ПЕСНЬ
Веселый, беззаботный и влюбленный,
щегол уселся на сучок дубовый
и крылья отряхнул, собой гордясь:
над белой грудкой клюв его точеный
сверкал, как иней на кости слоновой,
желтела, в перья нежные вплетясь,
соломенная вязь;
и, облекая в сладостные звуки
любовь свою и муки,
защебетала птичка: все вокруг
внимало ей — цветы, деревья, луг…
Но вдруг, ее рулады
прервав, охотник вышел из засады,
и острая стрела
пронзила сердце бедного щегла —
замолкший, бездыханный,
упал певец на луг благоуханный…
Ах, жизнь его — портрет
моих счастливых дней и тяжких бед!
Стремясь в луга, в раздольные просторы,
шалун ягненок вырвался на волю
из-под родного крова, променяв
живительный и чистый сок, которым
его вспоила мать, любя и холя,
на запахи цветов и свежесть трав,
на множество забав
в долинах пышных, где светлы и новы
весенние покровы,
где можно мять зеленый шелк полей,
вкушая сладость молодых стеблей.
Но счастье так недолго!..
И вот уже ягненок в пасти волка,
чьи хищные клыки
его порвали в мелкие куски,
и, кровью залитая,
пурпурной стала шерстка золотая.
Как высока цена
тех радостей, что дарит нам весна!
Кичась своим роскошным опереньем,
задумала напыщенная цапля
достичь досель невиданных высот,
и распластала крылья с упоеньем,
и взмыла вверх, и в блеске звезд, как сабля,
сияет хохолок ее; и вот,
под самый небосвод
взлетев, она в безудержной гордыне
решила стать отныне
царицей птиц и рвется дальше ввысь,
где не страшна ей никакая рысь.
Но недреманным оком
узрел ее на облаке высоком
орел, и в небо вмиг
вспарил, и птицу гордую настиг:
остались пух и перья
от цапли и ее высокомерья.
Ах, горький сей исход —
портрет моих несчастий и невзгод!
Гудит тугая кожа барабана,
поют призывно боевые горны,
построен эскадрон за рядом ряд;
пришпоренный красавцем капитаном,
храпя, летит галопом конь проворный
и увлекает за собой отряд;
уже рога трубят
желанный клич к началу наступленья,
вперед без промедленья
отважный капитан ведет войска:
победа, мыслит он, уже близка…
Но что там? Строй расколот!
Был капитан неопытен и молод
и вел на бой солдат
без должного порядка, наугад;
и в схватке той кровавой
простился он и с жизнью и со славой.
О, как изменчив лик
фортуны, чью вражду и я постиг!
Красотка дама в зеркало глядится
и мнит себя Венерой в упоенье;
безмолвное стекло — искусный льстец;
но впрямь не зря прелестница гордится:
в игре любовной, в сладостном сраженье
немало ею пленено сердец;
и старец и юнец
под взглядом глаз ее прекрасных млеет,
и перед ней бледнеет
самой Дианы девственной краса,
за что кокетка хвалит небеса…
Но ах! — какое горе:
откуда ни возьмись — недуги, хвори,
нет больше красоты,
искажены прелестные черты,
и на лице у дамы
сплошь оспины, рубцы, морщины, шрамы.
О, горестный итог —
сник луч, затмился свет, увял цветок!
Влекомый ветром, парусник крылатый
скользит, качаясь, по равнине пенной;
на судне том, своей добычей горд,
из Индии плывет купец богатый,
тростник бенгальский, перламутр бесценный,
духи и жемчуг погрузив на борт;
родной испанский порт
блеснул вдали — корабль уже у цели,
все флаги ввысь взлетели,
и щедрые дары купец раздал
тем, кто отчизну первым увидал.
Но… рулевой небрежный,
в тумане не приметив риф прибрежный,
наткнулся на утес,
который в щепу парусник разнес,
и поглотили воды
купца, его надежды и доходы.
Все кануло на дно,
где счастье и мое погребено!
