с вещами, которые им принадлежали. Когда кто-нибудь на свободе переживает, что умирает его друг или подруга, человек, который для него очень многое значит, то он может в последние часы быть с ним или с ней. Он может смотреть на покойника, он готовит погребение, стоит у гроба, или не делает этого, потому что не хочет. Но он может выбирать, взвешивать все за и против. Такой возможности у меня не было.
Т.: Ты выдела их мёртвыми?
М.: Нет. Только на фото в «Штерне», это было ужасно, их выставили напоказ.
Т.: А сейчас, с тех пор как ты на свободе, ты была на их могиле?
М.: Нет.
Т.: Почему нет? Но, может быть, это позволило бы тебе покончить с этим или теперь оплакивать их?
М.: Нет. Это не имеет отношения к месту, во всяком случае для меня. К тому же я чувствую, что мне ещё нужно время для этого.
Т.: С тех пор как ты на свободе, это чувство, что нужно ещё с чем-то покончить, что не справилась со смертью, стало сильнее, чем когда ты ещё сидела в тюрьме?
М.: Да, но по-другому, поскольку я здесь должна заниматься многими другими проблемами и размышлять о других событиях, нежели в тюрьме. Случается, что я каждый день думаю о них по совершенно различным поводам.
Т.: Как ты вообще воспринимала на свободе дискуссии об этой «ночи смерти» в «Штаммхайме»? Появление всё новых историй, мифологизацию, которая проводилась с их помощью?
М.: Здесь нужно провести различие. Сначала в обществе была потребность выяснить, что произошло. Тут я безусловно была «за». Для меня это было важно, и я хотела этого. Потом стало проявляться нежелание знать, что произошло, поскольку если это было убийство, то нужно было бы делать выводы, и уже нельзя было продолжать жить, как прежде. Здесь это было вообще самым распространённым явлением, включая Карла-Хайнца Рота.
Это нежелание знать имело место здесь ещё до пятидесятых годов. За границей не было такой блокировки мышления.
И ещё – от государства до левых – был принят лозунг: «Кто сомневается в самоубийствах, тот помогает городской герилье» – так просто.
Те «новые» старые истории, которые сегодня снова появляются, имеют мало общего с правдой, зато у них много общего с регрессом и смирением. Склонность видеть в себе жертв, превращать чувство собственного поражения в злобу по отношению к РАФ и особенно к заключённым, в обманчивую надежду таким образом вновь обрести своё равновесие, широко распространена, именно сейчас. Другие лишь демонстрируют свой оппортунизм.
Приговор к пожизненному заключению
Т.: Но после «Штаммхайма» тебе предстояло ещё кое-что, конкретное дело: тебе нужно было ещё участвовать в своём судебном процессе.
М.: Да, был новый ордер на арест 1976 года. Прежде всего меня обвиняли в участии в нападении на штаб-квартиру войск США. Без этого нового ордера на арест я оказалась бы вовсе не в «Штаммхайме», а на свободе. Теперь, после похищения Шлейера, Могадишо и убийства Гудрун, Яна, Андреаса и Нины и покушения на меня, ситуация была другой, нежели ещё летом 1977 года, когда, собственно говоря, должен был начаться процесс. Тогда я, возможно, имела бы небольшой шанс – теперь было ясно, что процесс мог закончиться только пожизненным заключением. Мой процесс по сравнению с другими имел одну особенность: его вёл окружной суд Гейдельберга в штаммхаймском бункере для судебных заседаний, потому что положение, которое в процессах против РАФ автоматически предусматривало использовать в качестве первой инстанции Верховный суд федеральной земли, было принято только после предъявления мне обвинения [31].
Но обстановка там была не лучше. Председательствующий судья, например, ранее отказался начать процесс против палача, который во Вторую мировую войну пытал и убивал сербских или югославских партизан. Зато дело против меня разбиралось с чрезвычайным озлоблением. К тому же я не имела права выбирать адвокатов, а только пользоваться услугами назначенных судом защитников, которые, впрочем, особенно не старались.
Т.: Как проходил суд?
М.: В марте 1978 года было назначено первое слушание. Процесс был сорван, поскольку по распоряжению полиции перед заседанием не только я должна была раздеваться догола, но и мои адвокаты. Они не позволили так обращаться с собой [32].
Тогда коллегии адвокатов солидаризировались с адвокатами, которые отказались от таких обысков. И вскоре после этого на втором слушании меня поручили защищать двум новым защитникам, с которыми я вообще никогда не имела никаких дел и которых отобрал суд. Правда, они вновь и вновь пытались говорить со мной и разрабатывать стратегию защиты, так как они не могли вносить определённые предложения без моего согласия. Но я отвечала отказом. Я их не знала, я их не выбирала, это были не мои защитники. Конечно, потом они по собственному почину старались сделать всё возможное, чтобы отягчить приговор. Они, например, позволили пригласить руководителя БКА Хорста Герольда, чтобы выяснить, как было достигнуто соглашение между Гердом Мюллером [XXIX] и БКА, и где Мюллер находился. Герольд утверждал, что он этого не знает.
