Я берегла свое время и не хотела слишком расслабляться в ненужных разговорах, особенно начинающихся с одной и той же фразы «Откуда вы?» Я ведь могу писать свою книгу в это время, – думала я. – Или досмотреть тот вебинар, который я купила на прошлой неделе. Или заняться спортом.
Мне хотелось познакомиться сразу с теми, с кем завяжется глубокая дружба. Или партнерство по работе. Неудивительно, что я чувствовала себя одинокой.
А потом в американском журнале «Личность и социальная психология» я прочла исследование, в котором доказательно утверждалось: чем больше у человека «слабых связей» (соседи, бариста в соседней кофейне или участники кружка), тем счастливее он себя чувствует. Потребность в принадлежности и формировании общественных отношений у нас – базовая, то есть такая же, как потребность в пище, сне или безопасности.
Было доказано, что если вы потратите несколько минут на общение с людьми, которых регулярно видите, или присоединитесь к группе (религиозной, спортивной или по хобби), то ваше удовлетворение жизнью увеличится.
И я решила попробовать не надевать наушники, когда сажусь в такси – а дать себе разговориться с водителем.
Вы приехали сюда учиться? – спросил меня он. Для Италии вполне нормально все еще учиться, когда тебе за 30.
Нет, – ответила я, уже предчувствуя, как он спросит меня, зачем же, и мне придется ответить, что никаких социально одобряемых причин у меня нет. Я не приехала сюда учиться или работать, я не вышла сюда замуж. Мне стало неловко.
Он, конечно, спросил – и мне пришлось приоткрыть свое сердце. Я рассказала ему, что просто люблю этот город и чувствую себя здесь дома. И поэтому я решила попробовать здесь пожить. Из-за того, какой здесь воздух и архитектура. Из-за вида из окна.
Как замечательно, – вдруг произнес водитель. – Вот настоящая причина, по которой люди должны переезжать. Самая лучшая.
Когда мы остановились у моего нового дома, он взял свою визитку, перевернул ее и написал на ней свой личный номер телефона:
Звоните, если понадобится любая помощь.
На следующий день я пошла завтракать «в бар», как итальянцы. То есть – в кафе.
Мне, пожалуйста, капучино.
Уно капучино! – торжественно, как оскар, провозгласила бариста. – Хотите круассан?
Давайте, если у вас есть пустой.
Конечно, синьора! Я для вас выну из него весь крем.
Мы посмеялись, и, увидев, что я расположена говорить, девушка задала мне вопрос, который задают здесь все:
Откуда вы?
Я ответила, а она улыбнулась мне и перешла на русский:
А я из Эстонии. Нужна ли тебе какая-то помощь? Рассказать, как купить медстраховку? Посоветовать хороший спортзал?..
И чуть позже:
А у меня есть соседка, она тоже писательница. Познакомить?
Так моя жизнь перестает вертеться лишь вокруг делания, достижения целей и вычеркивания пунктов из списка дел. В нее будто вливается, как оливковое масло в соус, бытие.
Теперь я вся хожу в этих пуговичках, как в прививках. Это выражение – attaccare un bottone – произошло из хирургии. Когда-то раны прижигали железным инструментом, конец которого заканчивался чем-то вроде пули, похожей на пуговицу. Конечно, пациент, которому attaccavano il bottone, испытывал, хоть и в течение нескольких секунд, сильную боль. Поэтому и фраза эта сначала использовалась для ситуаций, когда на вас напали с неприятными, раздражающими, задевающими речами. А вам скучно и изнурительно, но приходится терпеть. Но позже негативное значение стерлось – и осталось нейтральное.
Удивительно, но и консьержку, и мясника, и курьера я сначала терпела. А потом обнаружила на сердце прививки от одиночества в новой стране.
Можно не брать то, что тебе предлагают
Иногда я чувствую себя экраном для проектора, на который транслируют все подряд: что я «женщина с востока», а значит ищу богатого мужа, что я низшего сорта, потому что в моей стране нет высокой кухни, что я необразованна, ведь у меня есть акцент, что я бедна, ведь я писательница (если я в Италии), или что я богата, ведь я писательница (если я во Франции)…
Такое легче выносить дома: по речи, по глазам, по напряжению в голосе я вижу, что человек не очень умен, что его что-то задело – и прохожу мимо. У меня есть мой круг, где меня знают и принимают, и он находится, как буфер, между мной и миром. Смягчает удары.
Как милы эти провинциальные интеллигенты, – услышала я однажды разговор о себе от пожилых коренных москвичей.
Это было неприятно, но уже через день перестало меня колоть. Просто эти люди, сначала восхитившие меня, стали нравится мне чуть меньше.
Ахахахаха, ты говоришь «зала», а не «гостиная»! – высмеяла меня однажды коллега. – Помню, я встречалась с мальчиком из Беларуси, так он тоже сказал «зала» в самый горячий момент. «Пойдем в залу», – предложил он. И ничего у нас не случилось.
Она смеялась так заливисто, как будто я должна была тоже смеяться над этим. Но я ответила:
Мне кажется, если бы он был французом и сказал тебе «салон» вместо «гостиная», ты бы растаяла, и у вас все случилось.
