«Морской мощью должна обладать каждая уважающая себя нация», – заявил Лодж в сенате 2 марта 1895 года. Он развернул карту, на которой яркими красными крестиками были отмечены британские базы, и изложил аргументы Мэхэна о стратегической важности Гавайских островов. Его выступление произвело должный эффект, усиленный, как он сам написал матери не без некоторого бахвальства, «искренностью чувств и неопровержимостью доводов»34. Настоятельно необходимо завладеть Гавайями и построить канал. «Мы великая нация; мы контролируем этот континент; мы господствуем в этом полушарии; нам досталось великое и дорогое наследие, к которому нельзя относиться легкомысленно, тем более от него отступаться. Оно наше, и мы должны его оберегать и приумножать». Пока он держал речь, в зал из коридоров вернулись сенаторы, пришли депутаты смежной палаты, сбежались журналисты, клерки, курьеры, мест не хватало, и народ толпился у стен. Лодж сам ощутил, что его слушают «с необычайным вниманием»: «Когда я сел, вокруг меня собрались люди, поздравляли, пожимали руки… что крайне редко случалось в сенате». В статье, опубликованной затем «Форумом», Лодж написал, что после сооружения канала Соединенным Штатам «понадобится остров Куба». Он не разъяснил, каким образом будет удовлетворена эта потребность: выкупят Соединенные Штаты этот остров у Испании или просто-напросто отвоюют? Он выразил лишь мнение насчет того, что малым государствам предназначено кануть в Лету, поскольку наступили времена для экспансии на благо «цивилизации и прогресса».
Сама история будто услышала его призывы. 24 февраля 1895 года на Кубе вспыхнуло восстание против испанского режима, а 8 марта испанская канонерская лодка напала и обстреляла американское торговое судно «Аллайенс», которое якобы занималось морским разбоем. «Оскорбление флага», как расценили эту акцию в Америке, вызвало бурю негодования в сенатском комитете по иностранным делам в духе высказываний Лоджа. У многих сенаторов пробудились захватнические инстинкты. Сенатор Морган из Алабамы, председатель комитета, демократ, предложил: «Куба должна стать американской колонией». Коллега Рида, хотя и не друг, сенатор Фрай из штата Мэн, поддержав Моргана, сказал, что «нам, безусловно, следует завладеть Кубой, чтобы округлить наши земли», добавив простодушно: «Если мы не сможем ее выкупить, то я хотел бы воспользоваться возможностью приобрести ее путем завоевания». Другой республиканец, сенатор Каллом из Иллинойса, выразился еще яснее: «Надо наконец проснуться и понять необходимость в аннексии территории – мы должны владеть всей этой частью северного полушария»35. В 1895 году еще не было нужды в том, чтобы придавать агрессивности некие иные качества. Да и сенаторы не могли выступать в роли защитников кубинцев, борющихся за свободу, так как insurrectos жгли и американскую собственность с не меньшим энтузиазмом и не вписывались в образ жертв, достойных заступничества.
Президент Кливленд рьяно противился экспансии, и территориальная алчность сенаторов ему была чужда. Но именно его действия, предпринятые на исходе года, пробудили в американцах национальное самосознание. Его упорство в утверждении доктрины Монро в отношениях с Великобританией на примере Венесуэлы ознаменовало начало новой эры в американской истории столь же ярко, как подъем флага на флагштоке. Не было ни территориальных, никаких иных захватнических притязаний, проблема заключалась лишь в утверждении американских прав в том варианте, в каком они представлялись Кливленду и в особенности его упрямому госсекретарю Ричарду Олни. Шовинизмом, джингоизмом [34] и эмоциональной враждебностью заразились многие американцы, хотя эти чувства были присущи в большей мере богатым, влиятельным и громогласным кругам, нежели простым гражданам. В клубе «Юнион лиг»36 насчитывалось 1600 членов, и «все мы 1600 человек, – заявлял один из них, – поддерживаем мистера Кливленда… Среди нас нет ни одного человека, который бы выразил несогласие». Республиканцы засыпали Белый дом поздравлениями и восторженными откликами, прислал свое послание и Теодор Рузвельт. Газета «Нью-Йорк таймс» потрясла всех грозными заголовками: «ГОТОВИМСЯ К ВОЙНЕ. СТРАНА ПОДНИМАЕТСЯ» или «ОНИ ХОТЯТ СРАЖАТЬСЯ С АНГЛИЕЙ: АРМИЯ И ФЛОТ РВУТСЯ В БОЙ. НЕ ИСКЛЮЧЕНО ВТОРЖЕНИЕ В КАНАДУ». Хотя в самих репортажах тональность была гораздо менее милитаристская. Армейский военачальник, которого цитировала газета, не говорил о планах вторжения в Канаду, а предупреждал о неадекватности американских войск и военно-морских сил и «позорном для Америки спектакле войны с Англией».
