Глава тридцать пятая
Король Георг сидел в шотландском кабинете виллы «Брауншвейг» в Гитцинге, закутавшись в широкую австрийскую военную шинель. В отворенные окна проникал тёплый утренний воздух, и король с наслаждением вдыхал аромат цветов, доносившийся в его кабинет. Цветы же посылали людям своё сладкое утешение, не спрашивая о счастье и несчастье, о могуществе и бессилии; чем одарила их любовь Творца, то отдавали они счастливым сердцам для украшения жизни, страждущим для услаждения горя и печалей.
Вошедший камердинер доложил о тайном кабинетном советнике Лексе.
Король встал и протянул руку старому верному Лексу, которого знал ещё в то время, когда был кронпринцем; Лекс почтительно поцеловал королевскую длань.
— Ваше величество, — сказал тайный кабинетный советник своим тоненьким голосом, — мистер Дуглас возвратился из Петербурга и просит выслушать его.
— А! — произнёс король. — С удовольствием выслушаю, что он там видел и заметил; в своих письмах он обещал рассказать всё на словах и был прав, потому что нельзя вверять таких дел письмам, я готов его видеть. Потом я напишу письмо к королеве, о котором долго размышлял…
Он замолчал на минуту.
— Ваше величество решились исполнить настоятельную просьбу своей высокой супруги — дозволить ей оставить Мариенбург и приехать сюда? — спросил кабинетный советник, тревожно смотря на Георга.
— Нет, дорогой Лекс, — отвечал король печально, — я не могу исполнить этого желания королевы, как ни прискорбно мне знать об её тяжёлом и мучительном положении в Мариенбурге. Она должна остаться там и пожертвовать собой — такова участь и обязанность государей, и на кого Господь возложил тяжкое бремя короны, тот должен отказаться от свободы действовать согласно желаниям и влечению своего сердца. Noblesse oblige[89] — этого правила короли не должны забывать, ибо только в том случае, когда мы пожертвуем для блага всех своими желаниями и помышлениями, своими надеждами и волей, только в том случае, когда меньше всего думаем о себе, мы имеем право владычествовать над другими и управлять судьбами народов.
Он провёл рукой по глазам и продолжал говорить спокойным, твёрдым голосом:
— Королева должна остаться там и переносить тягость своего положения. Она должна ждать, пока силой не удалят её из Мариенбурга. Я не могу избавить её от этого. Если она добровольно, без крайней надобности, оставит страну, которая видит в ней последнюю связь со своим королевским домом, то вместе с тем прекратится право — первой представительницей которого после меня служит королева.
— Но, — сказал кабинетный советник дрожащим голосом, — здоровье её величества пострадает там…
— Короли должны уметь умирать за своё право и корону! — сказал король глухим голосом. — Введите мистера Дугласа, — продолжал он после минутного молчания, — выслушав его, я продиктую вам письмо к королеве.
Тайный кабинетный советник вышел и спустя минуту в комнату вступил английский пастор со своей неизменной наружностью. Спокойно поклонился он королю и, подняв два пальца правой руки, сказал патетическим голосом:
— Да благословит Господь ваше величество!
— Садитесь, дорогой мистер Дуглас, — сказал король, — очень рад встретить вас опять и готов выслушать всё, что вы расскажете мне о своём путешествии. Вы много видели и слышали и можете сообщить мне многое для уяснения политического положения. — Надеюсь, ваше здоровье не пострадало от путешествия? — прибавил он вежливым тоном.
— Когда идёт речь о высокой и доброй цели, у меня достанет сил перенести все лишения, — отвечал мистер Дуглас, — и для пользы вашего величества я готов изъездить весь свет.
— Отчего не все англичане думают подобно вам? — вскричал король. — Англия не питает более никаких чувств к крови своих великих королей!
— Потому что Англия уклонилась от великих вечных начал, на которых зиждется Царствие Божие, — сказал мистер Дуглас, — потому что Англия погрязла в служении злому духу, то есть материализму, из-под владычества которого она тогда освободится, когда её будущее станет достойно прошедшего.
Король молчал.
— Итак, — сказал Георг, — расскажите мне о России. Вы побывали в Петербурге и Москве?
— В Петербурге и Москве, но сперва в Варшаве, — отвечал мистер Дуглас, — и всюду был ласково принят.
— И, конечно, убедились, — спросил король, — что идея фон Бейста отвлечь Россию от Пруссии встречает большие препятствия и даже, по моему убеждению, не исполнима?
Мистер Дуглас выпрямился и начал говорить медленным тоном проповеди:
— Нет, ваше величество, я не пришёл к такому убеждению, напротив, больше, чем когда-либо, проникнуть мыслью, что вся задача австрийской политики и, следовательно, политики вашего величества, должна заключаться в том, чтоб не допустить союза между Пруссией и Россией и решить восточный вопрос сообща с Австрией и Россией.
