Мы знали об отношениях к чернокожим в США. В 1965 году там горели целые улицы (Watts4 и другие). И люди, когда сами получили по башке, поняли, что такое расизм. Поняли из ощущения: ты получаешь по башке лишь потому, что выглядишь по-другому. Совершенно безразлично, чем ты занимаешься, ходишь на работу или нет. Они врежут тебе по башке только за то, что ты им не нравишься. Ты не немецкий солдат. Поэтому во мне поднимается раздражение, когда я вижу этих коротко остриженных. Я так часто видел этих бритоголовых…, это так подавляет, эта солдатня!
Херманн: Вы тогда ходили в рясе? (длинный балахон, в котором ходили хиппи в 1960-е. – прим. ред.)
Райндерс: Да, мы иногда так одевались. Это до безобразия практично, но довольно отвратно.
Фрич: Очень практично: тепло, и к тому же можно ее разрисовать.
Петер Хайм: Важно то, что на этой одежде можно было нарисовать знак противников атомного оружия.
Райндерс: Да, и прежде всего мы выглядели одинаково, поэтому можно было узнать своих. Ты мог узнать своего товарища и знал, что можешь на него положиться. Тут есть один, кто против буйволов. Сегодня по-другому: не так просто различить. А так ты знал: если кто-то так выглядит, тогда…
Херманн: Тогда ты не один.
Райндерс: Да, тогда было действительно не много таких как мы, кто затем перебегал к буйволам или имел в голове что-то другое. Так было всегда: если кто-то выглядел немного по-другому, то у него не было желания сотрудничать с нами. Сам процесс политизации начался лишь после убийства Бенно Онезорга 2 июня 1967 года. После всего этого мордобоя у нас было ощущение, что буйволы стреляли во всех нас. Но от насилия всё же можно защищаться. Процесс пошел далеко, даже если кого-то и пристрелят. Я знаю многих, кто в этот день получил по морде.
Они вдруг сразу осознали: ты должен идти на улицу, ты должен занять позицию. Они не были ни за студентов, ни за что-то там еще. Но они были против выстрелов.
После этого в Берлине прошла одна из первых больших демонстраций – Марш молчания. От тридцати до сорока тысяч человек, много студентов. К этому надо добавить, что у нас в Берлине была еще «Коммуна № 1»(«К1»). Никто ее, собственно, не видел, но все, кто о ней слышал, находили ее очень забавной. Как раз на стыке пуританских 50-х и начала 60-х, когда за железным занавесом состоялась сексуальная революция.
Херманн: Ральф, ты ведь жил в коммуне Виланд?
Райндерс: Нет, этот слух идет от буйволов. Мы, и Берни тоже, жили в Тегеле, под Берлином, на улице Нимродштрасе. Там был владелец дома – довольно большого, на четыре семьи. Внизу жила пожилая супружеская пара. А на остальных этажах он сдавал комнаты, и довольно дорого. Но для нас это было свободное пространство. Мы снимали полтора этажа и жили чем-то типа коммуны. Только у нас не было тогда политических претензий, как у «К1». Были общая кухня и общая ванная, то есть скорее это как общество совместного проживания.
В то время к нам заглядывали буйволы – часто из-за всякой ерунды. Мы ставили первые песни Джаггера – он тогда только входил в моду. Это было совершенно безобидно. Тогда там было трое полицейских из отделения по незаконному обороту наркотиков. Их все знали. И если они ехали по нашей улице, кто-нибудь стучал нам в дверь и сообщал: «Сейчас подъедет наркополиция». Они помещали нас в пустую комнату, делали обыск в других и на этом всё кончалось.
Херманн: Как ты объяснишь слух относительно Виландштрасе?
Райндерс: Буйволы тогда не так шмонали. Они вообще не могли нас с Барни классифицировать по УК. Да, собственно, они никого из нас не могли классифицировать. Они вообще всех нас, будь то Георг фон Раух или Михаэль «Бомми», сваливали в один котел. Я не знаю, откуда это пошло: от буйволов или от СМИ. Но мы никогда там не жили. Правда, иногда ходили туда купаться – там была очень классная ванна для купания.
Фрич: Это важный критерий.
Райндерс: Ванна, в которой действительно могли купаться несколько человек одновременно. Облицована кафелем, просто огромная. Что-либо подобное я никогда не видел ни до, ни после этого.
Я, вообще, с малолетства вступал в конфронтацию по политическим мотивам. Например, будучи в ГДР, вступил там в ряды юных пионеров. Принимал участие в таких мероприятиях, как Международный детский день и прочая дребедень. При этом всегда были конфликты с полицией. Когда ты вместе с детьми в парке Тегель, и вдруг приходит полиция и выгоняет тебя одного из парка, а всё потому, что запрещено ходить в галстуке и носить значок FDJ. В 12–13 лет это уже откладывается в мозгах. Официально в Западном Берлине это не было запрещено, но буйволы всё равно наезжали. Один раз меня обыскали даже при поездке в Восточную Германию. И вот при этом ты получаешь наглядное представление о «демократии и правовом государстве». Сегодня они стали немного хитрее.
Херманн: Ты ведь выходец из северной части Берлина. Были ли у тебя контакты с рокерами их квартала Мэркиш?
