Европейская поэзия XIX века — Антология — страница 7 читать онлайн бесплатно

ТОМАС ГУД

Томас Гуд (1799–1845). — Родился в семье книготорговца и издателя в Лондоне. Начал писать, когда в английской поэзии ведущими были романтические направления, но, считая, что «полезней подметать сор в настоящем, чем стирать пыль с прошедшего», он сразу обратился к современной тематике. Известность завоевал своими юмористическими и сатирическими стихами. Томас Гуд — один из ведущих поэтов социального протеста 1830–1840-х годов. Его «Песню о рубашке» высоко ценил Ф. Энгельс.

ДЖОН ДЕЙ(Патетическая баллада)Перевод Г. Русакова

Краса и гордость кучеров,

Джон Дей был грозно-тучен.

И ширь его смущала всех,

Кто к шири не приучен.

Лишь взгромоздится на задки,

А лошадей шатает:

Легко ли снесть такую честь!

Силенок не хватает.

Увы! Никто не убежит

Всевластья Купидона.

И вот коварная стрела

Впилась в жилетку Джона.

Он полюбил. Она была

Служанкой из таверны,

Где он, меняя лошадей,

Служил ей правдой верной.

Прелестниц полон дилижанс,

Рядком сидят снаружи.

А для него — одна она,

Ему никто не нужен.

Раз он вошел — она сидит,

Пивные кружки сушит.

И рухнул Джон, вконец сражен,

Пред нею всею тушей.

Она в ответ: «Ах, сударь, нет!..

Ваш вид уж больно странен.

Такой размах, что просто страх…»

Но Джон был страстью ранен.

Уж он стонал, уж он стенал,

Уж он вздыхал, тоскуя!..

Проходит год, второй идет.

Кокетка — ни в какую.

Уперлась — хоть ты расшибись!

Кричит ему бесстыже:

«Катись ты в Ковентри, толстяк!»

(Хоть Страуд много ближе.)

И он катил под скрип колес,

Упорен и беззлобен:

Непредсказуем путь любви

И трясок от колдобин.

Бедняк ослаб и побледнел,

Он таял, точно свечка.

Ему хотя бы нежный взгляд,

Единое словечко!

«О Мэри, глянь: я сух и тощ,

Вконец от страсти сгину.

И не женат, а потерял

Почти что половину».

Но нет, не трогают мольбы

Ни глаз ее, ни слуха.

А Джона ветром долу гнет,

Крылом сшибает муха.

Он даже больше не тощал,

Усохнув до предела.

И понял Джон, что он смешон,

А жить смешным не дело.

Опасен водный рацион,

И вы в него не верьте:

Бедняга Джон лишь воду пил —

И допился до смерти.

Приходит Мэри поутру,

А к ужасу красотки,

Торчат из бочки во дворе

Лишь мокрые подметки…

Есть слух, что бродит Джонов дух

Округой, безутешен.

Но кто поверит, чтобы Джон

Бродил по свету пешим?

ПЕСНЯ О РУБАШКЕ[10]Перевод Э. Багрицкого

От песен, от скользкого пота —

В глазах растекается мгла.

Работай, работай, работай

Пчелой, заполняющей соты,

Покуда из пальцев с налета

Не выпрыгнет рыбкой игла!..

Швея! Этой ниткой суровой

Прошито твое бытие…

У лампы твоей бестолковой

Поет вдохновенье твое,

И в щели проклятого крова

Невидимый месяц течет.

Швея! Отвечай мне, что может

Сравниться с дорогой твоей?..

И хлеб ежедневно дороже,

И голод постылый тревожит,

Гниет одинокое ложе

Под стужей осенних дождей.

Над белой рубашкой склоняясь,

Ты легкою водишь иглой,—

Стежков разлетается стая

Под бледной, как месяц, рукой,

Меж тем как, стекло потрясая,

Норд-ост заливается злой.

Опять воротник и манжеты,

Манжеты и вновь воротник…

От капли чадящего света

Глаза твои влагой одеты…

Опять воротник и манжеты,

Манжеты и вновь воротник…

О вы, не узнавшие страха

Бездомных осенних ночей!

На ваших плечах — не рубаха,

А голод и пение швей,

Дни, полные ветра и праха,

Да темень осенних дождей!

Швея! Ты не помнишь свободы,

Склонясь над убогим столом,

Не помнишь, как громкие воды

За солнцем идут напролом,

Как в пламени ясной погоды

Касатка играет крылом.

Стежки за стежками, без счета,

Где нитка тропой залегла;

«Работай, работай, работай,—

Поет, пролетая, игла,—

Чтоб капля последнего пота

На бледные щеки легла!..»

Швея! Ты не знаешь дороги,

Не знаешь любви наяву,

Как топчут веселые ноги

Весеннюю эту траву…

…Над кровлею месяц убогий,

За ставнями ветры ревут…

Швея! За твоею спиною

Лишь сумрак шумит дождевой,

Ты медленно бледной рукою

Сшиваешь себе для покоя

Холстину, что сложена вдвое,

Рубашку для тьмы гробовой…

Работай, работай, работай,

Покуда погода светла,

Покуда стежками без счета

Играет, летая, игла.

Работай, работай, работай,

Покуда не умерла!..

АЛЬФРЕД ТЕННИСОН

Альфред Теннисон (1809–1892). — Родился в семье священника. Закончил Кембриджский университет. Первые свои поэмы написал еще в годы учения. Первая книга, «Стихи», была издана в 1830 году. Этот сборник подвергся тщательной авторской переработке и был переиздан в 1842 году. В 1850 году А. Теннисон опубликовал книгу элегий «В память А. Г.», которые считаются лучшими его творениями, и получил звание Поэта-лауреата. Книга «Королевские идиллии» (1858) — стилизация средневековых легенд о короле Артуре и рыцарях Круглого стола; живя в полном согласии со своим временем, Теннисон написал сентиментальные идиллии, которым идеализация средневековья придает оттенок авторской неудовлетворенности настоящим.

В истории поэзии Теннисон остался как лирический поэт, автор пейзажной лирики, искренней и эмоциональной, и как мастер лирической миниатюры, которую отличает продуманная элегантность и звуковая гармония.

ЛОТОФАГИ[11]Перевод Г. Кружкова

«Смелей! — он крикнул, указав туда,

Откуда шум прибоя доносился.—

Нас вынесет приливная вода!»

Так экипаж спасенный очутился

На берегу, где вечный вечер длился

И полный месяц в вышине сиял;

Ласкаясь томно, ветерок струился;

А водопад дымился и сверкал —

И аркой хрусталя над морем застывал.

Страна ручьев! Одни сочились вниз

Каскадом капель, кружевным узором;

Другие через каменный карниз

Переливались шумно и с напором;

Широкая река предстала взорам;

А часть небес была заслонена

Высоким снежным пиком, за которым

Горел закат; и на скале сосна

Росой летучих брызг была окроплена.

Чарующий закат не остывал

На алом западе; между горами

Просвет открыто видеть позволял

За долом дол, как в светлой панораме,

И пальмы, и низины с камышами,—

Казалось, все застыло в той стране!

И бледны, с отрешенными очами,

Явились Лотофаги в тишине,

Задумчиво-грустны, как тени в смутном сне.

В руках они несли пучки цветов,

Плоды и стебли — той волшебной силы,

Что если кто их брал из моряков

И ел, — то делались ему постылы

И корабли, и моря шум унылый;

И если спрашивал о чем-то друг,

То голос глухо шел, как из могилы;

И сквозь дремоту он глядел вокруг;

И музыкой в ушах ему был сердца стук.

Садился он у моря, на песке,

Меж солнцем и луной посередине,

И родину воображал в тоске,

Своих детей, жену; но уж отныне

Страшился плыть по водяной пустыне,

Бороться с бурей, налегать веслом;

И что-то говорил еще о сыне…

Но эхо вторило ему: «Твой дом

За волнами далек; что вспоминать о нем!»

* * *

«Когда луна на полог мне…»Перевод М. Соковнина

Когда луна на полог мне

Прольет свой луч, я знаю: он

У моря, там, где тих твой сон,

Сияньем вспыхнул на стене.

Твой мрамор выступил на свет,

Серебряный пожар луны

Крадется тихо вдоль стены,

Вдоль имени и чисел лет.

Но вот — он уплывает прочь,

Как луч на пологе моем.

Усталый, я забудусь сном,

Пока рассвет не сменит ночь.

Тогда, я знаю: развита

Над морем искристая шаль,

А в церкви, там, где спит печаль,

Как призрак, светится плита.

ГОДИВА[12]Перевод И. Бунина

Я в Ковентри ждал поезда, толкаясь

В толпе народа по мосту, смотрел

На три высоких башни — и в поэму

Облек одну из древних местных былей.

Не мы одни — плод новых дней, последний

Посев Времен, в своем нетерпеливом

Стремленье вдаль злословящий Былое,—

Не мы одни, с чьих праздных уст не сходят

Добро и Зло, сказать имеем право,

Что мы народу преданны: Годива,

Супруга графа Ковентри, что правил

Назад тому почти тысячелетье,

Любила свой народ и претерпела

Не меньше нас. Когда налогом тяжким

Граф обложил свой город, и пред замком

С детьми столпились матери, и громко

Звучали вопли: «Подать нам грозит

Голодной смертью!» — в графские покои,

Где граф, с своей аршинной бородой

И полсаженной гривою, по залу

Шагал среди собак, вошла Годива

И, рассказав о воплях, повторила

Мольбу народа: «Подати грозят

Голодной смертью!» Граф от изумленья

Раскрыл глаза. «Но вы за эту сволочь

Мизинца не уколете!» — сказал он.

«Я умереть согласна!» — возразила

Ему Годива. Граф захохотал,

Петром и Павлом громко побожился,

Потом по бриллиантовой сережке

Годиве щелкнул: «Россказни!» — «Но чем же

Мне доказать?» — ответила Годива.

И жесткое, как длань Исава, сердце

Не дрогнуло. «Ступайте, — молвил граф,—

По городу нагая — и налоги

Я отменю», — насмешливо кивнул ей

И зашагал среди собак из зала.

Такой ответ сразил Годиву. Мысли,

Как вихри, закружились в ней и долго

Вели борьбу, пока не победило

Их Состраданье. В Ковентри герольда

Тогда она отправила, чтоб город

Узнал при трубных звуках о позоре,

Назначенном Годиве: только этой

Ценою облегчить могла Годива

Его удел. Годиву любят, — пусть же

До полдня ни единая нога

Не ступит за порог и ни единый

Не взглянет глаз на улицу: пусть все

Затворят двери, спустят в окнах ставни

И в час ее проезда будут дома.

Потом она поспешно поднялась

Наверх, в свои покои, расстегнула

Орлов на пряжке пояса — подарок

Сурового супруга — и на миг

Замедлилась, бледна, как летний месяц,

Полузакрытый облачком… Но тотчас

Тряхнула головой и, уронивши

Почти до пят волну волос тяжелых,

Одежду быстро сбросила, прокралась

Вниз по дубовым лестницам — и вышла,

Скользя, как луч, среди колонн, к воротам,

Где уж стоял ее любимый копь,

Весь в пурпуре, с червонными гербами.

