{91}
ДЕСИМА ВОИНУ-СОЧИНИТЕЛЮ[284]
На твой плюмаж смотрю теперь я
Без удивления, затем
Что и чернильницу и шлем
Равно увенчивают перья.
Могу сказать без лицемерья —
Таких достоинств нет ни в ком:
В сраженьях блещешь ты умом,
В своих писаниях — отвагой;
Как перышком, владея шпагой,
Как шпагой, ты разишь пером.
СОНЕТ, В КОТОРОМ СОДЕРЖАТСЯ РАССУЖДЕНИЯ О ПРИХОТЯХ ЛЮБВИ[285]
Его люблю я, но не любит он,
Безмерна скорбь моя, мне жизнь постыла,
А тот, кого презреньем я дарила,
Увы, в меня без памяти влюблен.
Сносить любимого надменный тон,
Быть может, сил бы у меня хватило,
Но день и ночь в моих ушах уныло
Звучит немилого докучный стон.
Его влюбленность я ценю так мало:
Ведь я другого о любви молю,
Но для него любимой я не стала…
Двух безответных чувств я муки длю:
Я от любви немилого устала,
От нелюбви любимого скорблю.
СОНЕТ,В КОТОРОМ ВООБРАЖЕНИЕ ТЩИТСЯ УДЕРЖАТЬ УХОДЯЩУЮ ЛЮБОВЬ[286]
Виденье горького блаженства, стой![287]
Стой, призрак ускользающего рая,
из-за кого, от счастья умирая,
я в горести путь продолжаю свой.
Как сталь магнитом, нежностью скупой
ты сердце притянул мое,[288] играя…
Зачем, любовь забавой полагая,
меня влюбленной сделал ты рабой!
Но ты, кто стал любви моей тираном,
не торжествуй! И пусть смеешься ты,
что тщетно я ловлю тугим арканом
твои неуловимые черты, —
из рук моих ты вырвался обманом,
но ты навек — в тюрьме моей мечты!
СОНЕТ, В КОТОРОМ СОДЕРЖИТСЯ СУЖДЕНИЕ О РОЗЕ И СОЗДАНИЯХ, ЕЙ ПОДОБНЫХ[289]
Богиня-роза, ты, что названа
цветов благоуханною царицей,
пред кем заря алеет ученицей
и снежная бледнеет белизна!
Искусством человека рождена,
ты платишь за труды ему сторицей…
И все ж, о роза, колыбель с гробницей
ты сочетать в себе осуждена.
В гордыне мнишь ты, пышно расцветая,
что смерть твоей не тронет красоты…
Но миг — и ты, увядшая, больная,
являешь миру бренности черты…
Нам жизнью праздной ложь надежд внушая,
нас мудрой смертью поучаешь ты.
СОНЕТ, КОТОРЫЙ УТЕШАЕТ РЕВНИВЦА, ДОКАЗЫВАЯ НЕИЗБЕЖНОСТЬ ЛЮБОВНОГО НЕПОСТОЯНСТВА[290]
Любовь приходит, унося покой, —
с бессонницей, горячкой и томленьем,
растет с тревогами и подозреньем,
питается слезами и мольбой.
Потом она ведет неравный бой
с уловками, обманом, охлажденьем,
потом даст ревность волю оскорбленьям,
и жар любви угаснет сам собой.
Любви закономерность такова.
Угаснувшие чувства не воспрянут.
И мнить меня неверной — есть ли прок?
Ведь скорбь твоя, поверь мне, не права,
и вовсе ты любовью не обманут,
а просто срок любви уже истек.
СОНЕТ, В КОТОРОМ ПОЭТЕССА ОПРОВЕРГАЕТ ВОСХВАЛЕНИЯ, РАСТОЧАЕМЫЕ ЕЕ ПОРТРЕТУ ПРИСТРАСТНОЙ ЛЕСТЬЮ[291]
Портрет мой не хвали — он не похож:
Здесь чванного искусства ухищренья
И красок хитроумное сплетенье
Глазам внушают вкрадчивую ложь.
Не льсти мне, лесть, ведь все равно ты лжешь:
Неумолимо времени теченье,
Непобедимы старость и забвенье,
От них, как ни надейся, не уйдешь.
И твоему усердью я не рада:
Ты — слабый ветер в мертвых парусах,
От рока ненадежная ограда,
Блуждающее в немощных мечтах
Желание. И беспристрастье взгляда
Здесь обнаружит призрак, тленье, прах.[292]
ДЕСИМЫ, В КОТОРЫХ БЛАГОРОДНЫЕ УСИЛИЯ РАЗУМА ПРОТИВОБОРСТВУЮТ ТИРАНИЧЕСКОМУ ИГУ СТРАСТИ[293]
Скажи, Амур, мальчишка злой,
моим упорством побежденный,
зачем, гордыней упоенный,
ты возмущаешь мой покой?