В своей стране у тебя больше опор, ты больше о себе знаешь – и стоишь тверже. В эмиграции же, когда совершенно неожиданно сталкиваешься с шовинизмом, расизмом или вот таким желанием самоутвердиться, буфера нет. Его приходится выращивать внутри, а это занимает время.
Откуда вы? – спрашивал меня каждый француз.
Из Беларуси, – отвечала я.
И получала в ответ ухмылку. Мало кто знал, где это, но их это не смущало. Иногда они все-таки спрашивали:
А где это?
Граничит с Евросоюзом, – отвечала я. – Сразу за Польшей. Между ней, Украиной, Литвой, Латвией и Россией.
Они смотрели на меня недоверчиво. Но еще чаще они не спрашивали, где это, а строили гипотезы:
Это в США?
У вас есть северное сияние?..
И даже на выставке Марка Шагала, рожденного в Витебске, меня никто не понял:
Я журналист, вот моя пресс-карта, – я протянула красную книжечку с золотыми буквами PRESS – международное журналистское удостоверение – администратору.
Страна?
Беларусь. Оттуда же, откуда и Марк Шагал.
Билетер посмотрела на меня сквозь узкие очки и сделала вид, что не понимает мой французский. Это вообще частая тема во Франции: притвориться, что не понимаешь, когда иностранец говорит на твоем языке с акцентом. Но я решила, что она и правда не разобрала, и пояснила:
Марк Шагал! Родился в Витебске. Вы же знаете? Вот я из этой же страны.
Администратор молча выписала мне билет для прессы и протянула его в окошко: «Следующий!»
Если такое происходит не раз и не два, а, например, регулярно на протяжении двух лет, что-то внутри может пошатнуться. Однажды я почувствовала, что я злюсь, когда меня спрашивают, где Беларусь или кем я работаю. Мне хочется ответить грубо. Я попробовала:
А откуда вы?
Неважно: вы все равно не знаете, где это.
Француженка посмотрела на меня как на грубиянку. Она подняла брови, сжала и удлинила губы.
Из Беларуси, – ответила я.
А где это?
Я достала карту мира, которую – помните? – в какой-то момент стала носить в сумке, и показала.
Надо же! – не смутилась она того, что моя страна находится в Европе, а она и не знает. – Мы мало слышим в новостях про вашу страну.
Мне хотелось высказать ей все: и про то, какая во Франции журналистика, если они мало слышат про Беларусь. И про то, что за уроки географии у них в школах. И про то, что в Беларуси один и тот же президент уже 26 лет.
А кем вы здесь работаете?
Я писательница.
И публикуетесь?
Да.
По-французски?
Нет, по-русски.
А, – и она потеряла ко мне остатки интереса.
Вообще-то на русском языке в мире говорят столько же людей, сколько и на французском: примерно 280 миллионов.
Ah bon?1[10]– переспросила она.
На этом наш разговор заглох.
Я знаю этот диалог наизусть, потому что участвовала в нем еженедельно. И я восхищаюсь людьми, которые умеют вести его по-другому.
Откуда у вас такой маленький милый акцент? – спрашивает каждый француз мою подругу переводчицу.
Она живет во Франции много лет и знает французский в совершенстве. Язык – это ее профессия, и один из ее клиентов – компания Dior. И даже она каждый раз получает это указание от французов: я слышу ваш акцент, вы – не одна из нас. Это только поначалу кажется, что «милый» и «маленький» – это комплименты. А потом начинаешь понимать, что нет. Но моя подруга устойчивее меня. Она делает жест руками – такой, знаете, какой делает священник, произнося «Отче наш» – кольцо Dior на пальце ловит солнечный блик…
Что ж, – соглашается она скромно. – Французский – это всего лишь мой четвертый язык.
Я не знаю, что чувствует ее собеседник, не говорящий на иностранных языках. Но я чувствую, что она не взяла то, что ей предлагали. А предлагали ей занять место чуть пониже в дурацкой иерархии народов.
Этот урок – что можно не брать то, что тебе предлагают – я выучила не сразу.
Помню, как я была на корпоративе в Лилле, и некоторых людей видела впервые. К нашему столику подошел мужчина в шелковом шейном платке и, целуя всех в щеки, представился:
Алан Шарль Дюбуа.
Красиво, правда? Только через два года я начну слышать, как он произносит гласные и сбивается на «шти», а пока я думаю, что передо мной аристократ. Коллеги перешли на французский, а я молча рассматривала их. Русской жене одного из мужчин стало скучно, и она, сказав с акцентом «Я скоро вернусь», отошла от стола.
Твоя жена русская? – спросил его подвыпивший Алан Шарль. Он, видимо, не понял, что и я здесь не француженка.
Да, – кивнул мой коллега. И моментально получил следующий вопрос:
Где ты ее купил?
Я ожидала, что на лоснящейся щеке Алан Шарля вспыхнет пощечина. Но этого не произошло – и я спешно встала и ушла от этого стола, слыша в спину: о боже, эти русские не понимают шуток!