Король поднял голову с удивлением.
— Не допустить союза между Россией и Пруссией? — спросил он. — Вы полагаете, что союз этот не прочен? А возбуждать восточный вопрос — не значит ли теснее сблизить Россию с Пруссией, две единственные державы, у которых нет на Востоке противоположных интересов?
— Позвольте мне, ваше величество, — сказал мистер Дуглас, — изложить в общих чертах мои наблюдения, тогда, может быть, вы одобрите мои воззрения, впоследствии я представлю вашему величеству подробную о том записку.
— Говорите, я готов слушать, — сказал король, откидываясь на спинку кресла и закрывая глаза рукой.
— В настоящую минуту, — заговорил мистер Дуглас медленным тоном проповеди, — вся Россия взволнована освобождением крестьян, которое чувствительно уменьшает имущество дворян, привыкших к восточной роскоши.
— Естественное следствие всех великих преобразований, глубоко изменяющих прежние условия, — заметил король, — освобождение крестьян было необходимой мерой — уже император Николай обратил на это внимание, и я удивляюсь твёрдости, мудрости и спокойствию, с какими император Александр совершил это преобразование. Освобождение крестьяне послужит основанием будущего величия России, посредством великой реформы император Александр создал русский народ, как некогда Пётр Великий ввёл Россию в качестве политической нации в круг европейских держав. Созданная тогда государственная машина оделась теперь плотью, стала живым организмом, и Россия, быстро возрастая, разовьётся в экономического и политического исполина, который, однако же, никогда не будет опасен Европе, если только не затронут его. Это могущественное государство заключает в себе всё необходимое и желаемое, не хочет расширять свои владения и потому в самом себе заключает ручательство в ненарушимости мира и спокойствия.
Король говорил скоро и с увлечением и, казалось, ждал ответа.
Мистер Дуглас молчал. Лицо его ясно выражало, что он не разделял мнение короля.
— Ошибка, которую я вижу в освобождении крестьян, — сказал он медленно, — заключается не в самом деле, а в том, что реформа быстро совершилась. Она, как гром, поразила русское дворянство и, что ещё грустнее, застала крестьян в состоянии грубости и неготовности пользоваться свободой.
Король опять подпёр голову рукой и внимательно слушал.
— Крестьяне ленивы, — обрабатывают, разумеется, сперва свои поля, и так как население вообще не густо, то поля дворян едва возделываются: кроме того, крестьяне требуют несообразную плату даже за плохую обработку, они дерзки, необузданны и невольно напоминают слова:
Vor dem Sklaven, wenn er die Kette bricht
Vor dem freien Manne erzitt’re nicht![90]
Последние слова мистер Дуглас, ведший весь разговоре на английском языке, произнёс по-немецки особенным гортанным тоном английского выговора.
Георг V улыбнулся почти незаметно.
— Но иностранная политика России? — спросил он.
— Я потому говорил об освобождении крестьян, — сказал мистер Дуглас, — что обусловленное им волнение оказывает существенное влияние на иностранную политику России.
Король поднял голову с выражением особенного внимания, но потом снова подпёр голову рукой. Мистер Дуглас продолжал:
— Ваше величество не можете представить себе, как деспотически царствует в России общественное мнение…
— Общественное мнение? — спросил король с удивлением. — Общественное мнение в России, несмотря на цензуру, низкую степень народного образования?
— Цензура не может уследить за всем, — ответил мистер Дуглас, — и чем ниже народное образование, тем сильнее влияние печатного слова. Дворянство сумело овладеть общественным мнением, и так как в дворянских кружках приписывают все нововведения в части недвижимого имущества вообще влиянию немецких, то есть прусских, идей, то все органы общественного мнения проповедуют ненависть к Пруссии, и народ следует этому направлению, не понимая связи — низшая бюрократия и полиция едва преследуют такие статьи, которые не направлены против России. Правительство подчиняется деспотизму общественного мнения, и князь Горчаков, как ни проводит настойчиво свои желания, как ни идёт искусно к своим целям, не отважится, однако, следовать даже неделю такой политике, которая лишилась популярности в общественном мнении. Во главе этого общественного мнения стоит орган староруссов — «Московские ведомости», издаваемые Катковым, прославившимся со времени последнего польского восстания.
— Катков… Катков, — промолвил король. — Что это за человек? Вы познакомились с ним?
— Я познакомился с ним, будучи в Москве, — отвечал мистер Дуглас, — а потом узнал многих его сотрудников, когда жил в имении графа Толстого, знаменитого автора. Катков обладает большим умом и искусством говорить русскому народу и сообщить свой дух сотрудникам. Благодаря «Московским ведомостям» и данному ими всей прессе направлению ещё не осуществился тесный союз России с Пруссией, столь желательный для правительства.