Я знаю, ты своей стрелой
пронзишь любое сердце разом,
столь метким наделен ты глазом, —
но есть ли толк в твоей стрельбе,
коль, сердце подчинив себе,
в живых ты оставляешь разум?
Ты власти сказочной достиг,
и велики твои владенья,
но все же камень преткновенья
мой разум пред тобой воздвиг,
и пусть ты в сердце мне проник,
пусть я люблю тебе в угоду,
насилуя свою природу, —
не вечно будет длиться плен —
я вырвусь из тюремных стен
и возвращу себе свободу.
Моя душа разделена
на две враждующие части:
одна, увы, — рабыня страсти,
другая — разуму верна.
И не потерпит ни одна,
чтоб верх взяла над ней другая, —
нет распре ни конца, ни края…
Но им — ни той и ни другой —
не выиграть смертельный бой:
обеих ждет погибель злая.
С Любовью шутим мы, доколе
мы близко не знакомы с ней…
Но коль она в душе моей,
то с нею справиться легко ли?
И все ж, Любовь, ты, в ореоле
своих бесчисленных побед,
меня не завоюешь, нет.
Душа не пленена тобою, —
лишь замок ты взяла без боя,
владельца же простыл и след.
Войска, овеянные славой,
мой разум кликнет, и с тобой
на бранном поле сердца — в бой
он вступит, долгий и кровавый.
Напрасно в ярости неправой
меня стремишься, злой божок,
ты у своих увидеть ног.
Я крикну и на смертном ложе,
что ты убил меня, но все же
ты победить меня не смог.
ИТАЛИЯ
ДЖОРДАНО БРУНО{92}
«ЛЮБВИ СВОЕЙ НЕСЯ ВЫСОКИЙ СТЯГ...»[294]
Любви своей неся высокий стяг,
Я то в ознобе, то горю от страсти,
Воплю, безгласен, от такой напасти,
Дрожу в огне, смеюсь от передряг.
Я слезы лью, но пламень не иссяк.
Я жив, я мертв, я у страстей во власти.
Над морем слез пожары скалят пасти,
Вулкан и Тейя — кто мне худший враг?
Но я в самом себе люблю другого:
Кремня он крепче, я — летучий пух.
Он рвётся ввысь, а мой порыв потух.
Зову его — в ответ хотя бы слово.
Бегу за ним — его же нет как нет.
Чем я упорней, тем слабее след.
«ДАРУЯ ВЫСШЕЙ ИСТИНЫ ПРОЗРЕНЬЕ...»[295]
Даруя высшей истины прозренье
И отверзая темь алмазных врат,
Любовь прокралась в душу через взгляд —
Пришла, царит, и тяжко с ней боренье.
В ней прошлое находит повторенье,
В ее раю неистовствует ад.[296]
Она сражает сердце наугад,
И жжет ее бессрочное горенье.
Но все ж, толпа, как истинного блага
Взыскуй ее и голос мой услышь:
Прозрей и зри, пред нею глаз не пряча —
Любовь не побирушка-бедолага,
И не она, а ты ее бежишь,
Бесчувственна, упряма и незряча!
ТОММАЗО КАМПАНЕЛЛА{93}
О СЕБЕ[297]
Свободный и влекущий груз оков,
Затерянный в толпе и одинокий, —
Ввысь из низин стремлюсь. Мой ум высокий
Меня вздымает к полюсу веков.
Поверженных сзываю, поборов
Печаль души, хоть этот мир жестокий
Меня гнетет. Лечу! Настали сроки
Взорлить над сонмом скал и бугорков![298]
В стремительных бореньях бытия
Вновь добродетель обретаю я,
Исполнен благородного страданья.
Любви я на челе ношу печать,
В свой час вкушу я сладости молчать
В стране безмолвного всепониманья![299]
БЕССМЕРТНАЯ ДУША[300]
Впитала сколько книг посредством взора
Ничтожная! Не все ль, что создал свет,
Мной прочтено? Но насыщенья нет:
Поститься стану я еще не скоро!
Прочла я Аристарха, Митродора,[301] —
Но голодна я, вечный книгоед:
Держала я с премудрыми совет,
Мой вечный голод — знанию опора.
Я — образ бесконечного Отца,
Держателя всех сущих; им живится
Одним — влюбленный разум мудреца.
Авторитет — рука чужая, мнится,
Сорит — стрела;[302] познает до конца
Его лишь тот, кто с Ним отождествится.
О КОРНЯХ ВЕЛИКИХ ЗОЛ ВСЕЛЕННОЙ[303]
Родился я, чтоб поразить порок —
Софизмы, лицемерие, тиранство,
Я оценил Фемиды постоянство,
Мощь, Разум и Любовь — ее урок.
В открытьях философских высший прок,
Где истина преподана без чванства, —
Бальзам от лжи тройной, от окаянства,
Под коим мир стенящий изнемог.
