Прохожие начали посматривать с удивлением на Жоржа, который, прислонясь к дереву, разговаривал сам с собой и не сводил глаз с равнины, хотя там уже нечего было смотреть и весь народ спешил в столицу.
Жорж заметил эти удивлённые взгляды и медленно побрёл в Париж вместе с толпой, которая шла по боковым дорожкам, между тем как средняя аллея была занята экипажами, тянувшимися в два ряда.
Едва он сделал несколько шагов, как встретившееся препятствие остановило на минуту экипажи — среди мрачных мыслей и волнующихся чувств молодой человек слышал громкий смех и весёлый говор, и изредка голос, звук которого он узнал бы из тысячи — голос, приводившей в движение сокровеннейшие струны его сердца.
Он быстро обернулся: на большой аллее, в пяти шагах от него, стоял великолепный экипаж с ливрейной прислугой; украшенные букетами кони нетерпеливо били копытом. Около экипажа находилось два господина верхом, которые болтали и шутили с прелестной дамой, откинувшейся на шёлковые подушки; закрываясь зонтиком от яркого солнца, эта дама не то высокомерно, не то благосклонно смотрела на обоих кавалеров.
И эта блестящая красавица, эта обладательница экипажа и лошадей была Луиза Бернар, бедная швея с улицы Муфтар, простая, кроткая приятельница молодого человека, оживившая его существование, пробудившая столько тёплых чувств в его сердце, исчезнувшая потом, но обещавшая возвратиться и вместе с ним пройти жизненный путь; это был чистый идеал, образ которого всюду преследовал молодого человека, который он искал со всей страстью сердца, которому верил беззаветно своим любящим сердцем.
Из груди бедного Жоржа вырвался не крик, но глухой, хриплый звук, похожий на предсмертный стон загнанной дичи, его глаза раскрылись широко и смотрели пристально на образ, стоящий перед ним, как страшное видениe: холодный пот выступил на его лбу, руки раскрылись, как бы ища опоры.
Дама в экипаже не заметила его, бедного, дрожащего, замешанного в толпе на боковой дорожке; затор рассеялся и экипажи двинулись вперёд; прекрасные лошади, играя, тронулись с места и быстро умчали экипаж маркизы Палланцони, которую сопровождали два господина верхом.
Невозможно описать, как возвратился Жорж Лефранк в Париж, как вошёл в свою уединённую пустынную комнатку на улице Муфтар, но час спустя он сидел там за столом, подперев руками голову и не сводя пламенных взоров с лежавшего перед ним письма молодой женщины.
По временам он вставал, машинально ходил по комнате, без слов, без всякого другого звука, кроме тяжёлого стона, выходившего из глубины груди и глухо раздававшегося в маленькой, пустынной комнате.
Много часов провели они так в своей комнате — солнце закатилось, и над Парижем стал расстилаться мрак, между тем как мягкий свет луны серебрил купола башен и кровли исполинского города, и месяц так же спокойно и приветливо смотрел с неба на суетливую толпу занятых, борющихся, счастливых и бедствующих людей, как некогда смотрел он на тёмные, молчаливые леса древней Галлии.
Жорж поник измученной головой, глаза его смягчились, и на бумагу капнула горячая слеза.
Это благодеяние природы, этот божественный подарок вечной любви, святые слёзы, разорвали, казалось, сковывавшие его узы: глубокий вздох вырвался из его груди, он взглянул на небо с глубокой скорбью, но без того страшного оцепенения, в которое доселе был погружен.
— Итак, погибло счастье, рухнули надежды. Всё умерло — хуже, чем умерло, потому что смерть оставляет воспоминания и не касается любви, а здесь, здесь убито воспоминанье и любовь!
— Ложь! — вскричал он. — Ложь и измена — зачем выпало на мою долю это страдание, зачем моя жизнь не прошла в спокойном неведении, зачем пробуждать надежду и манить счастьем, чтобы низвергнуть потом в бездну? И притом, притом я запятнал себя, я думал, что защищаю право и невинность, и был орудием интриги, которой не мог подозревать — жалким орудием, которое бросают по миновании надобности, которому платят…
Он замолчал; смертельная бледность покрыла его лицо.
Он торопливо выдвинул ящик стола и схватил свёртки с золотом, полученные вместе с письмом молодой женщины.
— Прочь, — вскричал он, — прочь это золото, которое она оставила как плату за мою душу, за моё надорванное сердце! Я не могу возвратить его, пусть же оно канет туда, где не увидит его ни один человеческий глаз!
Он судорожно сжал золото и сунул его в карман: потом надел фуражку, отворил дверь и вышел в переднюю.
Мадам Ремон направлялась из кухни в свою комнату.
— Вы не получили никаких известий о нашем друге? — спросила она ласково.
— Нет, — отвечал Жорж едва слышно.
— Зайдите ко мне, — сказала старуха с участием, — мы поговорим немного — вероятно, мы скоро услышим о ней, узнаем об её возвращении, и тогда опять начнутся ваши милые, прекрасные вечера…
— Мне необходимо идти со двора, — сказал Жорж грубо, — извините меня, я, может быть, запоздаю! — И, поклонившись наскоро, он сбежал с лестницы.
