ал в отставку в знак демонстративного протеста против этого постыдного, по его мнению, окончания переговоров с Францией. Отдача Марокко французам, уж на этот раз отдача окончательная, формальная, и без надежды впредь получить там хоть одну пядь земли, больше всего возмущала и раздражала эти крупнокапиталистические круги и немалую часть средней и мелкой буржуазии. Да и в части социал-демократической прессы проглядывала иной раз ирония по поводу провала «агадирского» дела[48]. Правительство защищалось и старалось доказать, что оно сделало все возможное, чтобы оградить интересы Германии. Но была и другая сторона дела, относительно которой даже и споров быть не могло: попытка разрушить Антанту потерпела на этот раз такую полную, резко выраженную неудачу, как никогда еще до той поры. Сближение Англии и Франции после Агадира стало прогрессировать еще гораздо быстрее, чем до тех пор. Пресса Антанты усвоила себе после Агадира дразнящий, провоцирующий тон, страшно раздражавший Германию. Агадирское дело нанесло вообще европейскому миру новый и очень тяжелый удар.
Тот же германский посол в Лондоне князь Меттерних, которому пришлось, как сказано, выслушать такой враждебный ответ от Эдуарда Грея, спустя некоторое время, когда уже острота агадирского кризиса прошла, сказал Уинстону Черчиллю, и частной беседе: «Германию пытаются окружить со всех сторон и захватить ее в сеть, но она слишком сильное животное, чтобы ее можно было удержать в сети». Только тут, в интимной беседе, официальный представитель германского правительства откровенно высказал, тотчас после Агадира, что дело шло именно больше всего о том, чтобы резким движением разорвать накинутую сеть. Уинстон Черчилль на это возразил, что «как же можно поймать Германию в сеть, если у Германии есть союз с двумя первоклассными державами: Австро-Венгрией и Италией?» Конечно, эти слова уже тогда звучали иронией.
Прошло после этих слов всего несколько месяцев, и Италия заняла позицию, явно враждебную интересам как Германии, так и Австрии. Но нападение Италии на Турцию, как, впрочем, и вся дальнейшая история Европы после агадирского инцидента, непонятна, пока не выяснена истинная природа и характерные особенности ближневосточного вопроса в последние годы пред мировой войной.
Мы увидим, что если в мароккском деле Антанта и Германия своими действиями, как бы наперерыв и соревнуясь друг с другом, обостряли и приближали военную опасность, — то, пожалуй, еще в гораздо большей степени это их поведение сказалось в ближневосточных делах. Но тут на первом плане мы видим не столько Францию, Англию и Германию, сколько Италию, Австрию, Россию, Сербию.
Глава XБЛИЖНЕВОСТОЧНЫЙ ВОПРОС ПОСЛЕ МЛАДОТУРЕЦКОЙ РЕВОЛЮЦИИ1908–1913 гг
1. Историческое значение младотурецкой революции
Когда летом 1908 г. в Турции произошел переворот и вся полнота власти перешла из рук старого Абдул-Гамида в руки младотурецкого комитета, в Европе это событие было истолковано прежде всего как реакция национального чувства самосохранения против явных и близких опасностей, возникших для существования Турции вследствие англо-русского соглашения. Конечно, Англия еще не перешла тогда на платформу раздела Турции, и в этом отношении планы и фантазии некоторых публицистов, вроде Ноэля Бакстона, вовсе не являлись планами английского правительства. Но было ясно, что отныне Англия уже не хочет и не сможет так противодействовать попыткам захватов со стороны России, как прежде, в 1854–1855 гг. или в 1878 г., и именно потому, что Англии важно будет направить Россию против Германии и против ее новых интересов, связанных с Багдадской железной дорогой. Участь Персии, только поделенной на русскую и английскую «сферы влияния», стояла пред глазами турок, примкнувших к революционному движению против Абдул-Гамида.
Но в Европе многие круги безмерно на первых порах преувеличивали «моральную» высоту и политическую глубину мышления младотурецких заговорщиков, так быстро и, казалось, легко низвергнувших старого деспота. Во французской прессе их сравнивали с вождями Великой французской революции, с итальянскими героями, вроде Маццини и Гарибальди и т. д. У нас либеральная печать была полна приветствий и похвал, и одна большая и серьезная политическая газета («Речь»), рассказывая о революционном духе в школах, где учились будущие деятели младотурецкого переворота, писала: «Молодежь, воспитанная в этих школах, первая прониклась чувством стыда за ту роль, которую играла Турция в Европе. Особенно сильно проявляется это чувство после армянских убийств». Все это — одно сплошное, вопиющее недоразумение и незнание истинных фактов. Младотурки не только в 1915 г. истребили большинство армянского народа и хвалились этим, но они и в 1908 г. уже пришли к власти с этим твердым методом: разрешать национальные вопросы физическим истреблением всех национальностей, кроме турок и тех, кто согласится немедленно стать турком. Когда один из главарей младотурок, Энвер-паша, сейчас же после революции восклицал, что отныне «нет» болгар, «нет» греков, «нет» македонцев, «нет» арабов, а все «равны» и все «оттоманы», то он, в прямую противоположность сентиментальным домыслам европейских либералов, именно так и понимал дело: или все эти племена, живущие в Турции, станут турками и поэтому станут все «равны», или их «нет», т. е. мы их вырежем, потому их «не будет». Прямым продолжением и реальным комментарием к этой речи Энвера в 1908 г. были слова его ближайшего друга и соратника Талаат-паши, истребившего вместе с Энвером 2/3 армянского народа в 1915 г.: «Армянского вопроса уже больше нет, потому что армян нет».
