Аперитив в Eataly? – спросил кто-то, когда мы быстро, не устав, спустились в точку старта. Все взглянули на часы и закивали.
На столах появился ярко-оранжевый апероль-спритц и рубиновый кампари, оливки, орешки…Красивый профиль женщины-полицейской чуть повторял очертание дальней горы за ней. Энцо, ее парень, продолжал шутить.
А что вам, синьорина? – спросил меня официант.
Я перестала пытаться вписаться и быть своей, поняв, что своей я не буду, но меня все равно здесь принимают. И выпалила за секунду до того, как все глаза взглянут на меня:
Зеленый чай.
А еще дневную порцию сухофруктов, карамельку под щеку, флягу с холодной водой и звездную ночь с гитарой.
Если приедешь ко мне в Беларусь, я свожу тебя в горы, – пообещала я своему другу.
Но у вас же гор нет? – переспросил он.
Тебе понравится. Начинай закаляться.
О чем эта история? О том, как по-разному можно делать что-то? О том, каким разным смыслом можно наделять одни и те же действия? О равенстве людей, когда они занимаются каким-то хобби или разделяют трапезу? Об искусстве наслаждения едой? О том, что, переезжая, никогда не знаешь, куда попадешь – но ровно то же самое происходит и когда ты не переезжаешь?
Обо всем этом и о чем хотите.
Связи
Я стою за седой старушкой с буклями. Она достает из кармана бежевого плаща смартфон, нажимает кнопку, вводит код – и за секунду до того, как сухой палец коснется значка камеры, чтобы сделать фото, я вижу заставку ее экрана. Такой же седой, как она, улыбающийся старик смотрит оттуда.
Эта французская бабушка, делающая фото церковной службы, останется на годы в моей памяти. Она будет возникать и возникать каждый раз, когда я буду встречать бабушку, не умеющую пользоваться смартфоном, или бабушку, которая поставила на заставку ползающего внука.
Я уже знаю, что такие моменты – как кусочек витража. Лежат в голове до поры до времени, а потом соединяются с новыми в узор – и так возникает смысл. Мне хочется так и рассказывать эти истории: стеклышко за стеклышком.
Через несколько лет я приду в гости к своему итальянскому другу Антонио и увижу его холодильник, завешенный изображениями диснеевских принцесс. Раскрашенные карандашами, скопированные из журналов и просто нарисованные Белоснежка, Жасмин, Покахонтас, Рапунцель смотрят на меня своими большими глазами.
Я не знала, что у тебя есть дети, – остолбенела я.
Но Антонио не понял, о чем я. Почему рисунки принцесс, прикрепленные магнитиками к холостяцкому холодильнику, обязательно означают, что он чей-то отец?
У меня нет детей, – он посмотрел на меня глазами почти такими же большими, как у персонажей Диснея. На меня, а потом на холодильник: – А! Принцессы? Это мои принцессы Грета и Сара рисуют и дарят мне.
То, что эти девочки не его дети, а лишь племянницы, совсем не причина для молодого парня не сделать выставку их рисунков у себя на кухне. То, что они редко видятся, тоже. Это, скорее, причина грустить:
Мне так жаль, – по-мультяшному сводит он брови, – что они живут далеко. Я слишком редко их вижу! В этом году всего два раза, а ведь уже апрель.
Два раза за три месяца, учитывая глобальную пандемию – это редко для тебя? – смеюсь я. Но Антонио серьезен:
А до этого я видел их лишь в сентябре. Если бы мы жили в одном городе, я бы брал их в горы. Мы бы катались на лыжах. Я водил бы их на детские площадки. Мы бы готовили вместе мороженое…
Мне кажется, им и так очень повезло с дядей, – уверенно отвечаю я ему. – Немногие хотят так много времени посвящать чужим детям.
Эти слова мало трогают моего знакомого. Лицо его выглядит так, будто я сказала какую-то глупость, не подумав. Потом он смотрит на меня – и добавляет:
В моей жизни некоторые дядюшки присутствовали столько же, сколько и родители.
Следующие полчаса он рассказывает мне о каждом своем дядюшке, как об отце. И мне сначала интересно, а потом трудно это слушать. «А так бывает?» – хочется переспросить мне. И, пока я слушаю его, я вспоминаю другой эпизод.
Франция. Моя подруга Селин рассказывала, что, когда она только родилась, дядя Матьё – брат ее отца – очень хотел стать ее крестным. Хотел и был уверен, что его им назначат.
Пьянчужку в крестного?! – упрекнул тогда его брат. – Я сделаю тебя крестным, только если ты завяжешь с алкоголем.
У Матьё тогда действительно развилась зависимость. Он пил чаще, чем стоило бы, и иногда напивался до забытья. Но желание стать крестным новорожденного племянника было сильным. Так дядя Матьё бросил пить, чтобы выбрали именно его.
А потом начал пить снова? – автоматически спросила я. Моя подруга удивилась:
Нет. До сих пор не пьет, уже 35 лет.
Я помолчала, пытаясь найти знакомую мне логику. Может быть, дело в том, что семья Селин очень религиозна? И поэтому стать крестным – это дело, способное искоренить зависимость?