— Бедняжка, — сказала старуха, смотря в след ему, — он так сильно любит её, как желала бы я видеть их обоих счастливыми!
Множество полицейских и конная гвардия оцепляли улицы Сен-Жерменского предместья. Русский посланник давал бал — государи предполагали посетить этот бал, и русский император выразил желание, чтобы покушение нисколько не изменило прежних распоряжений.
По повелению Наполеона приняты величайшие меры предосторожности по всем тем улицам, по которым должны были проехать иностранные государи, хотя не отгоняли любопытных, толпившихся по тротуарам, чтобы видеть приезд монархов, однако никто не смел останавливаться долго на одном месте, и ни один экипаж, кроме карет, принадлежавших лицам, приглашённым на бал, не мог показываться на оцепленных улицах.
И здесь, среди непрерывно движущейся толпы, расхаживал генерал фениев Клюзере, желавший всё видеть, всё слышать, чтобы составить себе идею о состоянии Парижа. Рядом с ним шёл Рауль Риго, дававший мрачному заговорщику все необходимые объяснения, то в отвратительно циническим тоне, каким сентябристы говорили свои бонмо, то в приторном тоне людей, выросших на парижской мостовой и занимающих средину между гаменами и денди.
— Не кажется ли вам, генерал, — сказал Рауль Риго с улыбкой, — что добрый Париж изменил свою физиономию? Все неудовлетворённые страсти и препятствия, которых так много в Европе, исчезли сегодня утром из мыслей и уступили место надеждам на мир и наслаждению жизнью, будущее предлагается таким розовым, золотым! Посмотрите, — продолжал он, — пистолетный выстрел пробудил мрачных духов, взгляните на полициантов, на патрули, взгляните на толпу, которая по принуждению ходит по улицам — похожа ли она на те весёлые массы народа, которые освещало сегодня утром солнце в Булонском лесу?
— Приезжая в Париж, всегда научишься чему-нибудь, — сказал Клюзере с мрачной улыбкой, — и на этот раз я многому научился.
Они пошли дальше.
Прибыли государи с сильным военным конвоем и вскоре опустели улицы; весь блестящий и знатный Париж собрался в салонах у русского посланника.
Вместе с запоздалыми зеваками быстрыми шагами и с поникшей головой шёл Жорж Лефранк.
Он миновал Новый мост, сад Тюильри, прошёл через площадь Согласия и направился вдоль набережной, идущей позади Елисейских Полей.
Никого не было в это время на этом месте, малолюдном даже в течение дня.
Молодой человек дошёл до конца стены, отвесно спускавшейся в реку, и вынул из кармана свёртки с золотом.
Внизу плескалась Сена, озарённая луной, серебристый лик которой плыл по тёмному небу, окружённый лёгкими, клочковатыми облачками.
Жорж долго смотрел на катящиеся волны. Не лучше ли почивать там, в прохладном спокойствии, нежели вести здесь непрерывную борьбу с бедствием и скорбью?
Почти с завистью он взглянул на воду и вдохнул холодный, поднимавшийся от воды пар, который освежил его взволнованную грудь.
— Но не будет ли низостью и позором бежать жизни, пока хватает ещё сил трудиться для того, чтобы не постиг других такой же жребий, какой выпад мне на долю, чтобы освободить бедных и угнетённых от лежащего на них ила? И, — продолжал он тише, поднимая взор к чудесному, светлому небу, — если там есть вечное правосудие, вечная любовь? Она так сказала, — проговорил он горьким тоном, — но разве её слова не могут быть истинны? И злые духи возвещают иногда вечную истину. И тайный голос убеждает меня, что слова её правдивы! Этот демон заимствовал небесный образ, чтоб погубить мою любовь, и, однако ж, я не могу забыть сказанные ею слова о Вечной Любви, которая управляет сердцами людей. Возможно ли, чтобы эта любовь проникла в моё сердце этим страшным, прискорбным путём?
Он долго молчал. Мягкий блестящий взор его устремился к небу.
— Если Ты, Всемогущий, — сказал он потом, — живёшь на небе и оттуда взираешь на тоскующих и скорбящих людей на земле, взгляни милосердным оком на моё измученное, больное сердце, похорони минувшее, как я бросаю в пучину это проклятое золото, положи предел моим мучениям и призови меня к вечному покою!
Он торопливо шагнул к самому краю стены и с гневом и отвращением кинул в реку свёртки с золотом.
Но от сильного движения при размахе он потерял равновесие, его нога скользнула, он хотел схватиться за что-нибудь, рука схватила воздух, раздался крик, и Жорж погрузился в волны Сены.
Короткая борьба, сильные всплески воды, ещё последний, отчаянный, крик — и волны сомкнулись над несчастным.
Спокойно и тихо плыл месяц по тёмной лазури, играя и сверкая, катились внизу волны, ночь дышала глубоким миром и безмятежностью.
Нашёл ли он мир в тихой бездне — внял ли Господь его последней молитве и призвал ли к себе из мира борьбы?
Часть четвёртая
Глава тридцать четвёртая
На другой день после посещения выставки Джулия лежала на постели, погрузившись в глубокие думы. Сменяя друг друга, проносились внутренние картины через её молодую душу, которая, едва начав жить, уже изведала горе и скорбь.