Если брать (с некоторой натяжкой) европейские термины, то скорее всего младотурок по их программе и стремлениям можно было бы назвать представителями городской и особенно сельской мелкособственнической буржуазии: ремесленник, мелкий и средний торговец, крестьянин-собственник, крестьянин-скотовод — таковы элементы, на которые старалась, особенно вначале, опереться младотурецкая власть. Второй их опорой оказались представители иностранного капитала и лица, занятые в предприятиях торгово-промышленных, строительных и т. д., принадлежавших европейцам или в той или иной степени связанных с европейским капиталом. Вся эта экономическая сила надеялась на то, что с водворением младотурецкого режима европеизация Турции пойдет быстро вперед и будут созданы внешние правовые и бытовые условия, при которых иностранный капитал будет чувствовать себя свободнее и безопаснее в стране. Таковы были опоры, на которых хотел основываться младотурецкий режим. Немногочисленный богатый слой мусульман, после некоторых колебаний и выжиданий, убедившись в безнадежном провале Абдул-Гамида, тоже перешел на сторону победителей.
Если младотурки, творцы буржуазно-централистской революции, так неистово и беспощадно тиранизировали и истребляли греков и армян, среди которых именно и была сильна денежная буржуазия, то делали они это единственно потому, что и греков и армян (и болгар и сербов в Македонии) подозревали — и в этом подозрении нисколько не ошибались — в желании просто разрушить Турцию или оторвать от нее отдельные части территории, чтобы присоединиться вместе с соответствующими частями территории к Греции, к Болгарии, к Сербии, к будущей «Великой Армении». В беспощадной борьбе с инородцами младотурки видели единственное средство снасти Турцию от раздела.
Планы младотурок были по существу невыполнимы. Сохранить в своих руках все еще громадную империю без сколько-нибудь развитого денежного хозяйства они никак не могли; а угнетая и искореняя те народности, в исключительном распоряжении которых находились капиталы в стране, они подрывали денежное хозяйство Турции и уж становились в прямую и безусловную зависимость от иностранного капитала. В частности, возрастало и без того огромное значение промышленного ввоза из за границы, со всеми последствиями для торгового баланса и для задолженности государства.
Таким образом, получался заколдованный круг: мероприятия, имевшие целью спасти Турцию от распада, способствовали окончательному и бесповоротному экономическому закабалению страны. Упрощенный метод разрешения трудных задач практиковался младотурками не только в области национального вопроса. «Социального вопроса в Турции не существует», — заявили (и писали) они с первых же дней своего владычества. В Турции, конечно, был и рабочий класс, хотя и немногочисленный, и наблюдались полная нищета и правовая беспомощность рабочего класса в борьбе против эксплуатации, и жестокое ростовщичество, разорявшее деревню, и много других явлений того же порядка; но… «социального вопроса в Турции не существует», и на этом дело и кончилось в смысле каких бы то ни было социальных реформ. И так они распоряжались со всеми вопросами, которые им казались трудными.
Собственно, они умели хорошо делать только одно дело — воевать, что и доказали если не в 1912 г., то в 1914–1918 гг. Больше они ничего не умели делать в области функций государства, и в этом смысле они, собственно, только продолжали турецкую национальную традицию. Они сумели низвергнуть сначала (в июле 1908 г.) военным переворотом власть султана, а потом, когда приверженцы султана вздумали (13 апреля 1909 г.) устроить переворот, то младотурки мастерски подготовили контратаку, собрали в одну неделю армию больше чем в 20 тысяч человек и быстрым походом овладели Константинополем, где и водворились окончательно. Для них и управление сводилось прежде всего к удержанию за собой власти, а все остальное им удавалось плохо. Значение нового султана, посаженного ими взамен окончательно низложенного и заточенного Абдул-Гамида, сводилось к представительству, значение «парламента» — тоже только к представительству, а реальное всемогущество было в руках их центральной партийной организации «Единение и прогресс». Выдвинутые этим комитетом Энвер-паша, Талаат-паша, Мудхат-Шукри и другие отличались большой энергией, полной бестрепетностью и решимостью в самых неистовых массовых и индивидуальных избиениях, но интеллектуально не поднимались выше доволь