— А, — крикнул Гамильтон, — а, это фон Грабенов, которого так редко видишь — нужно ходить сюда, в этот отдалённый китайский уголок выставки, чтобы встретиться с вами! Но это удаление от света легко объясняется. — Он с улыбкой поклонился Джулии. — Такое отшельничество вдвоём понятно.
Он обратился с поклоном к графу Риверо, между тем как другие окружили фон Грабенова; а Памела с любопытством и подозрительностью смотрела на густую вуаль, скрывавшую лицо Джулии.
— Мы уже хотели идти, — сказал фон Грабенов, — мне нужно рано быть дома…
— Но зачем ваша спутница так ревниво скрывает своё лицо? — вскричал герцог Гамильтон. — Это несправедливо — красивые женщины и цветы должны радовать взоры всех!
Джулия тоскливо прижалась к своему другу, который довольно холодно отвечал:
— Она не совсем здорова и опасается свежего вечернего воздуха.
— Она, держу пари, что она, — сказала Памела своему спутнику, та же причёска, тот же рост. Это та самая маленькая итальянка.
Граф Риверо стал со стороны Джулии, как бы желая защитить её от приближения общества; фон Грабенов готов был уйти — его серьёзное лицо ясно говорило, что он не расположен к дальнейшим шуткам.
В эту минуту представление окончилось, публика встала с мест и теснилась у выходов.
Образовавшуюся около фон Грабенова группу стеснили на одно мгновение; в эту минуту неизвестно почему слетела вуаль со шляпки Джулии, и свет ламп упал на её покрасневшее лицо.
— Я правду говорила, — сказала Памела; виконт Вальмори слегка вскрикнул от удивленья.
Граф Риверо с неизъяснимым выраженьем пристально смотрел на лицо молодой девушки. Его большие чёрные глаза раскрылись широко и, казалось, хотели окинуть одним взглядом все черты внезапно открывшегося лица, потом, — всё это было делом одной секунды, он нагнулся, поднял вуаль и прикрепил к шляпе с видом неоспоримого авторитета.
— Поздно, скоро запрут выходы, — сказал он твёрдым тоном, — пойдём.
Он раскланялся с прочим обществом и пошёл впереди фон Грабенова и Джулии, очищая для них дорогу в публике.
Остальные не решились идти за ними.
— Так вот она какая недотрога, — сказала Памела, улыбаясь, — а как гордилась у маркизы де л'Эстрада!
— Где этот проклятый фон Грабенов отыскался? — вскричал герцог Гамильтон. — У него превосходный вкус! Но, — продолжал он весело, — вечер окончился, что скажете вы насчёт ужина в «Кафе Англе»?
— Согласны, согласны! — отвечали ему прочие.
— De longs soupers — de joyeuses chansons[81], — напевала Памела, и всё общество, полное кипучей жизни, отправилось с громким смехом и разговором в Париж, чтобы расточать до утра в блестящих салонах «Кафе Англе» деньги, время и здоровье — три вещи, на которые юность обращает так мало внимания и которые впоследствии так жестоко и горько мстят за оказанное им презрение.
Почти молча дошли фон Грабенов, Джулия и граф Риверо до выхода.
Один из ожидавших здесь рабочих позвал купе фон Грабенова, который, пожав искренно руку графа, сел в экипаж.
Граф Риверо посвистал в маленький золотой свисток, который вынул из кармана.
В ту же минуту его лёгкая виктория выехала из поредевшего уже ряда экипажей и остановилась пред графом.
— Видишь купе, которое почти скрылось в темноте, — сказал граф своему кучеру, — не теряй его из виду и, когда оно остановится, остановись и ты в двадцати шагах.
Он сел в экипаж, кучер щёлкнул языком, и нетерпеливая лошадь понеслась, как стрела, и вскоре настигла купе фон Грабенова.
Когда последний вышел из купе у дома на улице Лореттской Богоматери и повёл Джулию по лестнице, экипаж графа остановился на некотором расстоянии в тени домов.
Граф поспешно вышел из виктории и, медленно идя по тротуару, внимательно всматривался в номер дома. Потом возвратился к своему экипажу, сел и крикнул кучеру:
— Домой! Неужели я найду здесь объяснение мрачной загадки моей жизни? — проговорил он в сильном волнении. — Правда, грустное объяснение, но которое будет истинным счастьем в сравнении с густым, ужасным мраком, доселе окружавшим меня, ибо моих сил достанет на то, чтобы примирить и утешить надломленную невинную жизнь.
Глава тридцать вторая
Всемирная выставка довела Париж, этот легко восторгающейся и одарённый тонким чувством город, до высшей степени упоения. Елисейский дворец сиял блеском русского двора, блеском, который возвышался ещё роскошью императорского гостеприимства; перед дворцом непрерывно теснился густыми толпами народ, любуясь приезжавшими и отъезжавшими экипажами и ожидая выхода царя, отчасти из любопытства, отчасти для того, чтобы выразить свои симпатии русскому государю. Если самая личность Александра II и его свободное, непринуждённое обращение приобрели ему сочувствие парижского населения, то последнее тем больше старалось выразить свою симпатию, что было недовольно бестактными демонстрациями некоторых оппозиционных адвокатов, например Флоке и Араго, демонстрациями, оскорблявшими французское гостеприимство. Всюду, где ни появлялся русский император, публика встречала его со всеми знаками глубокого уважения, желая доказать тем, что не принимает никакого участия в тех бессмысленных и бесцельных демонстрациях.
