Бедный Жорж Лефранк сильно страдал, и страдания его были тем глубже, что он не делился своим горем и едва решался сам заглянуть в ту бездонную пропасть мучений, которая с каждым днём становилась глубже в его сердце.
Он хотел сохранить веру в женщину, которой беззаветно отдался сердцем, он не хотел сомневаться в ней, и однако тоскливое сомнение росло всё выше и выше и постепенно вытесняло надежду и мужество, мрачные мысли всё глубже и глубже западали в его горячее сердце, полное веры и доверия. Каждое утро он просыпался от тяжёлого сна, с новыми надеждами, ждал, ждал её возвращения с минуты на минуту, ждал известия от неё, какого-нибудь знака — она должна понимать, как сильно он страдает. Но время шло и ничто не изменилось в мире, пёстрая жизнь которого была для него только громадной безмолвной могилой, где он жил одиноко со своей любовью и тревожными мыслями. Когда же наступал вечер и увядала надежда, ежечасно терявшая свои цветы, тогда сердце его сжималось смертельным холодом, мрачные чёрные мысли обуревали его, холодная скорбь охватывала его измученные нервы, и в глубине души оставалось единственное желание, чтобы смерть, конец всем страданиям, прекратила его мучения. Страшная вещь — ждать, надеяться, вести ежечасно борьбу с сомнением, с призраками скрытой от нас будущности; когда тяжёлый удар судьбы падёт на нас, губя счастье жизни, тогда мужественная душа становится выше несчастия, гордость врачует раны и скорбь освещается воспоминанием, как освещается чёрная туча розовым отблеском заходящего солнца. Но ожидание, борьба с сомнением, которое возрождается ежеминутно, неуловимое, как туманный призрак, и тем не менее могучее и тяжёлое — такое ожидание убивает силы, волю, гордость, и в этот холодный, вечно колеблющийся мрак не проникает ни один светлый луч, — мучение, на которое был осуждён Прометей завистью олимпийцев.
Утром большого смотра на Лоншане Жорж Лефранк, работавший теперь не более того, сколько нужно для удовлетворения необходимейших потребностей, замешался в густую толпу, которая двигалась из внутренних частей города к Елисейским Полям и Булонскому лесу, чтобы видеть блестящее воинское зрелище, даваемое императором своим царственным гостям.
Погрузившись в глубокие думы, молодой рабочий шёл среди громко говорившей и смешавшейся толпы; щёки его побледнели и ввалились, черты лица выражали нервное напряжение, глаза уныло смотрели вниз, изредка его взгляд окидывал с лихорадочным, тоскливым выраженьем бесчисленные лица вокруг, как будто желая отыскать среди них хорошо знакомые черты, улыбку, взгляд, весь образ, который жил в его душе, ежеминутно выходя с новым блеском из туч сомнения.
Так дошёл он до того места в Булонском лесу, где льётся вода по искусственным скалам, освежая воздух своими мельчайшими брызгами. Здесь остановилась движущаяся масса, живой стеной окружал народ обширную равнину, на которой сверкали разноцветные мундиры и блестящее оружие. Древесные ветви были усеяны смелыми зрителями, которые надеялись лучше видеть с этой высоты предстоящий смотр, но часто ветвь отламывалась, и сидевшие на ней были вынуждены со стыдом занять место в ряду стоявших.
Жорж Лефранк достиг каскадов и прислонился к большему дереву, стоявшему у самой дороги, которая шла от булонской заставы и извивалась между рядами войск.
Взоры всех были обращены на эту дорогу, потому что по ней должен был следовать императорский кортеж. Государи доехали в колясках до булонской заставы и там пересели на верховых лошадей.
Сперва прибыл прусский кронпринц, уже некоторое время живший инкогнито в Париже; с ним приехали его супруга и сестра, гессенская принцесса Алиса; обе принцессы, в простых белых нарядах, заняли места на императорских подмостках и привлекли к себе все вооружённые и невооружённые глаза, которые направились на этот пункт, где сходились три величайших монарха Европы и где сосредоточивались, как в фокусе, все политические интересы.
Приехали первые сановники, дипломаты и все приглашённые и заняли свои места; вся дорога была открыта, и крики ожидания выделялись из общего шума, стоявшего над необозримым морем человеческих голов.
Вдруг раздался громкий крик и толпа заволновалась. На повороте дороги показались значки на копьях лейб-уланов императрицы. За лейб-уланами следовал экипаж её величества, и французская императрица, улыбаясь, как ясный день, пронеслась мимо густых рядов народа к подъезду императорского павильона. Воодушевлённая блеском Парижа, тёплым воздухом и солнечным днём, вся толпа восторженными криками приветствовала свою государыню, которая, грациозно улыбаясь, раскланивалась на все стороны.
Едва скрылись за подмостками экипажи императрицы и её свиты, как на повороте дороге показались из-за деревьев блестящие экипажи телохранителей. Медленно двигались сомкнутыми рядами великолепные всадники на своих вороных конях, солнце играло на их доспехах и горело на шарлаховых с золотом мундирах.
На расстоянии двадцати шагов от телохранителей ехали государи, русский император посредине. Спокойно и задумчиво взирал Александр II на волнующуюся массу, крики которой «Vive l’empereur!» равно относились как к северному гостю, так и к Наполеону.