К вершинам ваших совершенств, сеньора,
веселый, беззаботный и влюбленный
мечты моей заоблачный полет
победой славной был увенчан скоро —
ей удалось, любовью окрыленной,
развеяв холод и расплавив лед,
достигнуть тех высот,
где красоты слепящее светило
мне душу озарило,
и радостный поток
понес по морю страсти мой челнок…
Ах, в этот миг победный
я, как щегол и как ягненок бедный,
как цапля в вышине,
как капитан на резвом скакуне,
как дама и как судно,
играл своей удачей безрассудно.
Так, жизнь сгубив себе,
я сплавил судьбы их в своей судьбе.
Та прочная колонна,
что жизнь мою держала неуклонно,
подточена, и вот
лишь женщина — последний мой оплот.
Судьбы моей твердыня,
ты на песке построена отныне!
ОРТЕНСИО ПАРАВИСИНО{74}
ПОСЛАНИЕ ЧЕРНЫМ ОЧАМ
О дивные черные очи!
Ваш раб, нарушая молчанья смиренный обычай,
Мысль, сердце, а молвить короче —
Себя целиком объявляющий вашей добычей,
Почтет за безмерное счастье,
Коль встретит у вас он к его вдохновенью участье.
Подобные звездам лучистым,
Что вкраплены в черную неба ночного порфиру,
Мерцаньем высоким и чистым,
Сулящим бессмертие света померкшему миру,
Вы блещете, дивные очи,
Похитив сиянье у дня, цвет похитив у ночи.
Два зеркала — верх совершенства
(Любовь да послужит для вас драгоценной оправой),
Смягчите бальзамом блаженства
Страданья мои, причиненные сладкой отравой;
Надеяться небо велит нам, —
Иль могут быть очи хрустальными, сердце гранитным?
О вы, ледяные озера,
Где тонет мой дух, захлебнувшись бездонною жутью!
Точь-в-точь как в забаву для взора
Стекло покрывают с изнанки сверкающей ртутью,
Так вас небеса зачернили,
Дабы там свой образ узреть в полной славе и силе.
Из Индии нам мореходы
Привозят алмазы и жемчуга скатного груды,
Лишенья терпя и невзгоды,
Везут из Китая песок золотой, изумруды,
Однако в их грузе богатом
Сокровищ нет равных двум этим бесценным агатам.
Вы, очи, две черные шпаги,
Подобны клинкам вороненым толедской работы, —
Коль метите в сердце бедняге,
Спасения нет ему, с жизнью покончены счеты,
И, черным покорствуя чарам,
Он падает, насмерть поверженный первым ударом.
Любуюсь я, сколь грациозно
Врага вы слепите каскадами выпадов ложных;
Оружие ваше столь грозно,
Что ранит смертельно оно и тогда, когда в ножнах,
А раненый враг поневоле
Скрывает свое упоенье от сладостной боли.
Как жизнь холодна и бесцветна
Для тех, кому сердце не жжет ваше черное пламя;
Неволю сношу безответно,
Не ропщет мой дух, он простерся во прахе пред вами,
Но жду я с терпеньем упорным:
Любовь да воздаст мне за все этим счастием черным.
ФРАНСИСКО ДЕ КЕВЕДО{75}
НА ТОГО ЖЕ ГОНГОРУ
Брат Гонгора, из года в год все то ж:
бог побоку, за церковь — дом игорный,
священник сонный, а игрок проворный,
игра большая, веры ни на грош.
Ты не поклоны бьешь, а карту бьешь,
не требник теребишь, ругатель вздорный,
а те же карты, христьянин притворный,
тебя влечет не служба, а картеж.
Твою обнюхав музу через силу, —
могильщики поставят нечто вроде
доски надгробной в пору похорон:
«Здесь капеллан трефовый лег в могилу,
родился в Кордове, почил в Колоде,
и с картою козырной погребен».
РЕПЛИКА КЕВЕДО ДОНУ ЛУИСУ ДЕ ГОНГОРЕ
Сатиры ваши, трубные стишата,
дошли, бедовый кордовец, до нас —
друзья мне принесли в недобрый час
творений ваших кипы в два обхвата.