Мор, голод, войны, козни супостата,
Блуд, кривосудье, роскошь, произвол, —
Ничто пред тою тройкою разврата.
А себялюбье — корень главных зол —
Невежеством питается богато.
Невежество сразить я в мир пришел.
О ПРОСТОМ НАРОДЕ[304]
Огромный пестрый зверь — простой народ.
Своих не зная сил, беспрекословно
Знай тянет гири, тащит камни, бревна —
Его же мальчик слабенький ведет.
Один удар — и мальчик упадет,
Но робок зверь, он служит полюбовно, —
А сам как страшен тем, кто суесловно
Его морочит, мысли в нем гнетет!
Как не дивиться! Сам себя он мучит
Войной, тюрьмой, за грош себя казнит,
А этот грош король же и получит.
Под небом все ему принадлежит, —
Ему же невдомек. А коль научит
Его иной, так им же и убит.
«ГОРЕЧЬ ЭТОГО СУЩЕСТВОВАНЬЯ...»
Горечь этого существованья,
Омраченного тысячью тысяч смертей,
Передать не сумеет язык мой бессильный:
Сколько лет, сколько лет в этой яме могильной,
Меж погибших людей, жалких божьих детей!
Быть беспомощным, вольным не в жизни, а в смерти, —
Вот удел мой! Поверьте
Погребенному заживо в средоточье всего удрученного бремени
И, увы, в этом гибельном времени,
Где справляю свое торжество
На развалинах мира сего!
ЖАЛОБНАЯ, НО И ПРОРОЧЕСКАЯ МОЛЬБА ИЗ ГЛУБИН МОГИЛЬНОЙ ЯМЫ ИЛИ ЖЕ УЗИЛИЩА, В КОТОРОЕ Я ВВЕРГНУТ[305]
Господи, к тебе взываю,
Изведи свое творенье,
Из пучины злой напасти!
Я рыдаю дни и ночи,
Влагой слез мутятся очи,
Неужели ты не хочешь
Выслушать мои моленья?
Так поверь мне вновь и снова,
Чтоб решетки, и оковы,
И цепей тяжелых звенья,
Вперекор их лютой силе,
Не стыдили, не срамили
Пусть и тщетного моленья!
Чтоб, угрюмо и бесслезно,
Все к тебе взывал я грозно!
К ВЕШНЕМУ СОЛНЦУ, УМОЛЯЯ О ТЕПЛЕ[306]
вступая в знак Овна, вздымаясь к славе,
о Солнце, ты субстанция живая,
ты оживляешь заспанных, ленивых,
величишь всех и всех зовешь на праздник!
Ах, если б моему предстало взору
возлюбленное божество рассвета!
Тебя я чту всех остальных ревнивей,
так почему дрожу в промерзлой яме?
Ах, выбраться б на волю, чтоб увидеть,
как гонишь ты из темных корней стрелы
нежнейшей зелени, как силы будишь,
дремавшие под грубою корою,
и разбухают на деревьях почки,
в листву живую перевоплощаясь.
И тает лед, и вешних вод ручьистость
весельем новым землю орошает.
Сурки и барсуки от зимней спячки
проснулись. В почве пробудились черви.
И весь угрюмый мир ползучих гадов
в многоразличьях мелюзги незримой!
А птицы, что в ирландской мгле озябли,
спустя полгода расправляют крылья.
Все это ты своей святою силой
творишь. Внемли, я твой поклонник пылкий!
Мне верить хочется: еще до пасхи
живым я выйду из могильной ямы!
Взгляни: и ветвь масличная сухая
весной ростки зеленые пустила!
Я жив, не мертв, — подобен вешней ветви, —
пусть погребен я заживо, пусть скован!
Нет жизни, нет в тебе и смысла, хуже
ты мухи[309] — про тебя не раз писали;
неблагодарный бунт клеймил и ересь,
им за тебя я мстил, и вот — в оковах.
К тебе льнут недруги мои на воле, —
к теплу и к свету. Им живется краше.
Но я и в этом склепе не угасну,
когда со мной твой светоносный титул!
Ты — храм живой, ты образ благородства,
великолепье истинного Бога!
Тобой Природа рождена и звезды,
всего Творенья жизнь, душа и чувства.
И под твоей широкошумной сенью
процвел первейший философский разум.
Ты согреваешь ангельские души
во храминах величья и отрады.
Вокруг меня (едва ли по заслугам!)
твоя пусть воцарится осиянность!
О, попроси, чтоб Высший Разум милость
мне даровал и спас от злобы Рока!
Христа молите, ангельские души,
да светом озарит меня во мраке!
О, Всемогущий Боже, обвиняю
служителей безбожных, что лишили
меня всего, что ты ниспосылаешь
не по заслугам людям,
все озаряющий своим величьем,
неизреченной милостью твоею.
Господь, влекущий горние светила,
метни во мглу мою хоть проблеск света![310]