое было когда-то «царством готической буффонады» и домом Хораса Уолпола [136]. Его новая хозяйка леди Микелем, владевшая также девятнадцатью ярдами жемчуга 90, устроила обед для шестидесяти гостей и подавала после танцев в качестве основного блюда нечто в виде маяков, светящихся изнутри и окруженных птичками-овсянками, изображавшими чаек и облитыми бурунами белого соуса. В Бленхейме герцог, его кузен Уинстон, Нейл Примроуз, сын лорда Роузбери, и Ф. Э. Смит до утра играли в карты в палатке при свете свечей на опрокинутых бочках. «На что играем, Ф. Э.?» – спросил Мальборо. «На ваш чертов дворец, если вы не возражаете»91, – ответил Смит. Неизвестно, правда, какую ставку он делал сам.
Но это была другая Англия, не Англия юбилейного года. Забастовки напоминали о нараставшей угрозе рабочего класса, Адагир напоминал об угрозе Германии. Надежность времен, о которых англичане будут вспоминать категориями «золотого соверена, долга и чести»92, осталась в далеком прошлом. Веселье было «лихорадочным, беспокойным», костюмированный бал сезона устраивал Ф. Э. Смит, а не герцогиня Девонширская (герцог умер в 1908 году). С улиц Лондона исчез последний омнибус, запряженный лошадьми 93; моторных такси, о которых понятия не имели на исходе века, теперь было больше, чем конных, в соотношении 6300 к 5000.
Представители высшего класса все еще были довольны жизнью и друг другом. На званом вечере у госпожи Уильямс, где без умолку острил маркиз де Совераль, всем было так хорошо, что гости, приехавшие к ланчу, засиделись до часу ночи. Возможно, там действительно всем было интересно, а может быть, сидели от скуки, от той самой скуки, которая возникает, когда нет никаких дел. Смех, веселость, анекдоты, приподнятость настроения – все эти несомненные атрибуты привилегированного образа жизни вызывались тоже скукой. В бесконечных разговорах «за ланчем, чаем или обедом, на танцах и посиделках до поздней ночи, – считал Мастерман, – проявлялись желание общества хоть чем-то интересоваться, его усталость от скуки, понимание, что это игра и в нее надо играть». Это были и «собрания умных, приятных и обаятельных людей… отчаянно и искренне пытавшихся заняться делом в жизни, лишенной необходимости зарабатывать деньги». Он писал эти слова в 1909 году и еще не сформулировал концепцию «скуки мирной жизни», хотя, когда писал о «римском мире, завладевшем западными расами Европы», наверняка непроизвольно вздохнул.
В первую неделю июля палата лордов поправила парламентский билль, вычеркнув положение об аннулировании права вето и исключив из законопроекта гомруль, чтобы он мог стать законом и без их согласия. 18 июля Асквит официально информировал Бальфура о том, что обещание короля титуловать новых пэров получено, а поправки лордов неприемлемы. Он также сообщил, что намерен выступить в палате общин с заявлением и предупредить: если лорды не примут билль в его первоначальном виде, то он попросит короля предпринять соответствующие меры. «Дайхарды» сплотились для отпора, чувствуя себя американскими поселенцами, готовящимися отразить нападение индейцев. «Пусть они создают себе пэров, – говорил лорд Керзон на собрании “дайхардов”. – Мы будем стоять насмерть, но не сдадимся!» Тех, кто с ними не соглашался, впоследствии называли «дитчерами» [137]. В их числе были новый маркиз Солсбери, его шурин граф Селборн, а в палате общин – его младший брат лорд Хью Сесил, Остен Чемберлен, Джордж Уиндем и двое искателей приключений: сэр Эдуард Карсон и Ф. Э. Смит. Весь жаркий июль лорд Уиллоби де Брук агитировал пэров, организовывал собрания, набирал ораторов. 12 июля пятьдесят три пэра, включая пятерых герцогов, отправили лорду Лансдауну послание, заявив: если поправки не будут сохранены, то они проголосуют за отклонение парламентского билля во время последнего чтения, невзирая на любые последствия, в том числе и появление новых пэров.
Бальфур и Лансдаун, которых король просил не вынуждать его совершать противное душе дело, созвали теневой кабинет оппозиции, в котором большинство соглашалось последовать их рекомендациям капитулировать, то есть принять парламентский билль без раздельного голосования, поскольку «стоять насмерть» ради принципа вряд ли поможет предотвратить аннулирование права вето. Если правительство не блефует, то все действительно закончится титулованием новых пэров и утратой права вето. Но «дитчеры» были непреклонны. «Его долг перед Богом и страной – настоять на разделении голосов», – заявлял лорд Холсбери. Если допустить, что «хеджеры», как теперь называли последователей Бальфура и Лансдауна, воздержатся, то «дитчерам» хватит голосов для того, чтобы превзойти численностью семьдесят пять либеральных пэров. Виллоби де Брук полагал, что у него уже есть шестьдесят голосов, и надеялся довести численность сторонников до восьмидесяти.
Еще одно собрание состоялось в Лансдаун-хаусе, чтобы сблизить позиции «хеджеров» и «дитчеров». Керзон уже был готов согласиться с Бальфуром, но престарелый лорд Холсбери проявлял упорство: он будет «разделять, даже если останется в одиночестве, но не сдастся». Бальфура просили созвать еще раз теневой кабинет, но его стала раздражать «театральность» позиции «дайхардов», в особенности простолюдинов вроде Смита и Чемберлена. Он ответил, что может лишь написать публичное письмо в «Таймс», адресованное «сбитому с толку пэру» и рекомендующее принять законопроект. «Дитчеры» ответили, что закон приведет к установлению однопалатной системы формирования правительства и они не могут снять с себя ответственность за «готовящуюся революцию». Для популяризации своих принципов они организовали грандиозный банкет в честь лорда Холсбери, и желающих получить билеты на него было больше, чем мог вместить зал. К гладиаторским речам и тостам присоединился и лорд Холсбери. У него был «очень нездоровый вид, озабоченный и уставший», но он выразил решимость всей группы сражаться до конца, за что его наградили громкими и продолжительными овациями. Лорд Милнер, чье восклицание «К черту последствия!», собственно, и положило начало всему процессу, был естественным дополнением к этой компании. Среди других ораторов особенно отличился Остен Чемберлен, осудивший Асквита за то, что он «обвел вокруг пальца оппозицию», ввел в заблуждение корону и обманул народ».