По правую руку императора Александра ехал на горячей лошади прусский король Вильгельм, выделявшийся своей военной осанкой. Его лицо с седой бородой казалось весёлым, светлые глаза смотрели на линию войск, которые должны были дать ему идею о военном могуществе Франции.
С левой стороны ехал император Наполеон. Его красивая, стройная лошадь шла спокойным лёгким шагом, и хотя император несколько сгорбился и не отличался своей прежней изящной посадкой, однако ж он казался на лошади моложе и сильнее, нежели в то время, когда шёл или стоял. Черты его лица были вялы, утомлены, глаза смотрели уныло и без блеска, и нередко он обводил задумчивым взглядом народную толпу.
За государями ехал прусский кронпринц, беседовавший с наследником-цесаревичем; вся свита императоров и короля ехала сзади своих государей; граф Бисмарк в белом мундире обращал на себя внимание знавших его лиц, но никто не глядел на серьёзного, молчаливого человека в прусском генеральском мундире, который ехал рядом с министром-президентом и спокойно смотрел на войска, растянувшиеся до горы Мон-Валерьен, на которой высилось мрачное и молчаливое укрепление.
Конечно, Франция слышала в истории похода 1866 года, и в описаниях жестокой битвы при Садовой имя генерала фон Мольтке, но большинство публики, мало заботящейся о подробностях событий, которые совершаются вне пределов Франции, позабыло это имя и оставалось безучастным к скромному мужу в королевской свите. Как заволновались бы эти массы и с каким напряжением обратились бы взоры всех на молчаливого полководца, если бы волшебник приподнял завесу будущего и показал, как этот муж победоносно поведёт немецкую армию к Парижу и протянет руку с грозной Мон-Валерьен к волнующейся столице.
Но будущее было скрыто, и взоры всех обратились после проезда монархов на бесчисленную блестящую свиту, которая развернулась, как павлиний хвост, и долго ещё следовала мимо рядов любопытных зрителей.
При приближении монархов шестидесятитысячное войско, стоявшее под ружьём на обширной равнине, пришло в движение. Престарелый маршал Реньо де Сен— Жан д'Анжели, командир гвардии и маршал Канробер, командовавший пришедшими на смотр войсками, отправились с многочисленным и блестящим штабом навстречу государям.
Когда же государи, приближаясь к войскам, показались у конца выставки, тогда армия отдала им честь: забили барабаны, зазвучали трубы, и в первый раз в эту минуту окрасилось лёгким румянцем бледное лицо Наполеона, и гордый луч заиграл в его взгляде, обнимавшем блестящие ряды войска, цвет его армии, хранителей славных преданий о великой эпохе его великого дяди.
Музыка первых полков заиграла русский национальный гимн, — вежливым наклоном головы благодарил император Александр за эту внимательность, и три монарха со свитой медленно поехали вдоль фронта.
В это время началось жужжанье и говор бесчисленных голосов, все болтали, сообщали друг другу замечания, смеялись, шутили, и все были счастливы и горды тем, что императорская Франция могла показать такой блеск и что иностранцы были свидетелями этого блеска, о котором расскажут в своих далёких родинах.
Были здесь и фенийский генерал Клюзере и молодой Рауль Риго. Они стояли близ дерева, к которому прислонился Жорж Лефранк. Мрачным взором смотрел Клюзере на монархов, между тем как Рауль Риго, улыбаясь и с выражением пресыщенности, поглядывал на торжественный блеск, вставя стёклышко в глаз и хлопая хлыстиком по сапогу.
— Вот едут главы трёх великих народов, — сказал Клюзере глухим голосом, — и вокруг них собираются ослеплённые защитники их прав, вооружённые и готовые ежеминутно пролить свою кровь за ярмо собственного рабства, и вся эта бессмысленная, глупая толпа радуется. Вы всё ещё убеждены, мой друг, — сказал он с горькой улыбкой, — что можно разрушить это искусно и крепко построенное здание силы и могущества, не прибегая к сильной, хорошо руководимой революции с военной организацией.
— Ба! — отвечал Рауль Риго. — Вы, дорогой генерал, отвыкли в Америке видеть этот блеск — он не ослепляет привыкших к нему глаз. Если вы внезапно нападёте на монархию, то все эти солдаты станут по привычке драться, как львы, за своего повелителя, и толпа примкнёт к ним для того только, чтобы сохранить престол, который так великолепно сияет на солнце, и ваше нападение послужит только к большему укреплению здания. Но последнее само собой распадается и разрушится, если станет терпеливо подрываться под него — станем действовать химически, — прибавил он с циничной улыбкой, — будем вливать серную кислоту и крепкую водку в спайки здания, и когда оно сделается достаточно рыхлым и дряблым, тогда довольно одного потрясения, и здание обратится в прах.
Он оглянулся вокруг и на минуту остановил взгляд на бледном молодом человеке с белокурыми волосами, крепкого телосложения, который выделился из толпы и смотрел на равнину лихорадочно горевшими глазами, между тем как холодная, злая усмешка играла на его тонких, сжатых крепко губах. Рауль Риго обратился к Клюзере.