На нем она пустилась в путь — как Ева,

Как гений целомудрия. И замер,

Едва дыша от страха, даже воздух

В тех улицах, где ехала она.

Разинув пасть, лукаво вслед за нею

Косился желоб. Тявканье дворняжки

Ее кидало в краску. Звук подков

Пугал, как грохот грома. Каждый ставень

Был полон дыр. Причудливой толпою

Шпили домов глазели. Но Годива,

Крепясь, все дальше ехала, пока

В готические арки укреплений

Не засияли цветом белоснежным

Кусты густой цветущей бузины.

Тогда назад поехала Годива —

Как гений целомудрия. Был некто,

Чья низость в этот день дала начало

Пословице: он сделал в ставне щелку

И уж хотел, весь трепеща, прильнуть к ней,

Как у него глаза оделись мраком

И вытекли, — да торжествует вечно

Добро над злом. Годива же достигла

В неведении замка — и лишь только

Вошла в свои покои, как ударил

И загудел со всех несметных башен

Стозвучный полдень. В мантии, в короне

Она супруга встретила, сняла

С народа тяжесть податей — и стала

С тех пор бессмертной в памяти народа.

К ***, ПОСЛЕ ПРОЧТЕНИЯ «ЖИЗНИ И ПИСЕМ»[13]Перевод Г. Кружкова

Проклятие тому, кто потревожит мои кости.

Эпитафия Шекспира

И ты бы мог поэтом слыть

(Какой бы ни был в этом прок),

И гордо лавровый венок

На лбу прославленном носить.

Но ты избрал другой удел:

Спокойно плыть в потоке дней

Сквозь тьмы забывчивых друзей,

Негромких слов, разумных дел.

Ты избежишь в конце концов

Позора тех, кто знаменит:

Твой мирный гроб не оскорбит

Орда шутов и подлецов.

Ведь ныне, коль умрет поэт,—

Остыть бедняге не дадут,—

А уж вокруг и спор и суд,

Скандал и крик на целый свет:

«Ломай замок! Врывайся в дверь!

Священного нет ничего!

Подай нам слабости его!» —

Рычит многоголовый зверь.

Бесстыжие! Он только пел;

Он жил совсем не напоказ,

И ни для чьих досужих глаз

Героем быть он не хотел.

Он в песни лучшее вложил,

А худшее с собой унес.

Будь проклят тот глумливый пес,

Кто в почве роется могил!

Завидней век свой просвистеть

Пичугой скромной в лозняке,

И доверяться лишь реке,

И в гуще листьев умереть,

Чем звучной песней славу звать

И гордым жить среди невзгод,—

Когда стервятник часа ждет

Тебя, как падаль, растерзать!

У МОРЯ[14]Перевод С. Маршака

Бей, бей, бей

В берега, многошумный прибой!

Я хочу говорить о печали своей,

Непокойное море, с тобой.

Счастлив мальчик, который бежит по песку

К этим скалам, навстречу волне.

Хорошо и тому рыбаку,

Что поет свою песню в челне.

Возвращаются в гавань опять

Корабли, обошедшие свет.

Но как тяжко о мертвой руке тосковать,

Слышать голос, которого нет.

Бей, бей, бей

В неподвижные камни, вода!

Благодатная радость потерянных дней

Не вернется ко мне никогда.

* * *

«В чем, в чем причина этих странных слез?..»[15]Перевод В. Рогова

В чем, в чем причина этих странных слез?

Они, высокой скорбью рождены,

Идут из сердца, застилают взор,

Когда смотрю на ширь осенних нив

И думаю про канувшие дни.

Свежее первого луча, что пал

На парус, приносящий к нам друзей,

Грустней луча, который обагрил

Все милое, идущее ко дну,

Грустны и свежи канувшие дни.

Грустны и странны, как в предсмертный час

Хор полусонных птиц перед зарей,

Когда глазам тускнеющим окно

Квадратом, все светая, предстает,

Грустны и странны канувшие дни.

Вы дороги, как память милых уст

Усопшему, лобзаний слаще вы

Придуманных, бездонны, как любовь,

Как первая любовь, как совесть, злы,

О Смерть средь Жизни, канувшие дни.

ТИФОН[16]Перевод А. Сергеева

Истлеет лес, истлеет лес и ляжет,

Туман придет и выплачется в почву;

Придет, уйдет под землю земледелец,

И лебедь, житель долгих лет, умрет.

Лишь я жестокого бессмертья пленник;

Я чахну медленно в твоих пределах,

Седою тенью, как во сне, скитаюсь

По вечно молчаливому Востоку,

Блуждаю лабиринтами тумана,

Вхожу в чертог сияющей зари…

Увы! Я был когда-то человеком

И юношеской так блистал красою,

Что ты на мне остановила выбор;

И я, счастливый сердцем, возгордился

И возомнил, что я такой же бог.

Я попросил тебя: — Дай мне бессмертье! —

И ты его дала мне с небреженьем,

С каким монетку подает богач.

Но бдительные Оры[17], негодуя,

Меня согнули и опустошили

И, так как мне не может быть кончины,

Оставили меня калекой, прахом,

Бессмертным ветхим стариком, соседом

Бессмертной юности. Твоя любовь

И красота не облегчили горя,

Хотя поныне от моих стенаний

В очах твоих, наполненных слезами,

Подрагивает кормчая звезда.

Пусти меня, возьми свой дар обратно!

Зачем я отделился от людей,

Зачем презрел исконный распорядок,

По коему в конце всего — покой?

Сквозь тающие тучки на мгновенье

Проглянул темный мир, где я родился;

Но вновь крадется тайное сиянье

От чистого чела и чистых плеч,

И сердце просыпается в груди.

Во мгле твои ланиты заалели,

Но очи милые, с моими рядом,

Еще не ослепили звезд, и кони

Твоей упряжки дикой не проснулись,

И не стряхнули с грив остатков мрака,

И первых искр не высекли из мглы.

Да, в утреннем молчанье ты прекрасна,

Но, как всегда, ни слова не ответишь —

Слезинку лишь оставишь на щеке.

Зачем слезами ты меня пугаешь?

Ужели верно старое реченье

Из мира темного, что сами боги

Своих даров назад не в силах взять?

О, горе! Ведь когда-то с легким сердцем

Счастливыми глазами наблюдал я,—

Не верится, что то был тоже я,—

Как свет тебя очерчивал во мраке,

Как локоны от солнца пламенели;

Вслед за тобой и я преображался,

И кровь во мне пылала тем пыланьем,

Каким багришься ты и твой чертог;

Губами, лбом, закрытыми глазами

Я чувствовал: роса на мне теплеет

От поцелуев, нежных, как бутоны

Полураскрывшейся весны; и слышал

Из уст твоих безумный сладкий лепет,

Сравнимый разве с пеньем Аполлона

При возведенье илионских стен[18].

И все ж, позволь мне твой Восток покинуть;

Мне по природе можно ль быть с тобой?

Твои прохладны розовые тени

И свет прохладен, — как прохладны ноги

Мои на золотых твоих ступенях,

Когда пары неясного рассвета

Возносятся над темными домами

Счастливых, наделенных даром смерти,

И над гробами более счастливых.

Освободи меня, верни земле!

Богиня, обновляй от утра к утру

Свою красу — ты можешь все; а мне —

Дай мне могилу, чтобы, прах во прахе,

Забыл я, как в серебряной упряжке

Ты возвращаешься в родной чертог.

ВИЛЬЯМ МЕЙКПИС ТЕККЕРЕЙ

Вильям Мейкпис Теккерей (1811–1863). — Один из создателей английского реалистического социального романа. Родился в Калькутте в семье чиновника Ост-Индской компании. В университетские годы испытал огромное влияние творчества П.-Б. Шелли.

Большинство стихов В.-М. Теккерея, которые он в основном печатал в журнале «Панч», носят откровенно бурлескный характер; как правило, они являются иллюстрациями к его прозаическим произведениям. (Подробнее о Теккерее см. в томе БВЛ: В. Теккерей. Ярмарка Тщеславия).

БАЛЛАДА О БУЙАБЕСЕПеревод В. Рогова

На улице, в Париже славной,

Стоит известный ресторан;

Зовется улица издавна

Поднесь Bue Neuve des Petits Champs[19].

Хоть заведенье небогато,

Готовят в нем деликатес —

Там часто я бывал когда-то

И ел отменный буйабес.

Прекраснейшее это блюдо,

Я в том присягу дать готов:

В одной кастрюле — ну и чудо! —

Найдете рыбу всех сортов,

Обилье перца, лука, мидий,—

Тут Гринич сам теряет вес! —

Все это в самом лучшем виде

И составляет буйабес.

Да, в нем венец чревоугодий!

Пора философам давно,

Любя прекрасное в природе,

Ценить и яства и вино.

Какой монах найдет несносным

Меню предписанных трапез,

Когда по дням исконно постным

Вкушать бы мог он буйабес?

Не изменилась обстановка:

Все та же вывеска, фонарь,

И улыбается торговка,

Вскрывая устрицы, как встарь.

А что Терре? Он ухмылялся,

Гримасничал, как юркий бес,

И, подлетев к столу, справлялся,

Гостям по вкусу ль буйабес.

Мы входим. Тот же зал пред нами.

«А как мосье Терре, гарсон?»

Он говорит, пожав плечами:

«Давным-давно скончался он».

«Так кончились его печали —

Да внидет в царствие небес…»

«А что б вы кушать пожелали?»

«А все ли варят буйабес?»

«Mais oui, monsieur! — Он скор с ответом.—

Voulez-vous boire, monsieur? Quel vin?»[20]

«Что лучше?» — «Помогу советом:

С печатью желтой шамбертен».

…Да, жаль Терре! Он распростился

С отрадой вскормленных телес,

Когда навеки вас лишился,

Бургундское да буйабес.

В углу стоит мой стол любимый,

Не занят, будто на заказ;

Года прошли невозвратимо,

И снова я за ним сейчас:

Под этой крышей, cari luoghi[21],

Я был повеса из повес,—

Теперь, ворчун, седой и строгий,

Сижу и жду я буйабес.

Где сотрапезники, что были

Всех ближе в пору дней былых?

Гарсон! Налейте из бутыли —

До дна хочу я пить за них!

Со мной их голоса и лица,

И мир исчезнувший воскрес —

Вся банда вкруг стола толпится,

Спеша отведать буйабес.

Удачно очень Джек женился,

Смеется, как и прежде, Том,

Огастес-хват остепенился,

А Джеймс во мраке гробовом…

Немало пронеслось над светом

Событий, бедствий и чудес,

С тех пор как здесь, друзья, кларетом

Мы запивали буйабес.