Наверное, у вас ума палата,
раз их коснулось столько рук и глаз,
хоть и замечу, что грязца как раз
вся стерлась, не достигнув адресата.
Я не решился их читать, страшась
не остроты, — нужна была отвага,
чтобы руками трогать вашу грязь.
Но стерлась грязь, и я почту за благо,
когда мою чувствительную часть
сия обслужит чистая бумага.
ЭПИГРАММА НА ГОНГОРУ
Я слышал, будто дон Луисом
написан на меня сонет:
сонет, быть может, и написан,
но разве рождено на свет
то, что постигнуть мочи нет?
Иных и черт не разберет,
напишут что-нибудь — и вот
себя поэтами считают.
Увы, еще не пишет тот,
кто пишет то, что не читают.
ЛИКОВАНИЕ ДУШИ, ПЛЫВУЩЕЙ ПО ЗОЛОТЫМ ВОЛНАМ ВОЛОС ВОЗЛЮБЛЕННОЙ ЛИСИ
По золоту клубящихся волос
плыву, сражаясь с пламенной пучиной,
слепым рабом твоей красы невинной,
твоих на волю выпущенных кос.
Леандром новым[239] в огненный хаос
бросаюсь, опаленный гривой львиной.
Икар,[240] довольный славною кончиной, —
я крылья в золотой пожар понес!
Как Феникс,[241] чьи надежды стали прахом,
наперекор сомнениям и страхам,
из пепла я живым хотел бы встать.
ПОСТОЯНСТВО В ЛЮБВИ ПОСЛЕ СМЕРТИ
Пусть веки мне сомкнет последний сон,
Лишив меня сиянья небосвода,
И пусть душе желанную свободу
В блаженный час навек подарит он.
Мне не забыть и за чертой времен
В огне и муке прожитые годы,
И пламень мой сквозь ледяные воды
Пройдет, презрев суровый их закон.
Душа, покорная верховной воле,
Кровь, страстью пламеневшая безмерной,
Земной состав, дотла испепеленный
Избавятся от плоти, не от боли;
В персть перейдут, но будут перстью верной;
Развеются во прах, но прах влюбленный.
ПРИМЕР ТОГО, КАК ВСЕ ВОКРУГ ГОВОРИТ О СМЕРТИ
Я стены оглядел земли родной,
которые распались постепенно,
их утомила лет неспешных смена,
и доблесть их давно в поре иной.
Я в поле вышел: реки выпил зной,
сбежавшие из ледяного плена,
и жалко ропщет стадо среди тлена
в горах, чьи тени застят свет денной.
Я в дом вошел: он обветшал, бедняга,
и комната — вся в рухляди и хламе,
и посох высох, стал старей стократ,
от дряхлости совсем погнулась шпага,
и что бы я ни вопросил глазами —
все вещи лишь о смерти говорят.
О ВСЕСИЛИИ ВРЕМЕНИ И НЕУМОЛИМОСТИ СМЕРТИ
О жизнь моя, мне душу леденя,
Как ты скользишь из рук! И нет преграды
Шагам твоим, о смерть! Ты без пощады
Неслышною стопой сотрешь меня.
Ты наступаешь, молодость тесня,
Все туже с каждым днем кольцо осады,
Все ближе тень кладбищенской ограды,
Отлет последнего земного дня.
Жить, умирая, — горше нет удела:
Торопит новый день моя мечта,
Но с каждым днем мое стареет тело…
И каждый миг — могильная плита
Над кем-то, кто уже достиг предела, —
Мне говорит, что жизнь — тлен и тщета.
О ДЕЛИКАТНОСТИ, С КОЕЙ ПРИХОДИТ СМЕРТЬ, ПОЛАГАЯ УВЕРИТЬСЯ В УМЕСТНОСТИ СВОЕГО ПРИХОДА, ДАБЫ РАСПОРЯДИТЬСЯ ЭТИМ
Уже мой смертный день звучит во мне
манящим и пугающим призывом,
и час последний сумраком тоскливым
распространяется в моем окне.
