ь для услаждения взора; действительно, они не выполняли никакой полезной функции — свод на них не опирался, они поддерживали лишь легкую конструкцию, что и обусловливало их практическую бесполезность. Их украшения — цветные инкрустации или резьба — напоминают шкатулки для благовоний, подносы из слоновой кости, шахматные столики — предметы светских развлечений, изготовлявшихся византийскими и мусульманскими ремесленниками для праздной знати. На стволах колонн переплелись абстрактные декоративные мотивы и стилизованные фигуры животных, как на персидских тканях, привозимых из Трапезунда или Александрии. Растительный орнамент капителей восходит к классической традиции, которая в восточной части Римской империи была, однако, подвержена влиянию стремления к утонченности, тяги к наслаждениям и бесчисленных соблазнов Азии. Чужеземная основа, принесенная колонистами, исчезала, таким образом, под этой магией декора и в конце концов, оказавшись пленницей своего яркого наряда, полностью к нему адаптировалась. Казалось уже, что она и родилась на этой пленительной земле.
Интерьер базилики Monreale лишен витражей — только мозаика, как в церквах на Востоке. Алтарь как бы замкнут в себе, подобно раковине, закрыт, непрозрачен. Это ларец. Свет не должен проникать в него снаружи. Ему следует сочиться сквозь стены изнутри — от золотого баптистерия. Да это и не свет вовсе, а неощутимое туманное мерцание. В полумраке, среди пятен света и бликов, волшебство кривых линий устраняет границы пространства, создавая иллюзию вневременной бесконечности. Это пространство не принадлежит земному миру. Оно от мира небесного. Мозаика, это колдовское искусство, искусство преображения, — но одновременно очень дорогое украшение, от которого большинство итальянских городов вынуждено было в силу бедности отказаться, заменив его фресками, блистательно торжествует в Monreale, в других церквах Палермо, в Марторане, в Палатинской капелле — и это в первой половине XII века, т.е. в то самое время, когда аббат Сюжер производил в Сен-Дени синтез элементов новой эстетики, ключевым моментом которой был витраж. Подобно витражам, мозаика открывает верующему, едва тот входит в храм, истину. Это прежде всего слова. В своем большинстве греческие. К ним, однако, примешивается несколько надписей по-латыни, и это сосуществование языков свидетельствует о взаимопроникновении культур, главной ареной которого в это время было королевство Сицилия. Иллюстрацией словам служат изображения. В центре повествования, т.е. в вершине здания, под куполом, летящие Архангелы окружают лик Христа Всемогущего — Пантократора. Он царит над бесчисленными силуэтами, заполняющими все своды и все стены. Бесценная сокровищница образов, выразительница христианства гораздо менее наивного, чем оно было в то время в остальных странах Запада. Оно и в самом деле пришло сюда из Византии.
В византийской христианской традиции не было столь большой дистанции между клиром и народом. Не существовало тех барьеров, которыми окружили себя священники Франции или Ломбардии под предлогом сохранения собственной чистоты. Здесь господствовало представление о том, что Дух Господень равно нисходит на всех верных, клириков и мирян, и поэтому Восточная Церковь с большей легкостью воспринимала те формы духовности, которые самостоятельно зарождались и развивались в народном сознании. Она включила в свой проповеднический арсенал множество трогательных рассказов, свидетельств о различных случаях, содержавшихся в апокрифических Евангелиях. Они оживали в театрализованном действе. Сменяющие друг друга сцены этого детального повествования переносили зрителей из одного святого места в другое, являя им многочисленных живых персонажей — свидетелей и участников евангельских событий: Рождества Христова, его детства, его служения, воскрешения Лазаря, въезда в Иерусалим. Происходило удивительное наложение: на фоне ирреального, волшебного мерцания золота разворачивались полные экспрессии картины. Главная роль [в этих сценах] принадлежала Богоматери, Деве Марии. Святые места, связанные с именем Марии, действительно находились на Востоке и были предметом страстного почитания. Оттуда пришла, в частности, тема Успения Богородицы, которую в конце XII века подхватили готические мастера, украшая этой сценой порталы французских соборов. Мария не умерла. Она только уснула, ибо Господь не мог допустить, чтобы плоти его Матери, его Жены коснулось тление. Ангелы возьмут ее тело и на своих легких крыльях вознесут его в Рай. Все эти изображения уже были в Палермо задолго до того, как, продвигаясь на Север, они постепенно распространились по всей Европе. На этом южном перекрестке европейского континента они были открыты взору всех паломников из Галлии, Германии или Англии, которые оказывались в Палермо по пути в Святую Землю. В этих чудесных церквах таился главный источник омоложения католической духовности, питавший, в частности, францисканство. Жизненная сила сицилианскои земли подчинила своих завоевателей. Она так и не дала ничего себе навязать — она сама с необычайной щедростью расточала повсюду вокруг свои богатства.
