– ОЛИВЕР Тольмайн [XI]
Ирмгард Мёллер
Оливер Тольмайн: Когда вы в «Штаммхайме» узнали о том, что Ганс-Мартин Шлейер похищен?
Ирмгард Мёллер: Уже вечером того же дня, 5 сентября 1977 года, из телевизионных новостей. Вскоре после этого прибыл наряд полиции. Мы должны были раздеться догола, нашу одежду тщательно обыскали, а потом нас заперли в пустых камерах, где мы далеко за полночь дожидались завершения обыска, устроенного БКА и прокуратурой. После этого мы сразу заметили пропажу радио, телевизоров, проигрывателей и всех приборов. К тому времени нас в секторе осталось только четверо, Нину [1] 18 августа вывезли в «Штадельхайм», но она должна была вернуться к нам в ближайшее время. Пока мы должны были выставить в коридор перед нашими камерами полки с книгами и всеми вещами, умывальные принадлежности и т. д. После 6 сентября весь коридор был очищен, и всё было убрано. Был введён абсолютный «запрет на контакты»: не только в отношении нас в «Штаммхайме», но и в отношении всех заключённых, которые сидели по политическим причинам. К тому времени их было больше девяноста.
Т.: Вы уже знали, что Шлейер был похищен? Между вами и теми, кто входил в состав «Коммандо имени Зигфрида Хауснера» [2], существовали какие-нибудь договорённости о вашем освобождении?
М.: Договорённостей с «Коммандо имени Зигфрида Хауснера» не было. Тогда и позднее утверждалось, что политзаключённые руководили акциями РАФ из камер, но это совершенно не соответствует действительности. Как бы мы это делали? Но мы догадывались, что что-то должно случиться.
События 1977 года нужно рассматривать в их взаимосвязи. 7 апреля 1977 года «Коммандо имени Ульрики Майнхоф» убила генерального прокурора Бубака, в то время мы как раз проводили голодовку, требуя отмены изоляции и совместного содержания [XII] в группах по крайней мере по пятнадцать заключённых [3]. В ходе этой голодовки, после того как был убит Бубак, мы впервые столкнулись с «запретом на контакты». Мы были полностью изолированы от внешнего мира, к нам больше не приходили адвокаты. Но тогда ещё не было законных оснований, позволявших делать что-то подобное. Протестуя против этого, мы вдобавок объявили сухую голодовку. В результате «запрет на контакты» отменили, но наши требования всё ещё не были выполнены.
В то время существовала колоссальная международная солидарность: подключилась «Международная амнистия», сотни теологов, американские, бельгийские, французские и английские судьи, адвокаты и профессора юриспруденции поддерживали требование совместного содержания. 30 апреля нам, наконец, пообещали, что в «Штаммхайм» будут переведены другие заключённые. Затем 30 июля 1977 года при попытке похищения был убит Юрген Понто, глава «Дрезднер-банка» и советник Гельмута Шмидта [XIII]. Кроме того, стало ясно, что Штаммхаймский процесс близится к концу, что будет вынесен приговор. То есть в этот период произошло много событий, и напряжение достигло предела. Поэтому мы ожидали, что случится что-то ещё, но не знали, что именно. Когда мы узнали, что похищен Шлейер, мы сразу подумали: это как-то связано с нами. Только на следующий день стало известно требование «Коммандо имени Зигфрида Хауснера». И тогда мы были уже изолированы друг от друга и от всех посетителей и наших адвокатов.
Т.: Покушение на генерального прокурора Бубака, попытка похищения Юргена Понто и захват в заложники Ганса-Мартина Шлейера – всё это акции, в ходе которых были убиты люди, водители и охранники, акции, целью которых были столпы государства, но в политическом плане они лишь сообщали: «Мы хотим освободить заключенных». РАФ тогда критиковали за то, что она стала «герильей для освобождения заключённых». С вами согласовывали выбор основной задачи?
М.: Нет, это с нами не согласовывали. Но, как мы понимали, речь шла о более важной задаче, чем «освобождение заключённых». В таких акциях нужно видеть не только это требование и говорить: «Ага, они хотят освободить заключённых, значит, так оно и есть». Нападения этого периода мы расценивали как реакцию на изменившееся положение.
Понто был целью, которой до тех пор не существовало, он стал ею, так же как позднее Шлейер, как экономический лидер. Выбор цели в этом отношении соответствовал нашему анализу, который показывал, что в экономике, тем более на мировом рынке, происходили существенные перемены. Федеративная республика стремилась посредством огромного экспорта капитала распространить своё политическое влияние во всём мире. Мы рассматривали это как переломный момент: теперь после войны во Вьетнаме, проигранной США, в мире многое менялось, и ФРГ извлекала из этого политическую выгоду, поскольку она должна была заменить США на многих позициях в мире. Главный упор в противостоянии делался уже не на военные, а на политико-экономические цели: капитал – это тоже средство ведения войны.