Как не поддаться мне кручине,

Припомнив ход былых годин,

Когда я сиживал, как ныне,

Вот здесь, в углу, — но не один?

Передо мною облик милый:

Улыбкой, речью в дни забот

Не раз она меня бодрила…

Теперь никто со мной не пьет.

Я пью один, веленьем рока…

Стихов довольно! Пью до дна

За вас, ушедшие далеко

Пленительные времена!

Так, не печалясь и на тризне,

За все, в чем видел интерес,

Останусь благодарен жизни…

Несут кипящий буйабес!

РОБЕРТ БРАУНИНГ

Роберт Браунинг (1812–1889). — Родился в семье банковского служащего в Лондоне. Первая поэма, созданная Р. Браунингом, — «Полина» (1833). Им были написаны несколько пьес, в которых как раз отсутствует то напряженное движение, которое стало основой драматического монолога, излюбленной поэтической формы Р. Браунинга. Высшего мастерства в разработке этой формы поэт добился в циклах «Мужчины и женщины» (1855) и «Dramatis Personae» (1864). В первую очередь это нравственно-философская поэзия. Браунинг часто пишет об исторических личностях. Его монологам свойственна детальная психологическая мотивировка, стремление передать сложность внутреннего мира человека.

БЛАГОПРИСТОЙНОСТЬПеревод В. Рогова

Нет, милый, свет не скажет нам:

«Как ваш союз понятен мне!

Ему сочувствуя вполне,

Я вам благословенье дам!»

Как много месяцев и лет

Умчалось быстрой чередой —

И все ж мы поняли с тобой,

Чего боится свет!

Нам лет потраченных не счесть

Меж тех, кто обществу оплот,—

Предобродетельных господ

И дам, что соблюдают честь,—

Но мы гуляем, им назло,

Вдоль Сены, в ливень, в поздний час,

И на Бульварах манят нас

Блаженство, свет, тепло!

Любовь попробуй запрети!

Нет, рада я своей судьбе!

Позволь мне по губам тебе

Рукой в перчатке провести…

А вот в сиянье фонарей

Встал Институт; другим в пример,

К Гизо спешит Монталамбер…

А ну-ка, веселей!

АНДРЕА ДЕЛЬ САРТО[22] ПО ПРОЗВИЩУ «БЕЗУПРЕЧНЫЙ ЖИВОПИСЕЦ»(Фрагменты)Перевод В. Рогова

Ну, полно, больше ссориться не надо,

Лукреция моя; стерпи хоть раз.

Присядь, и все, как пожелаешь, будет.

Лицо ко мне повернуто, а сердце?

Я выполню заказ, который даст

Друг друга твоего, не беспокойся —

То, что захочет он и как захочет,

В срок установленный и не торгуясь,

А деньги в эту маленькую ручку

Вложу, когда она моей коснется,—

Да? Нежно? Все исполню, дорогая,

Но завтра! Я сильнее устаю,

Чем ты подумать можешь, а сегодня

Сильней обычного, и мне сдается,—

Прости меня, — что если посидеть нам

Здесь, у окна, рука в руке, смотря

На Фьезоле так с полчаса, и думать,

Как любящим супругам, об одном,

И тихо-тихо вечер скоротать,

То завтра я за труд могу приняться,

И свеж и весел. Сделаем попытку.

А завтра будешь рада ты сама!

Твоя рука — что женщина, моя же —

Мужское сердце, что ее вместило.

Не зря ты время тратишь: посиди

Для всех пяти заказанных картин —

И сэкономим на модели… Так!

Так выгляди — прекрасная змея,

Что, за кольцом кольцо, склубилась плавно!

Зачем безукоризненные уши

Ты проколола даже для серег?

Как хороша луна! И мне и всем

Она принадлежит — любой считает

Ее своей, и все ж ничья она,

Хотя мила… Ага, ты улыбнулась?

Ну, вот, моя картина и готова,

Вот что гармонией зовет наш цех!

Все тонет в серебристо-серой дымке,

Все в сумерках — и мы с тобою тоже.

Точь-в-точь такая ты, как в дни, когда

Гордилась мною (что давно прошло),

А я совсем, как сумерки, поблек.

Все тускло: молодость, мечты, искусство —

Как очертанья Фьезоле[23] вдали.

…………………….

Когда б ты каждый день со мной сидела,

Я лучше бы писал, ты понимаешь?

Ну, то есть больше получал бы денег

И больше бы дарил тебе. Темнеет,

Вон первая звезда. Морелло[24] скрылся.

При фонарях дозора видно стену,

И вдалеке заухали сычи.

Ну, милая, вернемся от окна

В наш грустный дом, что для веселья сложен.

Бог справедлив. Простит Франциск[25], быть может:

Я ночью от мольберта отведу

Усталый взгляд, и кажется, что стены

Светиться начинают, кирпичи

Как будто гневным золотом сверкают —

Тем золотом, что их скрепило здесь!

Давай любить друг друга. Ты уходишь?

Опять пришел кузен? И ждет снаружи?

Тебя он хочет видеть — без меня?

Он снова проигрался? Денег надо?

Поэтому ты улыбалась? Что ж,

Купи меня улыбками! Еще

Найдется у тебя? Рука, и глаз,

И сердца часть еще при мне остались,

Трудом живу я, — сколько стоит он?

Я заплачу за прихоть. Но позволь

Побыть с тобою вместе дотемна —

В безделье, как считаешь ты, — мечтая,

Как написал бы, возвратясь в Париж,

Еще одну картину, лик мадонны —

Не твой на этот раз! А ты могла бы

Услышать их, — ну, Аньоло[26], конечно,—

Как он судил мой труд, чего он стоит.

Согласна? Верь, твой друг доволен будет:

Готов я выполнить его заказы,

Портрет шутя доделаю, — да, да,

А заворчит он — что-нибудь еще

Ему подкину, и довольно будет,

Чтоб выручить кузена. А вдобавок,

Что лучше и что мне важней всего,

Тебе на брыжи дам тринадцать скуди[27]!

Ты рада, милая? Но он-то, он,

Кузен! И чем тебе он полюбился?

Я нынче безмятежен, как старик.

Жалею о немногом, перемен

Совсем не жажду. Прошлое прошло,

Так для чего еще менять что-либо?

Проступок мой перед Франциском?

Правда, Его я деньги взял, в соблазн я впал,

Дом этот выстроил, грешил — и все тут.

Родители мои в нужде скончались —

А сам-то был богат я? Ты же видишь,

Как богатеют! Каждому свое.

Они ведь нищими и родились,

И жили, и скончались. Я трудился

За плату жалкую. Пусть сын хороший

Попробует, как я, картин две сотни

Создать! Есть, право, в чем-то равновесье,

Ведь я сегодня был тобой любим.

С меня достаточно. Чего ж еще?

Одну возможность — в царствии небесном,

Быть может, ангел выделит четыре

Стены: для Леонардо[28], Рафаэля[29],

И Микель Аньоло, и для меня,—

Они все холосты и побеждают,—

Но у меня Лукреция! Я выбрал.

Кузен свистит! Ступай, любовь моя.

РАЗВИТИЕ[30]Перевод А. Сергеева

Отец мой был филолог-эллинист.

Я, пятилетний, раз его спросил:

«Ты что читаешь?» — «Про Осаду Трои».

«Осаду… Трои… Что это такое?»

Он стулья и столы составил в город

И, посадив меня наверх Приамом,

Поведал, что Елену — нашу кошку —

От прежнего хозяина сманил

Злодей Парис, и вот она, трусиха,

Забилась под скамеечку для ног;

Собаки наши, Таузер и Трей,—

Атриды — из-за драгоценной киски

Воюют с Троей; а когда Ахилл —

Мой пони — перестанет обижаться

И выскочит из стойла, Гектор дрогнет

И побежит (рассыльный наш мальчишка).

Так я узнал, кто — кто и что к чему.

В пять лет я понял все, что мог понять,

Какой же это был восторг! Должно быть,

Такой же, как сейчас. Наставник мудрый

Не ослепил невыносимым светом

Всезнанья слабые глаза невежды,

Но и не дал им впредь подслеповато

Довольствоваться тьмой и пустотой.

Когда двумя-тремя годами позже

С друзьями я играл в Осаду Трои,

Отец мой увидал и не одобрил:

«Тебе пора бы самому прочесть

В подробностях о том, о чем когда-то

Я дал тебе начальное понятье.

Вот Поп[31] — он досконально изложил

То, что в один прекрасный день, быть может,

Услышишь ты от самого Гомера.

Штудируй греческий, — по крайней мере,

Старайся, — может быть, к тебе придет

Слепой Старик, Сладчайший из Певцов,—

„Туфлос“ — слепой, „гедистос“ — самый сладкий.

Пока же будь доволен переводом —

Читай!» Я прочитал запоем Попа:

Что может быть прекрасней и правдивей?

Потом я с чувством взялся за учебник,

Ступенька за ступенькой подбираясь

К оригиналу, к подлинному слову,

Когда мне будет нужен, скажем, Буттман[32].

Шло время; я готовился — и вдруг:

«Ты, говоришь, созрел для „Илиады“?

Вон Хайне[33] — красный том на третьей полке;

Да не забудь заглядывать в словарь!»

Не упустив ни слова, я узнал,

Кто — кто и что к чему, из уст Гомера;

Ученье кончилось. Теперь спросите

Ученого двенадцати годов:

«Кто автор „Илиады“?» — детский смех!

Конечно же, Гомер! Давно известно,

Что он был нищий и слепой; поныне

Не установлено, где он родился,—

Семь городов вели об этом споры;

Как полагает Байрон, прав Хиос.

Что написал еще он? «Одиссею»,

«Войну мышей с лягушками» и «Гимны»,

И это все, за вычетом «Маргита»:

«Маргит» до нас (эх, жалко!) не дошел.

Так отрочество тешилось, пока:

«А что по поводу открытий Вольфа

Сегодня пишут немцы? Неуютно

Менять воззренья и лишаться веры,

Но взялся за ученье, так учись!»

Ну что ж, я «Пролегомены» осилил.

Сам Вольф[34] и дюжина ему подобных

Мне доказали: не было ни Трои,

Ни осаждающих, ни осажденных,

Ни автора, ни подлинного текста,

Ни повода в истории для сказки —

А я ее ценил душой и сердцем

И, несмотря на новые познанья,

Ценю досель и в глубине души

Считаю полной истиной, свободной

От прихоти заботливых идей.

С тех пор (хвала моим счастливым звездам!)

Пусть кто в святилище моем посмеет

Встревожить обитателей любезных —

Елену, Гектора с женой, Улисса,

Ахилла и Патрокла… Впрочем, Вольф —

Зачем сомненьем он разрушил сон?

Но «Пробужденье драгоценней сна»,

Как пишет Роберт Браунинг, — затем-то

Я, старый человек, вам объясняю,

Что мог бы ныне упрекнуть отца —

Зачем он так мучительски, так долго

Не позволял ребенку — мне — проснуться,

Чтоб отделить зерно от шелухи

И поименно знать, где ложь, где правда.