Но если смерть — покой в нежнейшем сне,
и счесть ее участие учтивым, —
зачем бледнеть перед ее наплывом?
Нет, не печаль, а нега в этом дне.
К чему страшиться вкрадчивого шага
той, что приходит вызволить из плена
дух, изнуренный нищетой земной?
Прииди званной вестницею блага,
не проклята — стократ благословенна,
открой мне вечность, век похитив мой.
ОБМАННАЯ ВИДИМОСТЬ И ПРАВДИВАЯ СУЩНОСТЬ
Смотри, как тучен грозный исполин,
как тяжело ступает он и чинно.
А что внутри? Лишь тряпки да мякина.
Ему опорою — простолюдин.
Его трудами жив он, господин,
суровая и пышная махина.
Но сумрачная отвращает мина
от пышности и стати в миг един.
Вот мнимое величие тиранов,
мираж обманных голубых кровей,
холодный пепел огненных вулканов.
Их мантий алых не сыскать алей,
в алмазных перстнях руки великанов.
Внутри — лишь гниль, скудель и скоп червей.
ИСТОЧАЯ СКОРБНЫЕ ЖАЛОБЫ, ВЛЮБЛЕННЫЙ ПРЕДОСТЕРЕГАЕТ ЛИСИ, ЧТО ЕЕ РАСКАЯНИЕ БУДЕТ НАПРАСНЫМ, КОГДА ЕЕ КРАСОТА УВЯНЕТ
О смерти я давно судьбу молю:
Жизнь, Лисида, мне смерти тяжелее.
Любимым не был я, но не жалею,
Что без надежд любил я и люблю.
Сирена, я твой нежный взгляд ловлю:
Чем бездна сумрачней, тем он светлее…
Меня напрасно привязали к рее —
Ты напоешь погибель кораблю.
Погибну я. Но каждое мгновенье
Твою весну пятнает поступь дней.
Когда же не оставит разрушенье
И памяти от красоты твоей,
Тогда былое возвратить цветенье
Ничья любовь уже не сможет ей.
ПУСТЬ ВСЕ УЗНАЮТ, СКОЛЬ ПОСТОЯННА МОЯ ЛЮБОВЬ
Излиться дайте муке бессловесной —
Так долго скорбь моя была нема!
О, дайте, дайте мне сойти с ума:
Любовь с рассудком здравым несовместны.
Грызу решетку я темницы тесной —
Жестокости твоей мала тюрьма,
Когда глаза мне застилает тьма
И снова прохожу я путь свой крестный.
Ни в чем не знал я счастья никогда:
И жизнь я прожил невознагражденным,
И смерть принять я должен без суда.
Но той, чье сердце было непреклонным,
Скажите ей, хоть жалость ей чужда,
Что умер я, как жил, в нее влюбленным.
ОБРЕЧЕННЫЙ СТРАДАТЬ БЕЗ ОТДЫХА И СРОКА
Еще зимы с весной не кончен спор:
То град, то снег летит из тучи черной
На лес и луг, но их апрель упорный
Уже в зеленый облачил убор.
Из берегов стремится на простор
Река, став по-апрельски непокорной,
И, галькой рот набив, ручей проворный
Ведет с веселым ветром разговор.
Спор завершен прощальным снегопадом:
По-зимнему снег на вершинах бел,
Миндаль весенним хвастает нарядом…
И лишь в душе моей не запестрел
Цветами луг, любовным выбит градом,
А лес от молний ревности сгорел.
АКТЕОН И ДИАНА[244]
Эфесская охотница[245] роняла
в лесной купальне свой жемчужный пот
в ту пору, когда знойный небосвод
на Пса направил солнечные жала.[246]
Она глядела, как Нарцисс,[247] в зерцало,
рисуя свой портрет на глади вод.
Но нимфы, чуя чужака приход,
ей из воды соткали покрывало.