Это, конечно, требовало внутренней реорганизации. В ФРГ тогда было уже свыше миллиона безработных, тем не менее, общественное мнение направлялось против «государства профсоюзов», то есть против участия рабочих в управлении, а в переговорах о тарифах без забастовки немногого можно было добиться. В то же время здесь прилагались огромные усилия для того, чтобы заложить основы общего европейского рынка и лучше координировать и унифицировать европейскую политику. В 1975 году состоялось первое европейское экономическое совещание на высшем уровне, на котором обсуждались конкретные меры по созданию в будущем единой валюты. В этом процессе ФРГ уже тогда была движущей силой, но ещё было сильно сопротивление такому проекту европеизации. Этот проект и сегодня ещё не до конца осуществлён, хотя уже значительно продвинулся вперёд.
В важнейших для европейского рынка странах – Италии, Франции, Англии – тоже шло развитие, которое с опаской и озабоченно воспринималось в Германии: например, в Италии в 1976 году коммунисты едва не победили на выборах в парламент. Значит, процесс шёл довольно быстрыми темпами, но всё же не так гладко, как того хотелось Бонну. И в этой ситуации нападение на экономического лидера было новым качеством военной политики и соответствовало тому, что мы считали важным. Мы видели, что на свободе «Коммандо имени Зигфрида Хауснера», очевидно, оценивало ситуацию так же, как и мы. И поэтому речь шла отнюдь не «только» о том, чтобы освободить заключённых. В любом случае здесь всё взаимосвязано: ты можешь освободить заключённых, только если выберешь правильное направление, если своим нападением затронешь больное место.
Т.: Значит, ты полагаешь, что покушение на Понто или похищение Шлейера в политическом плане преследовали такую цель, которая не была обозначена в заявлении этих коммандо, но о которой нужно было так сказать прочитать между строк?
М.: Не прочитать между строк, а понять из самой акции.
Т.: В этой связи что ты можешь сказать о покушении на Зигфрида Бубака [4], который не был экономическим лидером?
М.: Акция против Бубака должна была положить предел репрессиям, поэтому она была первой акцией «наступления-1977». Он выступал за продолжение преследования политических оппозиционеров после 1945 года. Он ввёл специальные суды [5], создал учреждения для ведения психологической войны, через которые проводил агрессивную политику, поскольку даже дискуссию воспринимал как войну. В лице Бубака был устранён тот, кто был главным ответственным за жестокую политику государства в отношении нас, политзаключённых [6].
Т.: Каким был тогда ход ваших рассуждений? Могло ли, по вашему мнению, что-нибудь реально измениться после смерти экономического лидера? Или, несмотря на всё реальное насилие, которое присуще подобным акциям, это имело только символическое значение?
М.: «Коммандо имени Зигфрида Хауснера» планировало не убийство экономического лидера, а его похищение как часть более значительной акции. Вскоре после неудачной попытки похищения появилось заявление «коммандо» [7].
На этом историческом этапе оба экономических лидера, Понто и Шлейер, являлись центральными фигурами в принятии решений, имевших стратегическое значение. Их похищение, посредством которого ставился вопрос о власти и выдвигалось требование свободы для одиннадцати политзаключённых, должно было достичь результата на одном или другом направлении. Теперь у нас нет времени, чтобы детально обсуждать каждый аспект, но подумай о том, о чём я тебе уже говорила раньше: после Вьетнама началась внутриимпериалистическая конкуренция: чей капитал будет гегемоном, ФРГ или США, какие последствия это имеет для Европы, что происходит в конфликте между Севером и Югом…
Т.: В тюрьме вы обсуждали неудачную попытку похищения Понто?
М.: Мы сожалели о том, что она не удалась, но больших дискуссий на эту тему у нас не было. Что мы могли бы сказать? К тому же наши возможности коммуникации как внутри тюрьмы, так и с теми, кто находился на свободе, были тогда довольно ограничены. К нам почти не допускали посетителей, почту тщательно цензурировали. Кроме адвокатов и иногда наших родственников мы очень редко с кем-нибудь встречались, а после похищения Шлейера и установленного затем «запрета на контакты» уже не встречались ни с кем.
Т.: Какая-то информация вообще доходила до вас в дни после похищения?
М.: Информации было немного. Хотя было тюремное радио, но ранее мы не препятствовали его отключению, поскольку думали, что через его провода нас прослушивали.
Т.: Для этого были подозрения?
М.: В «Вельт» мы нередко читали то, о чём говорили в своих камерах и в камерах для свидания с адвокатами. Информация, печатавшаяся в «Вельт», часто была искажённой, но по отдельным формулировкам и содержанию нам было ясно, что они знали, о чём мы говорим [8]. Это было в тот год, когда стало известно, что они действительно прятали в наших камерах подслушивающие устройства, в феврале-марте 1977 года во время истории с Траубе. Из-за этого чуть не сорвался Штаммхаймский процесс. Была подтверждена связь между БНД и тюремщиками.