Зачем он вообще навеял сон

И сразу не открыл мне трезвой яви?

Допустим, детство — неуместный возраст

Для верного истолкованья мифов;

По крайности, он мог бы промолчать!

Я сам сумел бы — так или иначе —

Каким-то образом пробиться к знанью

Прямой дорогой, без обиняков;

И должен был бы, как Пелеев сын[35],

Коварство клясть у адских врат; как Гектор,

Любить свою законную жену,—

Что, я не мог бы подражать героям,

Прекрасно зная, что они — мечта?

Не лучше ль было бы отцу тогда

Мне выдать «Этику»[36],— пусть в переводе,

Но верном, без обмана и жеманных

Прикрас в угоду современным вкусам,—

Да, «Этику»! Теперь-то я считаю

Трактат об этике нелегким чтеньем,

Хотя подвластен мне оригинал.

А в детстве — что терпела книга детства!

И я, старик, склонясь над Стагиритом[37],

Страниц, по крайней мере, не мусолю,

Углов не загибаю, молоком

Не заливаю и не сыплю крошек…

ЭМИЛИ ДЖЕЙН БРОНТЕ

Эмили Джейн Бронте (1818–1848). — Сестра романисток Шарлотты и Анны Бронте. Родилась в семье священника. Всемирную известность принес ей роман «Грозовой перевал» (1847). Первая книга ее стихов вышла в свет в 1850 году — «Избранные стихи Эллис Белл». Основной мотив лирики Бронте — поэтессы романтической традиции — жажда освобождения от рутинной жизни. На ее творчество большое влияние оказал П.-Б. Шелли.

О, БОГ ВИДЕНИЙ…Перевод Э. Ананиашвили

Пускай порывы прошлых лет

Рассудок высмеет, как бред,—

Твой взор горящий даст ответ,

Расскажет голос неземной:

Зачем, зачем ты избран мной.

Суровый Разум правит суд

В одеждах темных, строг и крут.

Защитник мой, смолчишь ли тут?

Пусть речь поведает твоя

О том, что свет отвергла я,

Что отказалась я идти,

Как все, по торному пути,

Чтоб дикою тропой брести,

Презрев соблазн богатства, власти,

Гордыню славы, сладость счастья.

Когда-то я их приняла

За божества — я им дала

Обет и жертву принесла…

Но дар неискренний немил

Богам — и он отвергнут был.

О, я их не могла любить,

И я их поклялась забыть,

И одному тебе служить,

Фантом, меня пленивший встарь,

Мой раб, товарищ мой и царь.

Ты раб мой, мне подчинено

Твое влиянье — мной оно

К добру, не к злу обращено!

Товарищ одиноких дней,

Ты — ключ от радости моей,

Ты — боль, что ранит и грызет,

И благость слез, и духа взлет

К вершинам от мирских забот.

Ты — царь, хоть трезвый разум мой

Велит мне восставать норой.

И как же не молиться там,

Где веры столп, надежды храм,

Душе, приверженной к мечтам?

Будь мне заступник, светлый Гений,

Избранник мой, о Бог видений!

* * *

«Передо мною тьма ночная…»Перевод Л. Володарской

Передо мною тьма ночная,

Здесь диких бурь сошлись пути.

Но злым недугом пленена я —

И у меня нет сил уйти.

Деревья гнутся. Тяжесть снега

Ветвям замерзшим не снести.

Мне вьюги страшен час набега —

И все же нет, нет сил уйти.

Сквозь тучи черные дорогу

К земле уж солнцу не найти.

Мне не унять в душе тревогу —

И не уйти. нет сил уйти.

ЭРНЕСТ ЧАРЛЬЗ ДЖОНС

Эрнест Чарльз Джонс (1819–1869). — Видный политический деятель рабочего движения, «знаменитый хартистский агитатор» (Н. Г. Чернышевский), поэт, литературный критик, романист, Э.-Ч. Джонс принадлежит к младшему поколению чартистов, которое начало играть роль после 1842 года, когда чартизм приобрел характер действительно массового пролетарско-революционного движения.

Родился в Берлине, в аристократической английской семье. Образование получил в Германии; отказавшись от карьеры юриста, стал одним из лидеров чартистского движения.

Поэзия Э.-Ч. Джонса была оружием чартизма. Поэт писал для рабочих и стремился воплотить актуальное политическое содержание в простую поэтическую форму — создавать стихи в «народном ключе». Впервые в английской поэзии борющиеся народные массы заняли в ней центральное место.

НАШ КЛИЧПеревод Г. Симановича

Народ мой! Что с тобою?

Где слава прежних лет?

Страданьем, как травою,

К ней зарастает след.

Ты родился свободным,

Но, услыхав призыв,

Твои герои пали,

А ты — в позоре — жив.

В цепях, в железной хватке

Тебе не продохнуть!

Вперед же без оглядки,

Ищи к свободе путь!

Людских сердец разливы

Не усмирить вовек:

Свобода, справедливость —

Вот русла этих рек.

О, не пугайтесь смерти!

Ведь умереть в борьбе

Достойнее, поверьте,

Чем изменить себе.

Ты вовсе не британец,

Коль быть рабом посмел.

Ты жалкий чужестранец

Для всех, кто горд и смел.

Прочь! Не касайся чаши

Волшебного вина!

В ней вольнолюбье наше,

Не для тебя она.

Ты раб! Твоя невеста,

Стройна и молода,

Пылает не румянцем,

А краскою стыда.

Ты взором раболепным

Тревожишь мертвецов —

Венцом великолепным

Увенчанных бойцов.

Кто испытает счастье

Добра и красоты?

Кто дружбой насладится?

Не ты! Не ты! Не ты!

ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ ПОЭТАПеревод Г. Симановича

Кому дано соединять

Сердца, скорбящие в разлуке,

И чьи дряхлеющие руки

Способны вечное создать?

Пред кем тюрьма и западня

Лишь дымка легкая — не боле?

Кто душу солнечного дня

Спасает от ночной неволи?

Кто возрождает из могил

Дыханье доблести и мести?

И с кем герой заговорил

О прежних днях, о прежней чести?

Чья поступь тихая слышна

На вечных тропах мирозданья

И почему гневит она

Тиранов, сеющих страданья?

Чей клич способен поднимать

На революцию народы?

Кто может словом проникать

Сквозь времена, эпохи, годы?

И кто своею добротой

Врачует мир от зла, уродства,

Кто в этой жизни непростой

Слуга любви и благородства?

Поэт! Он сделал все, что мог:

Сердца людей сильнее стали!

И он уходит. Путь далек:

Назад, в заоблачные дали.

МЭТЬЮ АРНОЛЬД

Мэтью Арнольд (1822–1888). — Родился в семье университетского профессора. Был преподавателем, инспектором школ, профессором Оксфордского университета. Первый сборник стихов М. Арнольда — «Заблудший гуляка и другие стихи» (1849). Но успех пришел к нему с книгой 1853 года — «Стихи». Мэтью Арнольд соединял в себе незаурядный талант поэта и критика, хотя критик часто мешал свободному выражению его поэтического «я». Когда стихи Арнольда не сковывала холодная рассудочность, в них появлялась естественная грация, они поражали совершенной чистотой языка. Древняя Греция и античная культура были идеалом для Арнольда. В своих стихах, которые должны были быть, как считал Арнольд, «критикой жизни», он писал правду о викторианской Англии.

ДУВРСКИЙ БЕРЕГПеревод М. Донского

Взгляд оторвать от моря не могу.

Тишь. Смотрится луна

В пролив. Там, на французском берегу,

Погас последний блик. Крут и высок,

Английский берег над водой навис.

О, подойди к окну! Как ночь нежна.

Лишь там, где бухту ограждает мыс,

Где отделен серебряный песок

От черной бездны пенною каймой,

Вздыхает море, галькою шурша:

То отступает, то опять — бросок,

Льнет к берегу и снова рвется вдаль,

И в мерном плеске чувствует душа

Безмерную печаль.

Софокл[38] в былые дни

Так вслушивался в гул эгейских волн,—

Его воображению они

О горестях людских вели рассказ.

Гул северного моря, скорби полн,

Рождает те же помыслы и в нас.

Давно ль прилив будил во мне мечты?

Его с доверьем я

Приветствовал: он сушу обвивал,

Как пояс из узорчатой тафты.

Увы, теперь вдали

Я слышу словно зов небытия,

Стеная, шлет прилив за валом вал,

Захлестывая петлю вкруг земли.

Пребудем же верны,

Любимая, — верны любви своей!

Ведь мир, что нам казался царством фей,

Исполненным прекрасной новизны,

Он въявь — угрюм, безрадостен, уныл,

В нем ни любви, ни жалости; и мы,

Одни, среди надвинувшейся тьмы,

Трепещем: рок суровый погрузил

Нас в гущу схватки первозданных сил.

ШЕКСПИРПеревод В. Рогова

Все отвечают нам. Свободен ты.

Мы ждем и ждем — но ты, с улыбкой, нем

И выше знанья. Пик, светилам всем

Открытый средь безбрежной высоты,

На дне морском найдя упор пяты,

Отчизну в Небесах Небес обрел,

Подножье лишь отдав на произвол

Пытаний земнородной суеты.

И ты, кто видел свет, гонящнй мрак,

Кто сам себя постиг, почтил, взрастил,

Шел по Земле не узнан. Лучше так!

Всю боль, что дух бессмертный ощутил,

Все немощи, все скорби обняло

Победоносное твое чело.

ГРЯДУЩЕЕПеревод Э. Шустера

Человек — это странник с рожденья.

Он родится на судне,

Под которым волнуется время;

Изумлен, осчастливлен,

Раскрывает он солнцу объятья,

Озирает он Времени реку.

Человек размышлять начинает.

Впервые — проснувшись

В снежно-белом ущелье,

Что под клекот орлиный

Расстилает потоку

Первозданное ложе;

Затем — на равнине,

Где лениво река

Распрямляет извивы,

Приближаясь к всеядному морю.

И всегда человеческий разум —

Это мир отмелькавших брегов.

Что терзаться и грезить о землях,

Промчавшихся мимо

До того, как поток подхватил

И понес человека сквозь Время;

Что терзаться о землях за смертью.

Только путь быстроходного судна

Будет познан; лишь вехи пути

Будут в памяти жить человека.

Кто сегодня пройдет за пределы,

Что поставило вечное Время?

Кто сумеет увидеть не пажить,

А зеленую землю до плуга?

Кто к земле так же близок, как люди,

Что когда-то земле подарили,

Не скупясь, неуемных детей?

Кто та дева,

Что мать-землю поймет и постигнет,

Как Ревекка однажды

У колодца под пальмой постигла?

Кто страж

Чувств земли, как весна, просветленных,

Как весна, незапятнанных, чистых?

Есть ли бард,

Что умеет помыслить о боге,

О душе и о мире

Настолько же просто

И пронзительно, как Моисей

Мыслил ночью, у спящего стада,

Под пустынной арабской звездой?

