Он опять погрузился в мрачные думы.
— В моих ушах раздаётся ещё проклятие, произнесённое бедной, больной Шарлоттой в припадке безумия, — сказал он потом, задрожав всем телом, — неужели ей вняли духи мщения и начали своё дело? — Было бы ужасно, — вскричал он, встав и расхаживая в тоске, — если бы теперь, в минуту блеска и радостного упоения, теперь, когда около меня собрались могущественнейшие государи Европы, если б теперь пришло известие о смерти Максимилиана — этого эрцгерцога, которому я дал императорский престол и жизнь которого не могли защитить французские армия и флот! Какая странная оборотная сторона блестящей картины могущества и величия!
Он в изнеможении опустился в кресло.
— А мои планы с Австрией, — сказал он со вздохом, — мой резерв, мой ultima ratio[82]! Смерть угрожает молодой эрцгерцогине, которая входила в мои комбинации в качестве живого действительного элемента, между мной и габсбургским домом встаёт ещё окровавленная тень Максимилиана… О, я должен во что бы то ни стало быть в союзе с Германией, потому что там сила, там опасность…
Постучали в дверь. Вошёл генерал Фаве.
— Государь, граф Бисмарк!
— Я ждал его, — сказал император, вставая. «Кафе Англе», может быть, мне удастся наконец прояснить и укрепить будущее, — прошептал он, пока генерал входил в приёмную.
Вошёл граф Бисмарк. Он уже был в парадной форме по случаю смотра в белом мундире, с каской в руке. Император с безупречной любезностью встретил прусского министра и протянул ему руку, которую тот взял с почтительным поклоном.
Замечательный контраст представляли эти две личности, которым суждено было оказывать громадное влияние на судьбы Европы. Твёрдо и самоуверенно стояла высокая фигура графа Бисмарка — его ясные глаза свободно и спокойно смотрели на сгорбившегося императора, полузакрытые очи которого были в эту минуту лишены всякого выражения, между тем как приветливая улыбка играла на его губах.
Наполеон как будто чувствовал это внешнее превосходство личности графа Бисмарка, потому что поспешил сесть и пригласил прусского министра занять место напротив.
— Очень рад, мой дорогой граф, то есть генерал, — поправился он, взглянув на мундир немца, — что в это суетливое время я нашёл свободный час побеседовать с вами, — есть так много предметов, в которых необходимо обменяться личными мнениями.
— Вашему величеству известно, — заметил граф Бисмарк вежливым тоном, в котором звучала искренняя откровенность, — что в эпоху моего прежнего пребывания в Париже я всегда считал за счастье почерпать из ваших бесед множество великих и гениальных идей, которыми так бесконечно богат ум вашего величества.
— Мысли, — сказал император, наклоняя голову, — которые вы так убедительно и живо развивали прежде и впоследствии в Биарице о необходимости придать Германии новую форму, стали теперь действительностью. Я готов лично поздравить вас ещё с громадным успехом, превзошедшим ваши надежды и стремления.
— Государь, — сказал Бисмарк, — при своих надеждах и стремлениях я принял в расчёт в качестве фактора готовность прусской армии к битве, но не мог принимать в расчёт слабость противника в той мере, в какой она оказалась в действительности, поэтому и успех превзошёл все ожидания.
Император провёл рукой по усам; его глаза стали ещё непроницаемее.
Он молчал несколько секунд, в течение которых граф Бисмарк не сводил с него своих ясных и спокойных глаз.
— Великие национальные объединения, — сказал потом Наполеон, — составляют необходимый результат развития народной жизни, я вижу в этом большее ручательство в истинном равновесии Европы, чем в искусственном и часто противоестественном расчленении народов, над которым производила опыты старинная дипломатия. Два великих народа, довольные внутри своими национальными условиями, будут сохранять мир в течение более продолжительного времени, нежели многочисленные независимые области, руководимые честолюбием и часто интригами кабинетов. Так и в национальном объединении Германии, преимущественно северной, — прибавил он, не делая особенного ударения, — я вижу новый залог долговременных добрых отношений между Германией и Францией, независимо от чувств правительств, которые так же недолговечны, как и лица, их определяющие.
— Ваше величество, — сказал граф Бисмарк, — знает про моё убеждение в необходимости не только мира, но и действительной дружбы между французским и немецким народами, которые призваны трудиться сообща над делом культуры, я не думаю, чтобы нашёлся когда-нибудь в Германии государственный муж, который нарушил бы этот мир, не имея к тому основательных причин.
— Однако ж нельзя отрицать, — сказал император совершенно спокойным, почти равнодушным тоном, — что в немецком национальном движении заключается известная неприязненность к Франции, унаследованная от прежних времён, — прибавил он, — и не имеющая теперь основания.