Воинственность заявлений по поводу Венесуэлы шокировала тех, кто оставался верен идеям отцов-основателей, то есть по-прежнему представлял себе Соединенные Штаты нацией, не признающей милитаризм, завоевания, регулярные армии и другие отвратительные атрибуты монархий старого мира. Традиции отцов-основателей были особенно сильны в Новой Англии и прежде всего среди людей старшего поколения, которым в 1890 году было более пятидесяти лет. Они мыслили как Джефферсон, а он говорил: «Если и есть один основополагающий принцип в душе каждого американца, то он заключается в том, что мы отвергаем политику завоеваний». Эти люди со всей серьезностью относились к Декларации независимости и ее главному постулату: правительство может быть справедливым лишь тогда, когда оно действует с согласия тех, кем управляет. По мнению этих людей, навязывание американского режима другим народам нарушает этот принцип и порочит благородное предназначение Америки. Истинная американская демократия – это факел, идеал, образчик нового образа жизни, предложенный взамен старого мира. Они были против рангов и дворянских титулов, бриджей, орденов и других приманок монархии, и когда на кораблях впервые появился ранг адмирала, один офицер фыркнул: «Называть их адмиралами? Никогда! Потом они захотят стать герцогами»37.
Первые иммигранты, привлеченные американской мечтой, были так же привержены идеалам отцов-основателей, как и старшие поколения американцев. Некоторые бежали после провала революции 1848 года, стремясь вырваться на свободу, подобно отцу Альтгельда или Карлу Шурцу, теперь 66-летнему журналисту, редактору, министру и сенатору, убежденному реформатору со времен администрации Линкольна. Другие бежали от гнета и нищеты в поисках новых возможностей, как, например, шотландский ткач, приехавший в Америку в 1848 году с двенадцатилетним сыном Эндрю Карнеги, или голландский еврей, делавший сигары и уехавший из лондонских трущоб в 1863 году с тринадцатилетним сыном Сэмюэлем Гомперсом. Ехали в Америку и добровольные изгнанники, те, кто просто хотел исчезнуть из старого мира, увлекшись романтикой демократии, подобно Э. Л. Годкину, редактору «Нейшн» и нью-йоркской «Ивнинг пост». Для них, как и для тех, чьи предки прибыли в тридцатые годы XVII века, Америка была символом принципиально нового жизненного устройства, и во вспышке милитаризма они видели измену этим принципам.
«В тревоге за судьбы страны» Годкин решил выступить против нагнетания военной истерии вокруг Венесуэлы, рискуя вызвать неприязнь к газете со стороны «полубезумной публики». Он родился и вырос в семье англичан, предки которых обосновались в Ирландии еще в XII веке, служил корреспондентом британских газет во время Крымской войны и американской гражданской войны. Годкин стал редактором журнала «Нейшн», когда в 1865 году его основали сорок акционеров, вложив 100 000 долларов на борьбу за права трудящихся, негров, утверждение народного образования, «подлинно демократических принципов в обществе и государственном управлении». В 1883 году, оставаясь редактором «Нейшн», он заменил Карла Шурца на посту редактора газеты «Ивнинг пост» и, руководя этими двумя изданиями, по словам Уильяма Джеймса, «оказывал верховенствующее влияние на общественную мысль»38.
Благовидный и бородатый кельт отличался вспыльчивым и даже драчливым характером, став макрейкером [35] еще до того, как Рузвельт придумал это слово. Он настолько затравил политиков-коррупционеров «Таммани», что по их наущению его трижды арестовывали на протяжении одного дня по обвинению в клевете. Джеймс Рассел Лоуэлл разделял мнение английского журналиста, назвавшего «Нейшн» Годкина «лучшим периодическим изданием в мире», а Джеймс Брайс, прославившийся своим сочинением об Америке The American Commonwealth («Американское содружество» [36]), наградил «Ивнинг пост» эпитетом «лучшей газеты, когда-либо издававшейся на английском языке». Однако мнение губернатора Нью-Йорка Хилла было гораздо более политизированное. Он заявлял, что ему нет дела до «выскочек», читающих «Ивнинг пост»39, но это обстоятельство его явно беспокоило. «Беда в том, что чертову газетку читают все редакторы штата Нью-Йорк», – говорил губернатор. В том и заключалось тлетворное влияние Годкина: его мнения брали за основу другие манипуляторы общественным мнением, хотя, безусловно, не все. «Какая устрашающая умственная дегенеративность может наступить, если постоянно читать “Нейшн” и “Ивнинг пост”», – писал Теодор Рузвельт капитану Мэхэну в 1893 году.
В 1895 году Годкину было шестьдесят четыре года, и его очень волновало будущее. Соединенные Штаты, писал он другу, «обладают огромной силой и готовы зверски применить ее, не зная пока, как это сделать, и потому постоянно пребывают на грани ужасной катастрофы»40. На самом деле, Соединенные Штаты в данный момент уже имели один линейный корабль в полной боевой готовности, и Годкин не без оснований опасался «безумия» джингоистов. Он думал, что дух «бешеного оптимизма» неизбежно приведет к беде.
В равной мере был обеспокоен будущим и Уильям Джеймс, профессор философии Гарварда. «Полезно знать, – писал он по поводу Венесуэлы, – как неглубоко во всех нас зарыт давний боевой дух и как мало надо для того, чтобы он выплеснулся наружу. И если его действительно пробудить, то назад пути не будет»