Голос Духа

Услышит ли он и склонится?

Нас теперь полноводное Время

Несет по бескрайней равнине.

Невозвратен истоков покой.

А к реке города подступают,

Раздаются стоустые крики;

Непонятен их смысл,

Непонятны все те измененья,

Что мы видим и знаем повсюду.

Что сказать?

Полноводное Время

Потеряло достойное русло;

Города не расступятся снова,

Не растает их черное стадо;

Тем сильней будут гомон и грохот,

Чем нахальней вторжение торжищ,

Чем ровней будет эта равнина,

Чем свирепей нависшее солнце.

Никогда никому не увидеть

Красоты первозданной потока,

Не вкусить даже капли покоя.

Но, что было до нас, мы не знаем

И не знаем того, что грядет.

Может быть, полноводное Время,

Растекаясь за грани пространства,

Удаляя мерцанье и блики

Заодно с городами все дальше,

Возвратит если не первозданность

Снежно-белых утесов ущелья,

То хотя бы бессуетность, гордость.

И на глади безбрежной потока,

В обезлюдевшем, смолкшем пространстве,

Освеженном могучим дыханьем

Океана, покой, может быть,

В человека вселится;

В безмерном растает пустое,

Уплывут берега в неоглядность,

Выйдут звезды, и ветер прохладный

Понесет человеку навстречу

Вздох и запах предвечного Моря,

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВОПеревод А. Сендыка

Ляг в могилу, не ропщи,

Успокойся, замолчи,—

Их довольно, и любой

Может справиться с тобой.

Мне давно уж все равно:

Что бело, а что черно…

Будет все, как нужно им,—

Станешь нем и недвижим.

Этой сваре много дней.

Были люди и сильней

И упорнее, чем ты,—

Только всем заткнули рты.

Не ропщи, что не жил всласть!..

Форт безумья должен пасть.

И падет, а твой резон —

Пасть на миг скорей, чем он.

ПАЛЛАДИЙ[39]Перевод А. Сендыка

В горах, где бурный Симоис[40] рожден,

Стоял Палладий средь лесов и скал.

Герои, защищая Илион,

Не видели его, но он стоял,

Стоял в сиянье солнца и луны,

Дыханием ветров обласкан всласть,

Врагов сметая с крепостной стены,

Твердыне славной не давая пасть.

Душою Трои был священный храм,

Сладки там были воздух и вода,

Росла трава нетоптаная там…

Но как же редко я ходил туда…

Поутру битва вспенится опять,

Поутру станет Ксанф[41] от крови ал,

Аякс[42] и Гектор[43] выйдут умирать,

Взойдет Елена[44] на высокий вал.

От ржавчины очищусь я в бою,

Надеждой и отчаяньем дыша…

А то ведь можно жизнь прожить свою,

Не ведая понятия «душа».

Далёко от мирских сует она,

Но от нее зависима судьба.

Могучи мы, когда она сильна,

Бессильны мы, когда она слаба.

ДАНТЕ ГАБРИЭЛЬ РОССЕТТИПеревод А. Сендыка

Данте Габриэль Россетти (1828–1882). — Сын итальянского карбонария, бежавшего в Англию после подавления восстания в Неаполе. Родился в Лондоне. Учился в Королевской Академии художеств; первоначально завоевал известность как художник. Россетти был главой «Прерафаэлитского братства», в которое входили К. Россетти, В. Моррис, А.-Ч. Суинберн. Свойственное им стремление развенчать культ торгашества выразилось в идеализации средневековой старины. Россетти много занимался переводом на английский язык поэтов итальянского Возрождения. (чьи стихи он публиковал в журналах; отдельной книгой они увидели свет лишь в 1870 году. Всего Д.-Г. Россетти издал три сборника стихов.

«В густой траве лежишь ты недвижимо…»

В густой траве лежишь ты недвижимо,

Полупрозрачны пальцы, как цветы.

В глазах бездонность синей высоты,

Где над полями, словно клочья дыма,

Кочуют тучи. Даль необозрима,—

Поля, дороги, редкие кусты…

И время, как течение воды,

Беззвучно, но реально ощутимо.

Меж лютиков трепещет стрекоза

На нити, уходящей в небеса,

Где скупо отмеряются мгновенья.

Сплетем же руки и уста сольем,

Господень дар — прекрасный миг вдвоем,

Когда все наше: страсть и вдохновенье.

МОЛОЧАЙ

Едва поднявшись, бриз упал

В кусты, в листву, за край земли,—

И я, что с ветром дрейфовал,

Увы, остался на мели.

В колени ткнувшись головой,

Я верил — нет беды страшней,

Мешались волосы с травой,

В ушах звучала поступь дней.

Глаза глядели в пустоту,

И вдруг случайно, невзначай

Нащупал взор полянку ту,

Где цвел колючий молочай.

Я боль тех бед забыл давно,

Они от новых — не щиты,

Но позабыть мне не дано

Трехлепестковые цветы.

ДЖОРДЖ МЕРЕДИТ

Джордж Мередит (1828–1909). — Родился в семье портного. Был журналистом. На философские взгляды Д. Мередита большое воздействие оказало учение Ч. Дарвина. Мировоззрение Д. Мередита складывалось под влиянием чартизма. Поэт принадлежал к левому крылу английского радикализма. В январе 1905 года Мередит призывал помочь русской революции; вместе с А.-Ч. Суинберном и Т. Гарди подписал воззвание, требуя от царского правительства освобождения из-под ареста М. Горького.

Проза и поэзия Д. Мередита представляют собой исследование нравственного становления человека и восходят к психологической традиции Л. Стерна. Наиболее известны его ранний поэтический цикл «Современная любовь» и философская лирика 80-х годов. Стих Мередита лаконичен и строг.

ЛЮБОВЬ В ДОЛИНЕ(Фрагменты)Перевод Б. Лейтина

Там, под тем вот буком, в травах, одиноко,

Сложивши руки под головкой золотой,

Косы смяв, колени согнув в дремотной лени,

Спит моя любовь в тени густой.

Где найду отвагу — подкрасться, лечь с ней рядом,

Рот сомкнуть раскрытый, стан обхватить не вдруг, —

Так, чтоб в удивленье обняла, проснувшись.

Не вырваться вовек из власти этих рук!

Робкая, как белка, как ласточка, капризна,

Как ласточка, быстра, что кругом над рекой

Чертит воду, встретив крыльев отраженье,—

Как полет ни скор, стремительней покой;

Робкая, как белка, что в кронах сосен скачет,

Как ласточка, капризна, что на закат летит,

Та, кого люблю я: покоренье трудно,

Трудно, но — о, счастье тому, кто покорит!

Вниз идет с холма с подружками своими,

Взявшись за руки, на запад путь держа:

Песнь ее задорна, поступь — в ритме песни,

Смела осанка и девственно-свежа.

Да, свежа; о ней шепнуло миру сердце

В пробужденья час: утра свет она.

Страстная любовь должна здесь отступиться,

Закинутую сеть пустой найти должна.

Счастлив, счастлив час: поля свежи росою,

Белая звезда свой путь склоняет вниз,

Близок лик зари; со мглой рассветной в споре,

Краской нижет мрак, как алость ягод — тис.

Неба край горит; облако, румянясь,

Ширится, а тени — гуще и тесней.

Тих рассвет, как дева: странен взор, вся — тайна,

Раковин глубинных щеки холодней.

Когда лучи на склонах южных медлят,

В грудах туч горя, ползущих вдоль холмов,

Часто день, искряся их неверным смехом,

Хмур к концу, как лик, презревший песни зов.

Но лишь запад явит грудь зыбко-оперенной,

В час, когда текут к полуденной черте

Облака, струясь, — тогда, глубок, закат приходит,

Пышный, как любовь в бескрайной красоте.

На заре, вздохнув и, как дитя, к окошку

Устремив свет глаз, несытых после сна,

Лилией речной она сияет, белой,

Что, взорвав бутон, затону отдана.

Вот, с постели встав, покрытая рубашкой

С шеи и до пят, как в мае ветвь, маня,

Лилией в саду она сияет статной,

Чистой — ночи дар, пышной — в свете дня.

О отец росы, темноресничный сумрак,

Низко над равниной ты склонил глаза,

На твоей груди жаворонок кружит,

Песнь его чиста, точно в ней поет роса.

Скрытый там, где пьет заря земли прохладу,

Полн, как полон ключ, он трели в брызгах льет.

Слышу ль милый смех, ее навеки жажду,

Свежей, как роса, как жаворонка взлет.

Девочки идут, сбирая скороспелки,

Тропкой через лес, что смехом покорен.

Впереди она: не ведая причины,

Медлит и следит за сгибом анемон.

Хочет взор сказать, что фиалки распустились,

Розе — цвесть; нечаянный, один,

Крик исторгла грудь; причина — запах? краски?

Чаща? соловей? — не ведает причин.

Голова платком покрыта; средь тюльпанов,

Ивой в дождь струясь, умчалась — не догнать.

Смят ли где, к земле ль приник цветок — их ангел,

Стебли приподняв, она бежит опять.

Ветер гонит тучу, гремит, стучась в ворота,

Но тех, кто приуныл, бодрит ее привет.

Так, когда трава и небо гром встречают,

Видел я голубку — земли последний свет.

Цветы в ее саду, как школьники, примерны,

Стать готовы в ряд, вопросы задавать.

Я люблю и их, но мне дикий цвет милее:

Дикари мои! Вам есть о чем сказать!

Ты, дикарка, мне — как повесть о фиалке,

Розе полевой, ты, как они, цветок:

Доброте твоей вдоль троп свидетель ландыш;

Ты — жизни, доброте свидетель у дорог.

Прохладна сень; играют в крикет дети

У молочной, где прохладна белизна;

Школьников движенья быстры, лица красны;

О, прохлада — мрак прозрачных глаз без дна!

Раздобыв на ферме, кувшин она приносит,

Каждый тянет клюв в черед свой к молоку.

Вот малыш на цыпочках: «Дай поцелую», —

Говорит, и клонит она, смеясь, щеку.

Голубям на елях, стеной обставших крышу,

В грустный полдень долгий грустно ворковать.

Листва поникла, и вдоль дороги сонной

Зяблик чуть свистит; поникла синева.

В речке по колена бьют хвостом коровы,

Без дыханья, в власти солнца, мух, слепней.

Милой не видать, а коль не видно милой —

Молния, сверкай! Стань, небо, тигр! Дождь, лей!

Сион, о, золотой шуршащий клад-охапка!

О, сумбурность смуглых кос, чей сон глубок!

О, богатство кос, друг на дружке спящих!

О, вкруг талии ослабший поясок!

Маки уж мертвы, случайный их багрянец

Жив в серьгах пшеницы: в ранах поясок.

То в румянце зрелости земли невесты.

О, сумбурность смуглых кос, чей сон глубок!

