Борьбы в действительности не происходило, и общественное мнение выдохлось. В деле Дрейфуса создалась одна из тех затруднительных ситуаций, которые не поддаются разрешению. Вальдек-Руссо предложил Дрейфусу помилование, принятое им, несмотря на возражения Клемансо, поскольку он уже сломался, и предусматривавшее, что его доброе имя со временем будет восстановлено. Галифе выпустил приказ: «Инцидент исчерпан… Забудьте прошлое и думайте только о будущем». Вальдек внес проект закона об амнистии, касавшейся всех лиц, связанных с делом Дрейфуса, и возмущавшей обе стороны конфликта: правых – так как в числе этих персон не было Деруледа; дрейфусаров – так как от несправедливости пострадали Пикар, Рейнах и некоторые другие люди, которые хотели восстановить свою репутацию. Вальдек был непоколебим: «Амнистия не судит, не обвиняет и не оправдывает; она игнорирует». Тем не менее раздоры не утихли и продолжались еще целый год, прежде чем законопроект стал действующим законодательством. Вражда не прекратилась. Позиции сторон ужесточились и выкристаллизовались. Леметр, занявшийся делом Дрейфуса больше из любви к сенсациям, а не из убеждений, стал ярым роялистом. Анатоль Франс заметно полевел.
Борьба переместилась из сферы морали в политику, превратилась из дела Дрейфуса в дрейфусарскую революцию. Она продолжалась, но при иных условиях и обстоятельствах. Ее вели правительства Вальдека и его преемника Комба, пытаясь ограничить клерикалов и демократизировать образование и армию. Баталии разгорелись вокруг законопроекта Вальдека об ассоциациях, направленного против религиозных орденов, и особенно по поводу дела генерала Андра и так называемых fiches [85], когда обнаружилось, что ревностный военный министр в 1904 году использовал доносы офицеров-масонов на коллег-католиков при решении вопросов о продвижении по службе. Матье, брат Дрейфуса, и Жан Жорес все-таки добились окончательного пересмотра кассационным судом и приговора и вердикта, вынесенного в Ренне.
13 июля 1906 года, в канун Дня Бастилии, через двенадцать лет после ареста Дрейфуса и через семь лет после суда в Ренне, палата депутатов подавляющим большинством голосов 442—32 приняла закон, восстанавливающий Дрейфуса и Пикара в армии (среди противников по-прежнему был граф Альбер де Мен). Дрейфуса наградили орденом Почетного легиона, произвели в майоры, а Пикару присвоили звание генерала (эти ранги они получили бы на службе, если бы оставались офицерами). В 1902 году Дрюмона не переизбрали в палату; газета «Либр пароль» лишилась популярности, в 1907 году ее хотели продать, но не нашлось покупателей. Золя умер в 1902 году, на его похоронах Анатоль Франс произнес волнующую речь, назвав его «совестью человечества». В 1908 году прах Золя перевезли в Пантеон. Во время церемонии некто по имени Грегори выстрелил в Дрейфуса, ранив его в руку (позже он был оправдан выездным судом присяжных). В 1906 году Клемансо стал премьер-министром, назначив Пикара военным министром. «Пикар на посту Мерсье – это поразительно! – сказал Галифе. – Есть вещи, которые могут утешить человека, не решившегося умереть»118.
В Ренне дело Дрейфуса достигло апогея. После Ренна не прекратилась ни борьба за справедливость, ни война правых против республики, но дело Дрейфуса фактически завершилось. Пока оно всех волновало, Франция, как и во время революций, с успехом демонстрировала бойцовские способности и возможности политического человека. Это было время эксцессов. Люди сполна использовали свои таланты и убеждения. Они ничего не утаивали. Накануне нового столетия дело Дрейфуса показало, какие энергии и силы готовятся к встрече с ним.
5. Бой барабанов. Гаага: 1899 и 1907
В мире кто с радостью и надеждой, а кто с ехидством и недоумением отнесся к призыву молодого русского царя Николая II провести международную конференцию об ограничении вооружений, о чем он провозгласил 29 августа 1898 года. В столицах Европы, как написала французская газета «Тан», воззвание произвело эффект «молнии, сверкнувшей на севере». И удивление и недоверие вызывали эти инициативы могущественной и экспансионистской державы, которую все другие нации считали, несмотря на два столетия старательного приобщения к Европе, все еще полудикой. Прессинг российской экспансии ощущался повсюду – от Аляски до Индии и от Турции до Польши. «Царь с оливковой веткой в руке, – говорили в Вене, – это что-то новое в истории»1. Однако от таких приглашений трудно отказываться.