Они слепят водою Актеона,
но на богиню он глядит влюбленно, —
не слепнет тот, кто этот свет следит.
Уже украшен он рогами зверя,
и псы бегут к оленю, зубы щеря,
но пыл его сильней ее обид.
«СЛОВА ТВОИ, ХЕРОНИМО, — ОБМАН!..»
Слова твои, Херонимо, — обман!
С Хинесой сделал ты меня рогатым?
Нет, не рогатым — сытым и богатым
я стал, благодаря тебе, болван.
Ты лоб украсил мне? В сырой туман
ты дом украсил мне ковром мохнатым.
Рогами стан мой отягчен? Куда там!
Скорей деньгами отягчен карман.
Поэтому смешны твои попытки
прозвать меня рогатым, да к тому ж
ты мной обобран до последней нитки.
Не тот рогатый, кто срывает куш,
а тот, кто рад платить, неся убытки,
за те объедки, что оставил муж.
СРАВНЕНИЕ ЛЮБОВНОЙ РЕЧИ С РЕЧЬЮ РУЧЬЯ
Изменчив, звонок, витьеват и юн,
ты меж цветов крадешься по полянам,
от зноя прячась в беге неустанном,
златой — посеребренный пеной — вьюн.
Алмазами соря, пернатых струн
своим касаясь влажным плектром пьяным,[248]
ты кружишь голову младым селянам,
но злит меня смешливый твой бурун!
Звеня стеклом в своем порыве льстивом,
ты обмираешь над крутым обрывом —
седеешь от предчувствия беды!..
Не так ли кровь, горячая вначале,
охладевает в омуте печали?..
О, смех самонадеянной воды!
ДРУГУ, КОТОРЫЙ, ПОКИНУВ ДВОР ЮНОШЕЙ, ВОШЕЛ В ПРЕКЛОННЫЙ ВОЗРАСТ
От юности до старости, дыша
чистейшим воздухом, в лачуге милой
ты жил, где колыбелью и могилой —
кров из соломы, пол из камыша.
В тиши спокойной солнце не спеша
тебя целебной наделяет силой,
здесь день просторней темноты постылой,
и прозревает в немоте душа.
Ты не по консулам считаешь годы,[249]
твой календарь — весенних пашен всходы,
от веку благостны твои края.
Здесь воздержанье служит к пользе поздней,
и если нет наград, то нет и козней,
и чем скромней, тем ярче жизнь твоя.
О КРАТКОСТИ ЖИЗНИ И О ТОМ, НАСКОЛЬКО НИЧТОЖНЫМ КАЖЕТСЯ ТО, ЧТО ПРОЖИТО
Кто скажет, что такое жизнь?.. Молчат!
Оглядываю лет моих пожитки,
истаяли времен счастливых слитки,
сгорели дни мои — остался чад.
Зачем сосуд часов моих почат?
Здоровье, возраст — тоньше тонкой нитки,
избыта жизнь, прожитое — в избытке,
в душе моей все бедствия кричат!
Вчера — ушло, а Завтра — не настало,
Сегодня — мчать в былое не устало,
Кто я?.. Дон Был, Дон Буду, Дон Истлел…
Вчера, Сегодня, Завтра, — в них едины
пеленки и посмертные холстины.
Наследовать успенье — мой удел.
О ПРЕЛЕСТЯХ ВОЗЛЮБЛЕННОЙ, КОТОРЫЕ ЯВЛЯЮТСЯ ПРИЧИНОЙ ЖИЗНИ И СМЕРТИ В ОДНО И ТО ЖЕ ВРЕМЯ
Лилейной кожи розовый налет,
и гордый взгляд, лучащийся забавой,
рисунок смелый шеи величавой,
рубиновый — жемчужин полный — рот,
рук алебастровых спокойный гнет,
смиряющий врага Любви лукавой
своею полновластною управой,
освобожденьем от иных забот,
вся эта пышность на пиру весеннем,
которой не послужит оскорбленьем
ни ветер своенравный, ни дожди, —
мое существованье и кончина,
начало и конец, судьба, причина,
утеха чувству нежному в груди.