Холоден в закате диск дымно-красный солнца,

Ущерблен в холмах, где фиолетов снег;

Хижиной луны восток сияет тихо —

Там в свой час, горя, луна начнет свой бег.

В эту белизну, чеканя ветви чернью,

Смотрит бук всю ночь; всю ночь и мне смотреть.

Образ жизни здесь на смерти? Смерть на жизни?

Душу дай обнять, чтоб знать: бессильна смерть.

Ей сочтут ошибки кумушки в каморке

Без окна: ее и неба не видать.

«Вот, еще малюткой…» — дребезжит старуха.

Рада мучить сердце, уши мне терзать.

Да, ошибки были: падая, училась

Бегать, контур черт не безупречно строг.

Но красе, святящей небо, воздух, — знайте,—

Нипочем изъяны с головы до ног.

Если б я сумел наедине быть с небом,

Сокровенный сердца я б открыл родник.

Как ольха, горит питомец каждый леса,

В блеске — как жасмин, колеблясь — как тростник.

Как ольха, горя, что в октябре румяна,

Как тростник, струясь, когда подул зюйд-вест,

В блеске, как жасмин, внезапно освещенный,

Таинству небес причастно все окрест.

* * *

«Какими козырями я сильна?..»Перевод В. Васильева

«Какими козырями я сильна?

Не Вечностью, а Временами года!» —

Смеется на пути своем Природа.

В ней все полно гармонии. Она

Вздохнет над розой в тяжкий час разлуки,

Но более не обернется к ней.

Осознанней, чем люди, и мудрей

Смысл бытия постигла та, чьи руки

Здесь сеют семена, там сыплют прах,

Та, что сама себе наносит мету.

Единственной наставницы совету

Дадим ли место в алчущих сердцах?

Всему свой срок. Всему? И розам дивным

Любви? Да, да! Покорно всё минуй,

Когда так свеж твой вечный поцелуй,

Охваченный волос горячим ливнем.

ВИЛЬЯМ МОРРИС

Вильям Моррис (1834–1896). — Родился в буржуазной семье. Учась в Оксфордском университете, особое внимание Моррис уделял средневековой истории. Тогда же он познакомился с оказавшими на него большое влияние работам английского ученого Рёскина, считавшего искусство необходимой частью человеческой жизни; произведения искусства — это то, что создается свободными людьми, для которых работа — удовольствие. Моррис и его друзья организовали мастерскую для воскрешения древнего искусства ремесленников, что принесло им известность; однако предметы их труда стоили дорого, и покупали их презираемые Моррисом богачи. В. Моррис был членом «Прерафаэлитского братства».

Эпические поэмы Морриса «Жизнь и смерть Язона» (1867), «Земной рай» (1868–1870) и др., написанные на исторические сюжеты, звучали упреком в адрес негероической современности. 1871 год, год Парижской Коммуны, стал переломным в жизни В. Морриса. В 1883 году он стал членом «Социальной Демократической Федерации», марксистской пропагандистской организации. Несколько месяцев спустя вместе с Элеонорой Маркс и с помощью Ф. Энгельса В. Моррис основал Социалистическую лигу с журналом «Коммонвил», в котором впервые были напечатаны его поэма, посвященная Парижской Коммуне, «Пилигримы надежды» (1885–1886) и прозаические произведения. Моррис называл себя коммунистом, что означало — революционный социалист, марксист, разделяющий идеи «Коммунистического манифеста».

МАРШ РАБОЧИХПеревод В. Рогова

Что за шум и что за грохот слышен в недрах многих стран,

Словно ветер по долинам, словно близкий ураган,

Словно яростная буря, что колышет океан?

Это двинулся народ.

Кто они? Идут откуда и куда они спешат?

Где живут? У двери ада иль у светлых райских врат?

Можно ль их купить за деньги? Верно ль служит их отряд?

Слух о них везде идет.

Чу! Раскаты громовые!

Солнце льет лучи живые,

Гнев с надеждой встал впервые,

Войско грозное идет.

От несчастья, от мучений — к свету, к радости идут,

И везде они, как дома, и везде они живут.

Не купить и не продать их! Попытайтесь — лишний труд!

Дни свершают свой поход.

Хлеб тебе они взрастили и построили твой дом,

Горечь в сладость обратили для тебя своим трудом

И не видели награды ни сегодня, ни в былом —

Но отряд пошел вперед.

Чу! Раскаты громовые!

Солнце льет лучи живые,

Гнев с надеждой встал впервые,

Войско грозное идет.

За работой безотрадной шла столетий череда.

Но они надежд не знали в годы тяжкого труда,

А теперь надежда с ними, вместе с ними навсегда,

И пошли они вперед.

Богачи, остерегайтесь! Вот их гневные слова:

«С нас довольно рабской доли, мы возьмем свои права,

Люди мы и в бой стремимся, чтобы жизнь была жива,

И отряд наш в бой идет».

Чу! Раскаты громовые!

Солнце льет лучи живые,

Гнев с надеждой встал впервые,

Войско грозное идет.

«Значит, бой? Так, словно хворост, вас мы в пламени спалим!

Значит, мир? Так будьте с нами каждым помыслом своим.

Будьте живы! Жизнь проснулась, мир воспрял, мы победим,

И надежда не умрет.

Мы, рабочие, поход свой продолжаем, не страшась,—

Это боя звук и вести, что победы близок час:

Ведь надежда, наше знамя, повела на битву нас,

С нами целый мир идет».

Чу! Раскаты громовые!

Солнце льет лучи живые,

Гнев с надеждой встал впервые,

Войско грозное идет.

АЛЬДЖЕРНОН ЧАРЛЬЗ СУИНБЕРН

Альджернон Чарльз Суинберн (1837–1909). — Родился в семье адмирала. Учился в Итоне и Оксфорде. Первая книга А.-Ч. Суинберна, состоящая из двух пьес, увидела свет в 1861 году, но внимание к молодому поэту было привлечено лишь появлением стихотворной трагедии «Аталанта в Калидоне» (1865); в 1866 году, после выхода в свет «Стихов и баллад», А.-Ч. Суинберн стал широко известным поэтом.

Стихи А.-Ч. Суинберна шокировали добропорядочных викторианцев своей эмоциональной раскованностью, откровенностью в области «запретных» тем. Демократическое мировоззрение поэта проявилось сначала в нескрываемом атеизме, а позже в поддержке борьбы итальянского народа, в обличении русской и европейской реакции (сборники «Итальянская песня», 1867, «Песни перед восходом», 1871, и др.). Суинберн — блестящий мастер стиха, он много экспериментировал в области формы.

ИТИСПеревод Г. Кружкова

Ласточка, милая моя сестрица,

Как твое сердце с весною мирится?

Минули тысячи лет и невзгод.

Как ты еще и поешь и летаешь?

Где ты для песен слова обретаешь?

Что будешь делать, как лето пройдет?

Ласточка, быстрая моя сестрица!

Или решишь ты на юг устремиться

Теплого края искать для житья?

Или старинное горе не ранит?

Или язык не прилипнет к гортани?

Или забыла ты больше, чем я?

Ласточка, о, погоди хоть немного!

К солнцу неблизкая наша дорога;

Дай мне сначала боль утолить,—

Песню разлив по болотам и чащам,

Клювиком нежным и тельцем дрожащим

Сердце ночное огнем напоить!

Ласточка, ты понимаешь, сестрица:

Мне — соловьиного болью томиться,

Петь — всю весну и гореть — всю весну!

В росные тени скрываясь ночные,

Петь, пока утро и птицы лесные

Солнце не встретят, уйдя в вышину.

Ласточка, ласковая сестрица!

Пусть на пиру у весны веселится

Весь торжествующий лес; но пока

Жизнь не забудет, и смерть не напомнит,

Горечью сердце твое не наполнит,—

Ты навсегда от меня далека.

Ласточка, нежная моя сестрица,

Как твое сердце тоской не томится,

Как оно полниться может весной?

Вейся, родная моя, — но покуда

Ты не воспомнишь и я не забуду —

Не полечу никуда за тобой.

Ласточка, легкая моя сестрица!

Вихорь беды надо мной шевелится,

В сердце — палящая жаром зола.

Ты б задержалась, а я улетела,—

Если бы только забыть я умела,

Если бы только ты помнить могла.

Нет, позабыла ты скорбь и невзгоды,

Видно, сердца у нас разной породы,

Сердце твое — как на ветке листок;

Ну, а мое — над ревущей пучиной

Вдаль, где был Итис[45] убит неповинный,

В Давлию мчится, к царю на порог.

Ласточка, страшная это дорога!

Песню прерви, помолчи хоть немного!

Сыро, и ветер гудит в вышине.

Горестью вытканное покрывало,

Мертвое тельце так мягко упало…

Все ты забыла, — забыть бы и мне.

Первенец это, твой мальчик, сестрица!

Льнет, за подол норовит уцепиться…

Детские плечики кровью залить —

Как ты сумела на это решиться?

Кто тебе дал милосердно забыться?

Небо обрушится — мне не забыть.

РОНДЕЛЬПеревод В. Рогова

Так много лет с начала бытия

Что боги слали нам? Что ведал я

С моей любимой? Зла и страха след,

И горечь ядовитого ручья,

И счастье-флюгер, и недвижность бед

Так много лет.

Что сделали с любимою моей?

Но кто же вам поведает о ней?

Кто радостный иль грустный даст ответ?

Не надо слез — не лился их ручей

Из глаз, чей взор милей, чем звездный свет,

Так много лет.

Но пусть бежит прощальных слез поток

От вежд белей, чем белый лепесток,

Скрывающих очей лазурный цвет,

О том, кто с нею был суров, жесток,

О том, с кем счастья не было и нет

Так много лет.

ПЕСНЯ ВРЕМЕН ПОРЯДКАПеревод П. Кашкина

Вперед, через мели к волнам.

Крепнет ветер соленый, ревет;

Преследуя нас но пятам,

Подгоняет смерть вперед.

Кандалами прибой звенит,

Гребни пены бегут вдали,

И встает, и растет, и гремит

Набухающий с моря прилив.

Над вершинами желтых скал

Полный колос нивы гнут;

Вперед! Хоть смерти оскал

Осклабился сквозь волну.

Привет лихой непогоде,

Валам, что борта громят.

Трое нас в море уходит,

И рабов стало меньше тремя.

Вперед, в просторы морей,

Где не словят нас короли.

Земля — владенье царей,—

Мы ушли от владельцев земли!

Там сковали цепи свободе,

Там подачками куплен бог.

Трое нас в море уходит,

И в тюрьме не докличутся трех.

Проклятье продажной земле,

Где разгул разбойных пиров,

Где кровь на руках королей,

Где ложь на устах у попов.

Не смирить им вихрь на свободе,

Не подвластны ярму их моря!

Трое нас в лодке уходит,

Порванной цепью гремя.

Мы кровавый вскинули флаг,

Полинял он уже и поблек.

Но сожмется разжатый кулак,

Вспыхнет тлеющий уголек.