— Если ваше величество следило за французской прессой, во главе которой стоят парижские журналы, — возразил граф Бисмарк с холодной вежливостью, — то, конечно, согласитесь, что нельзя приписывать немецкому общественному мнению инициативы в области национальной враждебности.
— Это, без сомнения, минутное, волнение, — сказал император, — которое будет непродолжительно и не окажет никакого дурного влияния, потому что правительства проникнуты убеждением в необходимости добрых отношений и личным желанием сохранить последние. Это волнение, — продолжал он, быстро взглянув на графа Бисмарка, — исчезнет немедленно, как только будет найдено твёрдое основание, на котором могут при новых условиях установиться долговременные международные отношения.
Ни одна жилка не дрогнула в лице прусского министра-президента, глаза его спокойно и ясно встретили быстрый взгляд императора.
— Я не вижу, государь, — сказал он вполне непринуждённым, естественным тоном, — как могут быть нарушены дружественные отношения между Германией и Францией, столь желательный как для вашего величества, так и для моего всемилостивейшего государя — основания Пражского мира, на который опираются новые условия.
— Дорогой граф, — прервал его император, принимая откровенный вид и раскрывая глаза. — Пражский мир — временная мера.
Граф Бисмарк взглянул на него с удивлением.
— Пражский мир, государь, — сказал он, — есть международный договор, который…
— Совершенно так, — подхватил император, — но в национальном развитии есть такие пункты, через которые идут события к естественному и необходимому конечному договору — таким пунктом представляется мне Пражский мир, когда я рассматриваю условия Германии.
Граф Бисмарк молчал.
— Видите ли, — продолжал Наполеон после минутной нерешимости, — уже давно немецкая нация требовала объединения, говоря органами своей прессы, с трибун, устами своих учёных, в созданиях поэзии — стремление к этому объединению отчасти содействовало громадному успеху 1866 года, но успех этот не вполне довёл до предположенной цели, потому что Германия ещё раздвоена, и, насколько я понимаю общественное мнение в вашей стране, оно уже начинает требовать полнейшего объединения всех частей.
— Не могу не согласиться с вашим величеством, — сказал граф Бисмарк, — что национальный дух в Германии желает и жаждет полного и конечного объединения всех частей и племён, но кто может вперёд определить, измерить или направить ход такого великого исторического развития? — Подобное развитие совершается по законам внутренней необходимости, как совершаются великие естественные явления в физическом мире, разрушающие созданное человеческими руками. Я, государь, как человек, ограниченный пределами пространства и времени, не могу стать на ту высоту, с которой невидимы промежутки, разделяющие одну великую историческую эпоху от другой. Как государственный человек я принадлежу времени и почве настоящего, и созданное настоящим составляет и должно составлять для меня единственную почву права и политики. Так, государь, я смотрю и на Пражский мир, он для меня норма и предел, и хотя бы великое развитие будущей истории коснулось некогда его, как оно касается всех трактатов и прав для создания новых форм и строя, я останусь на почве настоящего и предоставлю будущее тем, кто после меня будет призван руководить политической жизнью моей страны. Я знаю, что и в южной Германии есть немалое стремление к окончательному и прочному присоединению к северу, но если это стремление окажет влияние на отдельные правительства и побудит их сделать шаг к присоединению, я откажу, твёрдо откажу, пока настоящие условия не будут отменены могущественными событиями.
На лице императора опять мелькнула тень неудовольствия, почти нетерпения.
Слегка покачав головой, он сказал:
— Конечно, Пражский мир стал европейским и твёрдым народным правом, — и нарушение одной стороной положенных им границ должно вести к опасным последствиям, однако ж я того мнения, что прозорливая политика не должна спокойно ожидать внезапных и непредвиденных событий, но иметь своей задачей подготовку будущего, которое должно наступить раньше или позже.
Граф Бисмарк опять посмотрел на императора с немым вопросом.
— Мои воззрения на государственно-национальные образования непоколебимы, — продолжал тот, — я считаю их не только необходимыми, но и полезными и спасительными. Расчленённая Германия представляет, в некотором роде, опасность для европейского спокойствия, и если конечное объединяющее движение совершится в такой момент, когда во Франции будет менее уравновешенное, осторожное правительство, то возбуждённая щекотливость французов может вести к опасному и достойному сожаления конфликту.
Император, казалось, ожидал ответа, замечания. Граф Бисмарк молча слушал.
— Мне кажется, — продолжал Наполеон, с лёгким дрожанием пальцев, — что было бы лучше для будущего времени, для спокойного равновесия в Европе, если бы начатое дело завершилось как можно скорее, и я, — сказал он после мгновенной нерешительности, — не поставлю, конечно, никаких препятствий, напротив того, искренно желаю прийти к соглашению относительно условий, при которых может совершиться полное объединение Германии, в сердечной дружбе с Францией.