Единственным покровителем церковного искусства здесь был король. Его власть сохранилась в полной неприкосновенности: в Южной Италии заемные феодальные институты лишь способствовали укреплению монархии. Подобно Карлу Великому, король молился в капелле своего дворца в Палермо. Он восседал на троне похожем, на трон Карла Великого. Убранство стен и потолка внушали все ту же мысль, пользуясь, правда, языком декоративного искусства Византии и мусульманского Востока, мысль о том, что король есть образ Бога на земле. Над монархом, восседавшим во славе, возвышался, подчиняя все вокруг, лик Христа, в окружении Св. Петра и Павла, двух покровителей Римской церкви, надежнейшими союзниками которой были короли Сицилии. На алтарном изображении в церкви соседней Мартораны Бог возлагает корону на голову короля, подобно тому как Он увенчивает императоров на страницах германских евангелиариев начала XI века. Этот жест означал провозглашение полной и абсолютно независимой власти палермского монарха — и столь же безусловной его ответственности. Казалось, на этого короля с лицом святого отшельника, старца из Египетской пустыни давила тяжесть всего мира. Между тем он проводил жизнь в роскошном дворце, приготовленном для услаждений плоти, подобном царскому дворцу Сасанидов. Здесь вы не найдете комнат, до отказа заполненных вассалами, подобных тем, в которых отходили ко сну Вильгельм Завоеватель или Людовик Святой. Служившие им сараи с соломенными подстилками были чересчур грубы. И чересчур временны — короли Севера останавливались там, как если бы они ночевали в лагере, разбитом в чистом поле, между этапами своих бесконечных походов. Здесь же, в Палермо, для короля Роже был возведен постоянный дворец, чьи стены украшали прекрасные изображения: леопарды, сказочные леса, диковинные птицы — целый фантастический бестиарий. Вышитое платье графа Анжуйского, графа Пуатье или графа Фландрского, возможно, было украшено подобным образом, однако гардероб французских баронов был вещью также эфемерной — от него ничего не осталось. В то время как вполне сохранилось все то, что с каждой зарей представало перед взором короля Палермо: неизменный призыв к развлечениям, и в его покоях до сих пор витают благовония одалисок. Можно представить себе изумление крестоносцев, Ричарда Львиное Сердце или Филиппа Августа, когда их сицилийский кузен предлагал им ночлег среди апельсиновых рощ.
В начале XIII века случилось так, что потомок королей Сицилии, их наследник, одновременно был внуком Фридриха Барбароссы. Он, как и его дед, следовательно, был королем Германии, королем Северной Италии, а кроме того ( и тоже подобно своему деду), — императором Запада. Действительно, в ноябре 1220 года в церкви Св. Петра в Риме Папа возложил на его главу императорскую корону и пал перед ним ниц как перед владыкой всего мира, признав тем самым, что трону Фридриха II Гогенштауфена было уготовано место среди созвездий той звездной россыпи, символ которой двумя веками раньше появился на мантии Генриха II. Фридрих II принял эстафету Карла Великого. Был ли он германцем? Нет. Германцем был его дед, им был еще и его отец. Сам же он был сицилийцем. Он лишь проездом бывал в Аахене, Бамберге, Регенсбурге. Жить же он предпочитал на юге Италии, в стране своей матери. В первые годы своего правления, подобно Людовику Святому, он построил там множество церквей; ни один король, за исключением Людовика Святого, не построил в XIII веке больше церквей, чем Фридрих II. Однако это уже не были церкви в византийском духе. Действительно, в окружении Фридриха II набирало силу стремление отмежеваться от всего, что шло с Востока, из Константинополя, из мусульманского мира, с тем чтобы ничто не могло приглушить римский, латинский характер империи. Фридрих был первым европейским монархом, возобновившим выпуск золотых монет, какие чеканились при Августе, и он не забыл слова, которыми его приветствовали в Риме во время коронации: «Кесарь, великолепный свет мира». Подавив мятеж ломбардских городов, он принес знаки своего триумфа на Капитолий. И от искусства он требовал, чтобы оно выражало сущность его собственного «imperium», Священной Римской империи. Поэтому он отверг также и французский стиль. Он перенес на сицилийскую почву ростки германского искусства. Построенные им на юге Италии церкви сохранили каролингский, оттонский дух. В соборе в Битоното пол перед кафедрой покрыт мозаикой с изображением Роланда, Оливье, других французских рыцарей, легенда о которых была, однако, переложена швабскими и фриульскими поэтами. Сама же кафедра как будто перенесена прямо из Аахена. Единственное, чем она отличается [от аахенского образца], это материал: золото сменил мрамор — мрамор триумфальных арок, возводившихся в Риме классического периода для чествования императоров. Имперский же орел одновременно был и атрибутом Св. Иоанна Богослова, и старинным гербом королей Сицилии, и символом Германской империи. С обратной стороны император велел изобразить себя восседающим в позе властелина, окруженным, как во время придворных церемоний, стоящими вокруг него членами императорской фамилии и советниками. И нигде ни малейшего признака готического искусства — лица персонажей подобны маскам римских идолов. В них угадывается влияние значительно более древних изображений — тех, что встречаются на саркофагах поздней античности.