Производство вооружений непрестанно нарастало. Разбухал как на дрожжах колосс «Крупп» в Эссене, самый большой однотипный военный бизнес в Европе. «Шкода», «Шнейдер-Крезо», «Виккерс-Максим», конгломераты компаний, чьи названия были у всех на слуху, имели свои интересы во всех лагерях, продавали свою продукцию на всех континентах, всем участникам ссор, извлекали выгоду из любого конфликта. Каждый год тот или иной промышленник изготовлял новое оружие, еще более эффективное для человекоубийства. Его приобретала армия одной державы, побуждая соперника сделать то же самое. С каждым годом затраты на вооружения увеличивались, и их скопилось уже столько, что ими, казалось, можно было взорвать весь мир.
Царский манифест призывал остановить этот процесс. В обращении к правительствам, представленным в Санкт-Петербурге, он заявлял: несмотря на устремления к миру, особенно характерные для последних двадцати лет, «интеллектуальная и физическая энергия, труд и капитал непродуктивно используются для производства материальных средств уничтожения и разрушения». Сегодня они являются самыми новейшими достижениями науки, завтра устаревают и требуют замены. Принцип вооружаться a l’outrance [86] означает одно: «вооруженный мир» ложится тяжелым бременем на нации, и если он продлится, то неизбежно приведет к тому самому катаклизму, который ему надлежало предотвратить. Положить конец этой смертельной гонке – задача всех правительств.
Призыв царя пришелся по душе поборникам мира. Он «прозвучал чарующей музыкой по всей земле»2, написала венская газета. Пресса не скупилась на восторженную фразеологию: «новая эпоха в истории цивилизации», «заря новой эры», «знамение нового столетия». В Бельгии воззвание царя назвали «актом колоссальной значимости», а автора – «Николаем-миротворцем». В Нью-Йорке усмотрели возможность зарождения «самого важного и благотворного движения в современной истории – поистине во всей истории человечества». Рим назвал манифест одним из величайших документов уходящего столетия», а Берлину царь показался «новым евангелистом на берегах Невы», поставившим «цель благородную и прекрасную в теории, но неосуществимую на практике». Гуманно, но утопично – таково было общее мнение в Лондоне, хотя Киплинг, со своей стороны, выразил мрачное предостережение. Тогда между Британией и Россией назревал конфликт по поводу северо-западного приграничья Индии. В ответ на манифест царя Киплинг написал поэму о «медведе, который ходит, как человек»3. В этой аллегории истерзанный охотник, увидев, как зверь, поднявшись во весь рост, умильно просит о пощаде, опускает винтовку, проникнувшись жалостью, и тут же получает удар лапой в лицо:
Когда он встает, зверь в обличье человека, и, шатаясь,
Просит о пощаде,
Когда он прячет ярость и злобу своих маленьких
Поросячьих глаз;
Когда он складывает лапы, как руки,
Будто в молитве,
Это самый страшный момент – момент Перемирья Медведя! [87]
Мотивы были непонятные, вызывали подозрения и циничные спекуляции. Странным казалось то, что Россия предварительно не проконсультировалась с Францией, своим союзником. Призыв к разоружению подразумевал удовлетворенность существующим статус-кво, но Франция не примирилась с потерей Эльзаса и Лотарингии. Одно это, как написала газета «Таймс», могло создать «чрезвычайно трудно разрешимую проблему». По реакции Франции было видно, что с ней не советовались. “Et l’Alsace-Lorraine?” [88] – недоуменно спрашивала газета «Энтрансижан». Однако в условиях, когда всех нервировали «непотребные претензии и непомерные амбиции» англосаксонского империализма, а поддержание мира все больше напоминало цирковое балансирование на канате, инициатива созвать международную конференцию представлялась вполне разумной.
У каждого правительства сформировалась своя точка зрения на царский манифест. Для Германии было очевидно: если Англия не согласится на военно-морское разоружение, то призыв царя окажется всего лишь красивым жестом, вроде «удара мечом по воде»4, и вскоре кайзер объявил: «Наше будущее – в океанах». Для британцев главную проблему представляли военно-морские амбиции Германии. Социалисты повсеместно были уверены в том, что репрессивный царский режим мог руководствоваться какими угодно мотивами, но только не человеколюбием. Германский социалист Вильгельм Либкнехт назвал призыв царя «фальшивкой»5. Многие сторонники мира связывали его с Испано-американской войной, которая казалась им прелюдией к мировой катастрофе. Многие европейцы были убеждены в необходимости обуздать американскую экспансию на Филиппинах. Сами американцы допускали возможность того, что именно их победа над Испанией побудила царя выступить с такой мирной инициативой. Антиимпериалист Годкин с горечью отметил: в то время как из России прозвучал «прекрасный призыв к миру»6, в Соединенных Штатах, как никогда прежде, взяли верх «милитаристские и захватнические настроения».
Однако истинные мотивы мирной инициативы царя оставались неясными. Бытовали и такие довольно широко распространенные объяснения: будто Николай хотел упредить кайзера, который якобы намеревался выступить с аналогичным воззванием, urbi et orbi [89]