Райндерс: Нет, у нас не было прямых контактов с рокерами из квартала Мэркиш. Мы знали их только внешне. А вот «К1» имела с ними дела. Это были рокеры на мопедах, которых мы знали по дискотеке. Они были немного дикие и нападали на пожилых людей. С такими вообще никто не хотел контактировать. Как-то они стали приставать к старой рокерской группе из Веддинга. Тех мы всех знали, и с ними у нас не было чувства вражды. Это были настоящие рокеры, на мотоциклах, и они никогда никому ничего плохого не делали. Ну так вот, эти ребятки к ним пристали – думали, что те слишком безобидные, а те их так отметелили! С тех пор эти парни из своего квартала Мэркиш ни ногой!
Херманн: Я вспоминаю, как в начале семидесятых вы сидели в доме Георга фон Рауха за забаррикадированными дверями и отбивали атаки рокеров.
Райндерс: Это были другие, потому что рокеры из квартала Мэркиш во время драки в Тегеле были на нашей стороне. Мы тогда еще спорили: не переметнутся ли они завтра на другую сторону? В тот день они сильно напугали студентов, поскольку выступали очень брутально. Они вообще не знали ничего другого, кроме этой формы выяснения отношений. У них не было страха перед полицией. Тогда полицейские еще носили кивера – шлемы были в очень немногих полицейских участках. Постепенно различные группы повзрослели. Какие-то особые неприятности из-за рокеров были недолго.
Херманн: Это «взросление» происходило больше благодаря ощущению совместной жизни, нежели в результате политических дискуссий?
Райндерс: Тебя преследуют! Это было уже в крови. У рокеров всегда были проблемы с буйволами: когда те перекрывали улицы, то отнимали у них мопеды.
Центральный совет блуждающих бунтовщиков
гашиш, облавы, уличные драки
Хайн: Промежуточный вопрос: ключевое слово «ищущие бунтовщики» – что это такое? Это шаг вперед или так, подстраховка на всякий случай?
Райндерс: Да, это шаг вперед. Полицейский контроль стал мощнее. Они получили усиление; в Берлине разработали новую методику, о которой мы ничего не знали. Например, изготовить 50 кг гашиша, чтобы потом изымать его при обысках. Они хорошо подготовили людей. Конечно, мы тогда немного приторговывали: продавали наркоту американцам, солдатам. Те платили хорошую цену. Многие из наших тогда не работали, а нам нужна была «капуста». Ходили воровать продукты. По утрам, например, ждали машины с продуктами, подкрадывались сзади, воровали целые пудинги. Так как все курили, нужно было есть что-то сладкое. Один раз стянули целую тележку пудингов. В общем, мы немного приторговывали наркотой – небольшими порциями. Мы знали всех «деловых» людей, которые знали, где можно делать бизнес. Знали турок, которые тогда были такие наивные! Они хотели за одну операцию сделать несколько тысяч марок, попадали на крупных торговцев, а те оказывались буйволами.
А тут произошло такое событие: они вытащили из нашей легковушки 100 грамм! Это было практически всё наше обеспечение в доме, где мы жили и курили. И мы сразу стали банкротами. Кто-то сказал: «Они нам вернут, сегодня мы угоним полицейскую машину». Мы переговорили с некоторыми людьми, которых знали ещё по студенческой сцене. Те притащили нам кое-что. В тот вечер мы не пошли, поскольку Бомми тогда сильно струхнул. Спрятали материал в доме и… забыли. Это была смесь клея с сорной травой. Самое большое, что могло из этого получиться, – вспышка и пламя.
Между тем начали уже поговаривать: «Все эти постоянные облавы в кафе нам уже не нравятся – будем отбиваться». Это касалось прежде всего «Зодиака» в парке на берегу озера Халензее, кафе «Сан» на Фридрихштрасе и «Мистера гоу» на Йоркштрасе, где произошла последняя и самая дикая драка бунтовщиков. Первая драка была перед кафе «Парк», мы тогда защищались.
Мы просто хотели «узаконить» свое право курить. В конце концов, другие же могут также пить. В зоопарке Тиргартен мы курили марихуану. Это было в июле 1969 года. Тогда впервые появились листовки с названием «Ищущие бунтовщики».
Такое название, хотя сегодня он может это и отрицать, было изобретено Кунцельманном. В «Центральном совете ищущих бунтовщиков» речь шла прежде всего о том, чтобы позлить студентов. Они тогда начинали создавать партии с пафосными названиями. На нашу инициативу они ответили «Центральным советом ищущих друзей вермута».
После первых затяжек марихуаной меня сильно «накрыло». Когда я очнулся, то услышал, что арестовали Георга. Тогда нас собралось человек 350–400. Курили. Буйволы видели это, но ничего не делали. Когда курильщики ушли, Георг почти без сознания валялся в кустах. Он, вероятно, спорол слишком большую дозу гашиша. Буйволы доставили его в Моабит, заставили промыть желудок. При этом у него нашли 0,12 грамма гашиша, за что он получил штраф и три месяца тюрьмы.
Таков был дебют «Центрального совета». Позднее мы познакомились с людьми, которые это делали. Несколько раз сидели с ними вместе и болтали о том, что делать, если придут буйволы. Мы не хотели больше попадаться, иногда ставили часового. Это было также в «Пане». Рядом с еврейской общиной у нас была своя служба предупреждения: одна девчонка всегда информировала нас о подходе буйволов.