МСТИТЕЛЬНЫЙ СОНЕТ В ФОРМЕ СОВЕТА КРАСАВИЦЕ, УТРАТИВШЕЙ БЫЛУЮ ПРЕЛЕСТЬ[250]
Какая тягостная тишина
теперь, Лаура, под твоим балконом,
где так недавно голосам влюбленным
гитары томной вторила струна!
Но что поделать? Бурная весна
впадает в осень, и по всем законам
мертвеет свет зари в стекле оконном,
а кровь и кудри метит седина.
разглядывая в нем свои потери, —
увы, весна ушла, и ныне в двери
стучит не осень даже, а зима.
САТИРИЧЕСКИЙ РОМАНС
Я пришел к вам нынче сватом,
Анхела де Мондракон.
Скажем прямо: предостойный
кабальеро в вас влюблен.
По порядку опишу вам,
что за птица ваш жених.
Он, во-первых, добрый малый,
добрый лекарь — во-вторых.
Добрый, ибо врачеваньем
нажил множество добра
(всем известно, как добреют
на хворобах доктора).
Ну, а ваш-то в этом деле
в самом деле молодец:
если он вошел к больному,
то больной уж не жилец.
Люди врут, что трусоват он,
но не верьте вы вранью:
истребил он больше смертных,
чем воитель Сид в бою.[252]
Из любого вынет душу
мановеньем он руки.
Рядом с этим эскулапом
остальные — сопляки.
Всем известно: раз в деревне
больше мертвых, чем живых,
значит, там бушует оспа
или… лечит ваш жених.
Вот таких бы костоправов
да в гвардейский эскадрон!
То-то был бы супостату
сокрушительный урон!
Ну, а если по оплошке
выживает вдруг больной,
ваш жених просчет исправит
дозой снадобья двойной.
И кого б ни отпевали,
под рыданья хороня,
лекарь наш в тетради пишет:
«Он лечился у меня…»
Ни один больной доселе
у него не умирал:
не дает он им усопнуть —
убивает наповал.
Сколько раз судью просил он:
«Не платите палачу!
Лучше висельников ваших
я задаром полечу!»
Дон-Погибель — так в народе
в основном его зовут,
но иные не согласны:
он-де — Доктор-Страшный-Суд.
Душегуб по убежденью,
не проглотит он куска,
не воскликнув перед этим:
«Заморю-ка червячка!»
Он лишь из любви к убийству
убивает время за
тем, что мечет кости — или
режет правду за глаза.
Я портрет его рисую
вам, ей-богу, без прикрас.
Что же сей любитель смерти
насмерть вдруг влюбился в вас?
Он узнал, что красотою
вы разите наповал,
и сказал: «Как раз такую
пару я себе искал!»
Что ж! Идите замуж смело,
и ручаюсь головой,
что, поскольку смерть бессмертна,
вам вовек не быть вдовой.
Ну, а если не по нраву
все же вам такой жених,
то не знайтесь с докторами —
и останетесь в живых.
ЛИРИЧЕСКАЯ ЛЕТРИЛЬЯ
Будь кумиром у толпы,
но и в миг апофеоза
помни: то, что нынче — роза,
завтра — голые шипы.
Роза, ты ли не красна?
Только что ж красой кичиться:
ведь она едва родится,
как уже обречена.
Так какого же рожна
хвастать тем, что утром рано
всех румяней в мире ты,
коль с приходом темноты
осыпаются румяна,
как осколки скорлупы?!
Будь кумиром у толпы,
но и в миг апофеоза
помни: то, что нынче — роза,
завтра — голые шипы.
И какой, скажи, резон
похваляться в час рассвета,
что пришла пора расцвета
и раскрылся твой бутон?
Тем скорей увянет он!
Помни, чванная дуреха:
за зарей грядет закат;
краше розы во сто крат
станет куст чертополоха
по капризу злой судьбы.
Будь кумиром у толпы,
но и в миг апофеоза
помни: то, что нынче роза,
завтра — голые шипы.