Мы причалим снова к земле, —

В кандалах будет папа грести,

Бонапарте-Ублюдок в петле

Будет пятками воздух скрести.

Если Пастырь святой кличет волка

И король свои режет стада,

Значит, Стыд там уснул надолго

И Вера не знает стыда.

И покуда протрут глаза

Тем Кайенна, тем Габсбургский хлыст

Мы научимся петли вязать

И затянем потуже узлы.

Свищет дождь, и молния блещет,

Освещая буйство морей.

Пусть веселое море нас хлещет

Пеной сладко-соленой своей.

Прямо в зубы лихой непогоде

Мы уходим, цепью гремя;

Коль троих ненависть сводит,—

Рабов — меньше тремя.

САД ПРОЗЕРПИНЫ[46]Перевод М. Донского

Здесь, за глухим порогом,

Не слышен волн прибой,

Здесь места нет тревогам,

Всегда царит покой;

А там орда людская

Кишит, поля взрыхляя,

И жаждет урожая

С надеждой и тоской.

О, род людской! Постыли

Мне смех его и стон;

В бесплодности усилий

Жнет, чтобы сеять, он.

К чему ловить мгновенья,

Низать их в дни, как звенья,

Не верю я в свершенья,

Я верую лишь в сон.

Здесь жизнь — в соседстве смерти,

В тенетах тишины.

Там, в буйной круговерти,

Игрушки волн — челны

Плывут, ища удачи…

А здесь — здесь все иначе:

Здесь, в заводи стоячей,

Ни ветра, ни волны.

Здесь, где цветов и злаков

Не выбьется росток,

Растет лес мертвых маков,

Безжизненных осок;

И Прозерпина в чащах

Тех трав, дурман таящих,

Для непробудно спящих

Готовит сонный сок.

И в травах бессемянных —

Бескровные тела

Уснувших, безымянных,

Которым нет числа;

Над тишью безутешной

Ни синевы безгрешной,

Ни черноты кромешной,

Лишь призрачная мгла.

Смерть разожмет все руки,

Все охладит сердца,

Но нет ни адской муки,

Ни райского венца;

Без гнева, без участья

Листву сорвет ненастье,

Не может быть у счастья

Счастливого конца.

В венке из листьев палых

Она стоит у врат,

От уст ее усталых

Струится нежный хлад;

И все, все без изъятья,

Все смертные, как братья,

В бессмертные объятья

Текут к ней — стар и млад.

Встречает к ней идущих

Всех — с лаской на челе,

Забыв о вешних кущах,

О матери-земле;

Всяк, кто рожден, увянет,

В провал времен он канет

И перед ней предстанет

Здесь, в сумеречной мгле.

Любовь, ломая крылья,

Спешит уйти сюда;

Здесь — тщетные усилья,

Пропащие года;

Лист, умерщвленный градом,

Бутон, сраженный хладом,

Мечты и сны — здесь рядом

Застыли навсегда.

Веселье, грусть — все бренно,

Зачем свой жребий клясть?

Лишь времени нетленна

Безвременная власть;

Чувств призрачна безбрежность,

Признаем неизбежность:

Оскудевает нежность,

И остывает страсть.

Зачем с бесплодным пылом

В судьбе искать изъян?

Спасибо высшим силам,

Хоть отдых — не обман:

В свой срок сомкнем мы веки,

В свой срок уснем навеки,

В свой срок должны все реки

Излиться в океан.

Созвездий мириады

Сюда не шлют лучи,

Молчат здесь водопады,

Не пенятся ключи;

Ни радости беспечной,

Ни скорби быстротечной,—

Один лишь сон — сон вечный

Ждет в вечной той ночи.

ПЕРВЫЙ ХОР ИЗ «АТАЛАНТЫ В КАЛИДОНЕ»[47]Перевод В. Невского

Когда зиму настигнут весны посланцы,

Месяцев мать в просторах полей

Полнит рощи, где ветра танцы,

Лепетом листьев и дрожью дождей;

И влюбленный соловей яснокрылый

Уж почти позабыл о своем Итиле,

О фракийских судах[48], о толпе чужестранцев,

О бденье безмолвном, о скорби своей.

С луком тугим приходи и с колчаном,

Совершенство, богиня сияющих дней.

С шумом ветра и рек журчаньем,

С рокотом вод и силой своей.

Сандалии туже стяни ремнями

Над прекрасными, быстрыми стопами,

Ибо рдеет восток, меркнет запад печальный

Над стопами дня, над стопами ночей.

Где найдем мы ее, как воспоем ее,

Вкруг колен ее руки сомкнем и прильнем?

О, если б ринулось сердце, встречая огнем ее,

Мощью грозных потоков или огнем!

Ибо звезды и вихри для девы света —

Как одеянья, как песни поэта,

Ибо звезды, взойдя, окружают кольцом ее,

Вихри песнь ей поют в бушеванье своем.

Ибо вьюги и бури зимы миновали,

И прошло это время снегов и грехов,

Этих дней, что любимых сердца разделяли,

Когда день убывал, ширя ночи покров;

Эти дни, словно горе былое, забылись,

И морозы убиты, цветы зародились,

И — цветок за цветком — весна наступает

В перелесках зеленых и в чащах лесов.

Камышом покрываются вздутые воды,

Ноги путников вязнут средь трав молодых,

Тихо свежее пламя юного года

Льется с листьев на цвет и с цветов на плоды.

И цвет и плод — словно злато и пламя,

И свирель вместе с лирой слышна над полями,

И копытце сатира дробит мимоходом

Плод каштана под сенью деревьев густых.

Пан при свете дневном, Вакх[49] во мраке вечернем,

Быстроногой лани быстрей,

Преследуют с пляской, поят восхищеньем

Вассарид и менад[50] — лесных дочерей.

И как губы, что радость таят, улыбаясь,

Так же нежно смеется листва, расступаясь,

То скрывая, то вдруг открывая зренью

Бога в пылкой погоне, беглянку среди ветвей.

С кудрями вакханки плющ ниспадает

На брови, скрывая очей ее свет;

Виноградная ветвь, соскользнув, обнажает

Ее грудь, часто дышащую в листве;

Виноград ниспадает под тяжестью листьев,

Но, весь в ягодах, плющ цепляется, виснет,

К блестящим телам, к ногам прилипает

Юной лани и волка, бегущего вслед.

УИЛФРИД СКОУЭН БЛАНТПеревод В. Рогова

Уилфрид Скоуэн Блант (1840–1922). — Родился в графстве Сассекс. Дипломатическую карьеру начал в 1858 году. Его наиболее известная книга — «Любовные сонеты Протея» (1880). Страстный борец против колониальной политики империализма. В 1887 году был арестован в Ирландии на политическом митинге. Политические взгляды Бланта нашли свое выражение в его поэзии.

«Да, и в тюрьме есть радости свои…»

Да, и в тюрьме есть радости свои:

В час завтрака немало дней подряд,

Чтобы отведать крошек, воробьи

К решеткам камеры моей летят,

Паук плетет узорных кружев ряд,

Мышонок смелый слушает со мной

Шаги, тревожащие каземат…

С друзьями легок плен унылый мой.

А в сумерки в окне напротив тень,

Когда зажгутся лампы, мне видна —

То надзирателя проходит дочь,

И кажется: мила, добра она, Прекрасна…

Но прошел и этот день,

Мерцают звезды, опустилась ночь.

* * *

«Творить добро, пока еще я жив…»

Творить добро, пока еще я жив,

Быть отзвуком возвышенных идей,

Бороться, в мысль благую превратив

Безумные мечтанья юных дней,

Дать миру исцеленье от скорбей,

С лиц изможденных слезы отирать,

И облегчать страдания людей,

И сделать легкой тягостную кладь,

Став гражданином в братстве мировом,

Готовиться к лишеиьям вместе с ним,

Любовь даря, платя за гнев добром,

Победу одержать над злом земным,—

Свершив все это, умереть готов

Враг богачей, союзник бедняков.

ВЕТЕР И БУРЯ(Фрагменты)

Мне есть о чем сказать. Но как скажу я?

Мне есть что защитить. Но кто поймет?

И трону ль тех печальными словами,

Кого не тронул плачущий народ?

Как я скажу захватчикам о чести,

Об истине — владетельным лжецам,

О праве — королям, чья власть в бесправье,

О мире — злым и о добре — попам?

И все ж я говорю. Клянусь я небом,

Что высший долг свой выполнит поэт,

Коль вступится перед толпою сильных

За тех, кому защиты в мире нет.

Нет благодарности, но будет слава —

Не сразу же, но в будущих веках,

Когда забытых канцлеров поглотит

Былая ложь, распавшаяся в прах.

Да, ветер сеяли жрецы Ваала,

Но как о них сказать сумею я?

Ведь бурю пожинали англичане,

Мне земляки, а многие — друзья.

Вы, земляки, поборники свободы,

Болит моя душа от ваших бед.

Я промолчал бы о позоре вашем,

Когда б не кровь, что к небу вопиет.

Ума бахвальство! Дерзость грубой силы!

Богатства, правой мудрости враги!

Ты мнишь ли, Англия, что бог навеки

Обманут тем, кто ловко вел торги?

Ты заслужила ненависть людскую

И страх людской. Смертелен страх людской.

Ты попираешь слабых. Но слабейший —

И тот тебе удар готовит свой.

Дрожи: империю твою разделят,

Тебя на твой торгашеский безмен

Народы поместят. Взовьется чаша —

И не найдешь ты ничего взамен.

Без жалости к тебе твои владенья

Они вернут себе. На их морях

Твоим судам тогда не слать снарядов,

Что ныне сеют смерть, огонь и страх.

В дни торжества ты жалости не знаешь —

Не жди ее себе. Не станет зла,

И молча ты изведаешь презренье

Всех тех, кого любить ты не смогла.

Империя навеки распадется,

Свободы царство встанет, и тогда

Исправят зло, которое безумно

Творила ты в бездумные года.

Восточные народы возмужали,

Ты одряхлела. Зрелость к ним придет;

Ты сотни лет в безмолвии пребудешь,

Они же Землю поведут вперед,

И вы узнаете, о земли плача,

Где скорбно долгие века текли

Инд, Ганг и реки тихие Эдема,

Блаженное грядущее Земли.

Криница первых знаний человека,

Ключ мудрости, где он впервые пил,—

Вы вновь ему рассудок оживите,

Даруя щедро обновленье сил.

Нет, не до скорби мне. Внемли, Египет!

И в смерти ты погибель не снискал.

Внемли мне, Англия! Нельзя не внять мне.

Я должен был сказать. И я сказал.

ДЖЕРАРД МЭНЛИ ХОПКИНС

Джерард Мэнли Хопкинс (1844–1889). — Родился в семье дипломата, который в 1843 году издал книгу стихов и посвятил ее Томасу Гуду. Учился Д.-М. Хопкинс в Оксфорде. Был близок к прерафаэлитам. В 1866 году стал католическим священником и сжег нее написанные им к тому времени стихи, решив не писать их и в будущем. Преподавал древние языки в Англии и Ирландии. Похоронен и Дублине.