Моя семья религиозна? Ну, разве что бабушки, – засмеялась Селин. – Нет, дядю Матьё в церкви редко встретишь.
Могу ли я представить человека из моей страны, которому настолько важен его семейный статус? Который жаждет стать крестным новенького младенца, чтобы быть рядом с ним всю жизнь?
Или вот немецкий профессор. Отправился в Киев на конференцию. Доклады, слушатели, билеты на поезд, знакомства, научные смол– и биг-токи… словом, деловая поездка в страну, где все по-другому. Так много людей, так мало свободного времени. Столько всего нужно успеть.
Я подписал открытки, – говорит, выравнивая цветную стопочку он, – но я совсем не ориентируюсь в здешней почте. Не могла бы ты помочь мне? Я всегда отправляю открытки из всех мест, где путешествую, своему крестнику. Рассказываю ему, как живут люди в странах, где я был.
Я беру несколько цветных открыток в руки и вижу, что на обратной стороне каждой мелким-мелким почерком написано по четыре абзаца текста. О том, как устроено все на вокзале: как иначе, чем в Германии, здесь берутся железнодорожные билеты. Как общаются люди, что подают в кафе, что готовят дома. Словом – обо всем, что он успел увидеть.
То есть этот занятой профессор сначала постоял в очереди за открытками, жестами показывал продавщице, что ему нужно, а после заблокировал время в своем под завязку заполненном календаре после «Доклад «Кластеры служебных слов…» и «Фразевые субстантивы» и обозначил его, например, «Открытки для крестника». А вечером между днями конференции прилежно, обстоятельно, с приветами и объятиями, описал все, что успел заметить.
Привычка выделять время на общение, на поддержание связей, присутствовать в чьей-то жизни не на ходу, а всецело – все это потрясло меня в тех европейских странах, где я жила. Я-то ехала в Европу, думая, что здесь живут индивидуалисты, заботящиеся лишь о цифрах на своем счету. Я знала о ювенальной юстиции, фразе «Теперь ты сам» на восемнадцатилетие и хромированных личных границах. Но все оказалось сложнее: и личные границы, и цифры на банковском счете, и самостоятельность, и семейные обеды по воскресеньям, и время вместе, и десятки родственников за длинным праздничным столом.
Мне казалась жесткосердечной фраза «Теперь ты сам» на совершеннолетие, потому что я представляла полную оставленность. Брошенного человека. А не 15 крестных и 18 дядек, с которыми ты играешь в виртуальный футбол.
Часто ли ваши дядюшки и тетушки по-настоящему проводили время с вами, а не с вашими родителями? Многие ли из них знали, кто вы? Вешали ли они ваших принцесс на свои холодильники?
Иногда я ставлю вопрос шире: а многие ли из них проводили время качественно друг с другом, с собой и с жизнью?
Кажется, у них не было на это времени. То развал страны, то лихие девяностые, то экономические кризисы. Работа, работа, работа…
Некоторые вещи о себе понимаешь, основываясь на том, как другие люди реагируют на истории из твоего детства.
Я вспоминаю своих дядюшек, один из которых крестил меня. Дядя Гена – красивый жгучий брюнет, сильный, широкоплечий. Входя раз или два в год в наш дом, он протягивал мне помидоры из своего парника. И это был единственный момент, когда мы касались друг друга. После я наблюдала за ним издалека: он шутил о чем-то с моей мамой, его сестрой. Быстро пил чай и уходил:
Я спешу, Ленка!
Знал ли он о том, что его крестница пишет стихи? Наверняка – из городской газеты, которая эти стихи публиковала. Но мы об этом не говорили.
Знал ли он, что я сменила школу потому, что в прошлой меня травили? Может быть – от моей мамы. Но и об этом мы не говорили.
Посмотрел ли он хоть раз в мои глаза так, чтобы узнать меня, вот этим взглядом «Ты есть! Я тебя вижу»? Вряд ли. Бросил ли он пить, когда я родилась? Нет.
Самим нам казалось, что у нас крепкая семья, в отличие от других. К тому же, телевизор критиковал европейские страны за индивидуализм и разобщенность.
В смысле ты в последний раз разговаривала с крестным четыре года назад? – не понимают меня здешние друзья. – Давай сейчас ему позвоним!
Я открыла список контактов и я обнаружила, что у меня даже нет номера его телефона.
Зато на экране высветилось имя моего бойфренда. Он звонил, чтобы договориться о встрече в короткий промежуток после работы – настолько короткий, что дорога до меня и обратно займет больше времени, чем сама встреча.
Мы так часто видимся, – удивилась я. – Можем и пропустить, раз все равно так мало времени.
Когда хочешь что-то построить, нужно посвящать этому время, – ответил он. – Если мы хотим отношений, мы должны проводить время вместе.
Группы
Мой знакомый Марко пытается найти в вотсапе нашу переписку. Листает, листает, листает – и никак не найдет, хотя переписывались мы на прошлой неделе. Может, удалил?
Слишком много групп! – раздражается он. – Слишком много у меня групп.
Каких еще групп? – сначала не понимаю я. Вотсап-групп? Тех, которые для обучения? Типа как наш чат для объявлений в группе танцев и группа онлайн-курса, который я прохожу?