Т.: Какие же доказательства подтверждали твою вину?
М.: Подтверждающих мою вину доказательств не было, кроме показаний Герда Мюллера. Их признали достоверными, и после года судебных заседаний меня приговорили к пожизненному заключению и ещё к пятнадцати годам.
Т.: Думаешь, приговор был следствием «Штаммхайма»?
М.: Нет, если судить по предъявленному обвинению, которое было выдвинуто ещё до «Штаммхайма». А то, что приговор был вынесен так легко, нельзя объяснить без «Штаммхайма» [XXX].
Т.: Каким этот процесс был для тебя? Ты была потрясена тем, что теперь тебе предстоит жить в тюрьме с вердиктом «пожизненно»?
М.: Я практически не принимала участие в процессе. Дважды я приходила туда, чтобы вручить заявление; в оставшееся время я была отстранена от заседания. Что я могла бы там сделать без моих доверенных адвокатов, без документов, учитывая условия заключения, которые не позволяли мне готовить свою защиту? К тому же этот процесс во многом был новым изданием Штаммхаймского процесса. Обвинение и доказательства были такими же, Мюллер и там тоже давал показания.
Я также не хотела ещё раз делать заявления по поводу Вьетнамской войны и о роли армии США, после того как они уже были проигнорированы на большом Штаммхаймском процессе. Но главное, после смерти Яна, Гудрун, Андреаса и Нины и после моих тяжёлых ранений я не хотела участвовать в процессе и играть в правовое государство. Это был абсурдный спектакль. К тому же было безразлично, о чём именно шла речь на процессе. Кроме того, в то время проходили и другие процессы РАФ: против Кристины Куби, против Ангелики Шпайтель [33]. И все они очень быстро заканчивались пожизненным заключением.
Т.: Думала ли ты тогда, что теперь пришёл конец политики РАФ? Она была не слишком успешной…
М.: Нет, я так не думала. Я надеялась, что нам, заключённым, удастся добиться совместного содержания, и что на свободе сохранится преемственность.
Т.: «Немецкая осень» осталась позади, некоторые твои лучшие подруги и друзья, с которыми ты вместе боролась в РАФ, были мертвы. Нашумевшая попытка вытащить вас из тюрьмы потерпела неудачу. Тебя приговорили к пожизненному заключению. И у тебя ещё были надежды?
М.: Это так. Конечно, не на сегодня или завтра, а на длительный период. Я знала, что после 1977 года РАФ ещё существовала, что она не была уничтожена. При всех различиях наши условия заключения после 1977 года были экстремальными. В конце семидесятых годов каждый заключённый из нас должен был сначала в одиночку – а в 1978 и 1979 годах уже вместе с другими – бороться за самые минимальные условия для выживания.
Прошли годы, пока мы не узнали, что на свободе тоже произошли коренные изменения.
Т.: Ты тогда не спрашивала себя, не зашла ли эта вооружённая борьба в тупик, стоила ли эта попытка многих жизней и свободы? Нельзя ли было многое сделать по-другому?
М.: Стоило ли это того, я себя не спрашивала. Конечно, верно, что многое можно было бы сделать по-другому.
Послесловие
Т.: Была ли для тебя «немецкая осень» в то время тем переломным моментом, который ясно дал понять: мы потерпели неудачу, у вооружённой борьбы больше нет перспективы?
М.: Я никогда не думала о том, что вооружённая борьба могла тогда завершиться. Конечно, мне было ясно, что теперь нужно придумать что-то новое, что нельзя просто продолжать.
Т.: Ты когда-нибудь задумывалась над тем, не могла ли РАФ сделать ту попытку освобождения в 1977 году лучше, чем она была осуществлена в действительности?
М.: Я об этом не думала. Нет.
Т.: Нет? Несмотря на провал и убитых?
М.: Ты не можешь так говорить об этом! Задним числом, конечно, лучше всё знаешь и понимаешь ошибки. Ты не можешь всегда ждать этого «задним числом». Поэтому я не желаю вычёркивать этот год из своей жизни, каким бы тяжёлым он ни был. После него необходимо было сделать выводы.
Т.: Но можно всё же сказать, что развитие событий, которое привело к «немецкой осени», возможно было предположить не только задним числом, а особенно в те недели. Например, было очевидно, что покушением на Зигфрида Бубака или попыткой похищения Юргена Понто и – особенно явно – угоном «Ландсхута» общественные отношения уже не обострялись, что в каждом из этих случаев отражалась неверная оценка обстановки, а также потенциала власти.
М.: Тогда я не считала это таким очевидным. Сначала мы и, наверное, многие другие ещё думали, что похищением Шлейера можно чего-то добиться. Впрочем, я считаю плохо, если ошибки повторяются, но если их сделали впервые, я к этому отношусь по-другому.
Т.: Какими, на твой взгляд, были ошибки 1977 года?