Все же Хопкинс продолжал писать стихи в течение всей своей жизни. Впервые они были опубликованы в 1918 году и в дальнейшем оказали большое влияние на английскую поэзию. Огромное значение Хопкинс придавал мелодии стиха, использовал инверсии, эллипсы, вводные предложения и т. д., чтобы добиться «волшебного звучания». Еще поэты-георгианцы в конце XIX века оценили свободный (sprung) ритм стихов Хопкипса.

ПЯТНИСТАЯ КРАСАПеревод Д. Сильвестрова

Хвала тебе, Господь, за пестроту вокруг:

За небеса в подпалинах, будто коровий бок;

За алый крап форели, резвой, как стрела;

Ковер цветов лоскутный, пашню, выгон, луг;

Кленовый жаркий лист, что вьется, как вьюрок;

Снасть и снаряд, убор, любого ремесла.

Мир, что изменчив, чуден, сокровен,

Пронизан (как? — кто это знать бы мог?)

Чредой: лед, пламень; мед, желчь; солнце, мгла,

Творишь. Твоя краса вне перемен, — Тебе хвала.

ФОНАРЬ В НОЧИПеревод Д. Сильвестрова

Фонарь, бывает, вижу я в ночи.

Он манит взор, и я стою, гадаю:

Чей? кто его несет? — я не узнаю,

Зачем колеблют ночь его лучи.

Ум теплится ли пламенем свечи,

Краса в ком, сердце ль — я не выбираю:

Померкнет свет, тьме — ни конца, ни краю;

Погиб, исчез? — попробуй, отличи.

Смерть, расстоянье — вот и весь резон:

К чему, скосив глаза, глядеть вокруг?

Коль с глаз долой, так и из сердца вон.

Христос — глаза и сердце; боль, недуг

Врачует он, за нами без препон

Идет — спасенье, выкуп, кров, опора, друг.

СВЕЧА В ДОМУПеревод Д. Сильвестрова

Свечи — вдруг — блеск в окне я вижу иногда.

Смотрю, как пламень благостный смывает прочь

Тьму, желтой влагою расплавив ночь,

В глазах веретеном снует туда-сюда.

За тем стеклом — чья жизнь, чьи руки, чья судьба?

Молюсь в ночи, в тиши, хочу помочь

Им — Джесси? Джек? — чей сын? чья дочь? —

Господа славить, восхвалять дела его всегда.

Войди же в дом; свой тлеющий очаг

Вскорми, затепли вновь свечу живую, коль

Скоро ты хранишь хотя б крупицу благ.

Иль твое сердце там, где истребляет моль?

С бревном в глазу снуешь? и сам себе ты враг?

Пустая совесть, обессоленная соль?

* * *

«Во рту ночная желчь…»Перевод Д. Сильвестрова

Во рту ночная желчь. Что за часы

Прошли, еще пройдут! о, сколько ран

Оставит ночь, о, сердце, сколько стран —

ных лиц пройдет до утренней росы!

Свидетель я. Я говорю, часы,—

Нет, годы, жизнь пройдет, как караван

Бессчетных мольб, к тому, чей океан

Любви — неколебимые весы.

Изжога жжет. Господень каждый шаг

Горчит на вкус, я этот вкус, я наг,

Кровь порченая, проклятая плоть.

Наш дух вздымает тесто. Передряг

Закваска — наше «я», наш злейший враг —

Себя, заблудших, потная щепоть.

СКЛОННОСТЬ К СОВЕРШЕНСТВУПеревод А. Парина

Безмолвье избранное, грянь,

Ударь в мое витое ухо,

Введи на пастбища и стань

Насущной музыкой для слуха.

Закройся, зев, будь тверд и нем:

Лишь звон колоколов оттуда,

Где отреченье правит всем,

Являет красноречья чудо.

Глаза, в броне из тьмы двойной

Ищите свет несотворенный:

Житейский опыт пеленой

Морочит взор незащищенный.

О нёбо, будь к соблазнам глухо,

Отринь отрадный вкус во рту:

Да будут кружка и краюха

Причастны божьему посту.

О ноздри, служите гордыне,

Свой нюх растрачивая зря:

Несет вам негу благостыни

Кадильный дым из алтаря.

Ладони с первоцветом чистым,

Ступни, что мох ворсистый мнут,

Пойдут по улицам звездистым,

Врата господни отомкнут.

Невестой, Нищета, явись

И жениха на пир избранных

Введи в шелках лилейных риз,

Без пряжи и труда сотканных.

ВИЛЬЯМ ЭРНЕСТ ХЕНЛИ

Вильям Эрнест Хенли (1849–1903). — Поэт, критик, редактор. В детстве болел костным туберкулезом. Болезнь и больничные впечатления занимают немалое место в поэзии Хенли. Первая его книга стихов вышла в свет в 1880 году. Всего он опубликовал четыре сборника стихов, три пьесы (в соавторстве с P.-Л. Стивенсоном) и много критических работ; был одним из соредакторов словаря сленга (просторечного языка).

INVICTUS[51]Перевод В. Рогова

В глухой ночи без берегов,

Когда последний свет потух,

Благодарю любых богов

За мой непобедимый дух.

Судьбою заключен в тиски,

Я не кричал, не сдался в плен,

Лишенья были велики,

И я в крови — но не согбен.

Да, за юдолью слез и бед

Лишь ужас кроется в тенях.

И все ж угрозы этих лет

Вовеки не внушат мне страх.

Пусть страшны тяготы борьбы,

Пусть муки ждут меня в тиши —

Я властелин моей судьбы,

Я капитан моей души.

РОБЕРТ ЛУИС СТИВЕНСОН

Роберт Луис Стивенсон (1850–1894). — Родился в семье инженера. В Эдинбургском университете изучал право. Основоположник и теоретик неоромантизма, литературного направления последней трети XIX века. Его произведения исполнены мужественного оптимизма, жизнелюбивого мироощущения здоровой юности. Стивенсон в первую очередь известен как автор приключенческих романов, и самый знаменитый из них — «Остров сокровищ» (1881–1882); был также одним из зачинателей современной психологической прозы («Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», 1886). Опубликовал пять сборников стихов («Детский цветник стихов», 1885, «Подлесок», 1887, и др.). Поэзия Стивенсона — в основном детские стихи и баллады в стиле народной поэзии ясного и чистого звучания. Последние годы жизни Р.-Л. Стивенсон провел на островах Тихого океана, умер на острове Самоа.

ПУТЕВАЯ ПЕСНЯПеревод А. Сергеева

Веселый сборщик податей

Дудел на дудочке своей

Мотивчик песни путевой:

«Ах, за рекою, за горой».

Когда с дорожным рюкзаком

Я покидаю милый дом,

Я слышу дудку давних лет

И музыканта вижу след.

Помедли, друг, нам по пути,

Мне путевую подуди —

Ты знаешь сам, на целый свет

В дороге лучшей песни нет.

И лишь угрюмый дурачок

Без песни ступит за порог —

Ведь ни за тридевять земель

Пути не оправдает цель.

Налево путь, направо путь,

Но, право же, не в этом суть,

Раз люди, судя но всему,

В конце приходят ни к чему.

Пойдем куда глаза глядят,

Куда влечет огнем закат,

Куда приятели зовут,

И долг велит, и гонит труд.

Я верю, каждый будет там,

Куда всю жизнь стремится сам

При свете дня, во тьме ночной,—

«Ах, за рекою, за горой».

* * *

«Бесконечного неба сиянье…»Перевод В. Рогова

Бесконечного неба сиянье

Ширилось, и в ночи

Увидел я: ангелы-звезды

Мне лили скорбь и лучи.

Они далеки, словно небо…

Свет праздных звезд в вышине,

Сверкающих, мертвых, безмолвных,

Был хлеба дороже мне.

За ночью ночь мое горе

Отражала морская мгла,

Но в сумерки я вгляделся,

И ко мне звезда низошла.

РОМАНСПеревод А. Сендыка

Я кольца, и брошки, и радость твою

Из песен и лунных лучей откую.

Для нас я воздвигну волшебный покой

Из зелени леса и сини морской.

Я дом уберу, приготовлю еду,

А ты над рекою в прекрасном саду

Постелешь постель и ногою босой

Коснешься травинок, умытых росой.

И будет нам петь голубая вода,

Как, может, не пела еще никогда…

И станет нам наша обитель родней

Зовущих уйти придорожных огней.

РОЖДЕСТВО В МОРЕПеревод А. Сергеева

Снасти обледенели, на палубах сущий каток,

Шкоты впиваются в руки, ветер сбивает с ног —

С ночи норд-вест поднялся и нас под утро загнал

В залив, где кипят буруны между клыками скал.

Бешеный рев прибоя донесся до нас из тьмы,

Но только с рассветом мы поняли, в какой передряге мы.

«Свистать всех наверх!» По палубе мотало нас взад-вперед,

Но мы поставили топсель и стали искать проход.

Весь день мы тянули шкоты и шли на Северный мыс,

Весь день мы меняли галсы и к Южному вспять неслись.

Весь день мы зазря ладони рвали о мерзлую снасть,

Чтоб не угробить судно да и самим не пропасть.

Мы избегали Южного, где волны ревут меж скал,

И с каждым маневром Северный рывком перед нами вставал.

Мы видели камни, и домики, и взвившийся ввысь прибой,

И пограничного стражника на крыльце с подзорной трубой.

Белей океанской пены крыши мороз белил,

Жарко сияли окна, дым из печей валил,

Доброе красное пламя трещало по всем очагам,

Мы слышали запах обеда, или это казалось нам.

На колокольне радостно гудели колокола —

В церковке нашей служба рождественская была.

Я должен открыть вам, что беды напали на нас с рождеством

И что дом за жилищем стражника был мой отеческий дом.

Я видел знакомую комнату, где тихий шел разговор,

Блики огня золотили старый знакомый фарфор;

Я видел старенькой мамы серебряные очки

И такие же точно серебряные отца седые виски.

Я знаю, о чем толкуют родители по вечерам,—

О тени семьи, о сыне, скитающемся по морям.

Какими простыми и верными казались мне их слова,

Мне, выбиравшему шкоты в светлый день рождества!

Вспыхнул маяк на мысе, пронзив вечерний туман.

«Отдать все рифы на брамселе!» — скомандовал капитан.

Первый помощник воскликнул: «Но корабль не выдержит, нет!»

«Возможно. А может, и выдержит», — был спокойный ответ.

И вот корабль накренился, и, словно все оценив,

Он точно пошел по ветру в узкий бурный пролив.

День штормовой кончался на склонах зимней земли;

Мы вырвались из залива и под маяком прошли.

И когда на открытое море нацелился нос корабля,

Все облегченно вздохнули, все, — но только не я.

Я думал в черном порыве раскаянья и тоски,

Что удаляюсь от дома, где стареют мои старики.