Почти такие же густые массы народа стояли около Тюильри и двигались через внутренний двор от улицы Риволи к набережной. Ибо здесь надеялись увидеть прусского короля, победителя при Садовой, его замечательного министра, графа фон Бисмарка. Если симпатии были здесь слабее, чем около Елисейского дворца, то любопытство было сильнее, и тысячи людей не сводили глаз с павильона Марсан, к которому подъезжали экипажи дипломатов и первых сановников империи.
Не менее многочисленна была публика на Марсовом поле — носились слухи, что выставку посетят утром король Вильгельм и граф Бисмарк, и толпа волновалась около императорского павильона, с любопытством заглядывая через большие окна в роскошные комнаты; полиция едва удерживала её от занятия ступенек, окружавших павильон, украшенный по углам колоссальными орлами, сидящими на золотых державах. Но толпа не могла увидеть здесь монарха, потому что он вместе с графом Бисмарком и со свитой осматривал инкогнито выставку, и тот, кто менее заботился встретить его, имел случай видеть его вблизи.
Несметные массы народа двинулись с раннего утра седьмого июня на равнину Лоншан, где предполагался большой смотр войскам, при котором желали присутствовать три монарха, окружённых всей военной пышностью империи.
Между тем как весь Париж, подобно рою пчёл, отправлялся к Булонскому лесу и окрестностям Лоншана, старый, громадный Тюильри, с гвардейскими кирасирами у входа во внутренний двор, был погружен в величественное, молчаливое спокойствие, и только слабые отголоски шумной толпы доносились до него.
Наполеон сидел один в своём кабинете, за распечатанной корреспонденцией, и в то самое время, когда блеск и величие всей Европы окружали его трон, когда его столица упивалась неслыханным доселе зрелищем, пред которым меркли все славные воспоминания, когда гордая императорская гвардия двигалась, сверкая оружием, на Лоншан, чтобы представить государям военное могущество Франции, император сидел в своём кресле, погрузившись в мрачные мысли; усталые глаза, лишённые блеска, смотрели вяло; утомлённые черты лица выражали страдание и усталость; в пальцах рук, лежавших на коленях, замечалось лёгкое, непроизвольное дрожание.
— Права сивилла в доме Ленорман! — сказал он глухим тоном. — Ослепительный блеск окружает мой трон, и Париж стал в эту минуту почти центром мира. Едва ли мой дядя, в эпоху своего величайшего могущества, находился на такой высоте славы. И, однако, моё сердце полно тревоги и тоски, — прошептал он, — потому что всё величественное здание империи построено на песке и мне не удастся придать твёрдость разрушенному фундаменту. Что такое человеческое величие? — продолжал он через несколько мгновений с жалобным вздохом. — От чего оно зависит? С непоколебимой настойчивостью, с непреклонной силой воли, неутомимо трудясь день и ночь, я воздвиг этот трон из хаоса революции; потоками крови, громами побед в Крыму и Италии я возвеличил Францию в ряду европейских держав, и теперь всё это держится только деревенеющими от старости мускульными фибрами, слабеющими нервами больного тела!
С пламенным взглядом поднял он глаза вверх и прошептал судорожно сжатыми губами:
— Ещё десять лет силы дай мне Ты, Незримое Существо, таинственно управляющее земным шаром и народами, которые выходят и падут на нём, ещё десять лет свободного желания и действия, и мой труд окончится, окрепнет и может быть передан в руки моего сына, а я спокойно сойду в ту безграничную область, которая мрачным горизонтом замыкает нашу жизнь.
Он замолчал; лёгкий трепет пробежал по всему его телу, губы сжались, болезненная бледность покрыла его лицо.
— У меня никогда не будет необходимого времени, — прошептал он, — мне придётся умереть раньше, чем я завершу своё дело, я чувствую это — болезнь всё глубже и глубже потрясает моё тело, я едва могу вынести суету царственных визитов, едва могу скрывать свои страдания от подозрительных взглядов света. А счастье, эта загадочная нить в человеческой жизни, бежит от больного! Точно холодная рука смерти касается всюду моих комбинаций, моих планов; точно мне суждено вечно пребывать в состоянии колебания, неуверенности, выйти из которого вдвойне тяжело страждущему организму. Я хотел составить коалицию из Франции, Австрии и Италии, чтобы иметь опору, когда настанет борьба с немецким могуществом, быть подкреплённым Россией, — и вот неожиданное и печальное событие поражает молодую эрцгерцогиню, которая должна была скрепить узы примирения между враждебными доселе державами. Судя по последним сведениям, я почти опасаюсь, что она не останется в живых, и вместе с этим девственным трупом сойдёт в могилу и великая политическая комбинация! Но ещё страшнее трагедия, разыгрывающаяся по ту сторону океана! — сказал он после нескольких минут глубокого раздумья, пробегая глазами лежавшие перед ним письма. — Геройское безумие Максимилиана, понятное моему сердцу и осуждаемое моим рассудком, будет иметь дурной конец. Вмешательство Соединённых Штатов слабо, не более как форма учтивости — старинные симпатии Северной Америки к Франции уже не существуют более. В Вашингтоне хорошо понимают, что эта несчастная экспедиция была, собственно, направлена против американской республики! Я почти не надеюсь, что бедная жертва своего рыцарского чувства сохранит жизнь. Хуарес холоден, жестоко расчётлив — он хочет показать ужасающий пример, может быть, он и прав, со своей точки зрения, — республиканская Америка пришлёт монархический Европе свой ответ, написанный кровью внука Карла V.