о, ты будешь…
— Боже мой, какие мысли! — вскричала принцесса, подняв голову и почти с испугом смотря на озарённое неземным светом лицо эрцгерцогини. — Ты не поверишь…
Прежде чем могла ответить эрцгерцогиня, дверь быстро отворилась, и в комнату вошёл император Франц-Иосиф.
Принцесса торопливо встала, и между тем как император, молча поцеловав ей руку и кивнув головой эрцгерцогу, занял её место у ванны, она вышла из комнаты, приложив палец к губам, села в экипаж и поехала обратно в Гитцинг, закрывая глаза платком.
Глава тридцать шестая
Глубокое безмолвие царствовало под обширными прохладными сводами древней церкви Парижской Богоматери; торжественно и важно стоит эта церковь среди волнующейся и кипучей суеты Парижа, окружённая вечно сменяющимися волнами многообразной жизни в столице бурливой французской нации.
Лёгкие облачка фимиама поднимались к высоким сводам, которые волшебно освещались лучами, проникавшими через розовые стёкла окон. Шла ранняя месса, ранняя для знатного света, который только в одиннадцать часов начинает исполнять свои обязанности к Богу, тогда как рабочий люд уже в шесть часов отслушал свою мессу, прежде чем взялся за тяжкий дневной труд.
Звуки священного пения раздавались в церкви, дамы высшего света, в самых свежих и изысканных утренних нарядах, становились на колени, отчасти с истинным благоговением, отчасти с условным, сообразно хорошему тону.
Среди этих дам, носивших самые старинные и знатнейшие имена Франции, замечались личности полусвета, которые преклоняли колени с неменьшей набожностью, чем первые. Но в чьих сердцах было больше благоговения, это, конечно, мог знать только Тот, Чей святой символ возносится священником у алтаря, Тот, Кто зрит через своды собора и через кровли хижин, Кто милосердно допустил Магдалину умастить мирром его ноги, и Чьи божественные уста произнесли: «Кто безгрешен из вас, тот пусть первый бросит в неё камень».
Близ главных дверей, довольно далеко от алтаря, на котором совершалась месса, стоял граф Риверо у одной из колонн, поддерживающих высокий свод древнего собора. С глубоким благоговением внимал он божественной службе. Вместе с тем лицо его выражало счастье и благодарность, которые, подобно солнечному лучу, озаряли его красивое лицо; казалось, он хотел излить перед Богом любви и милосердия всю свою душу и вознести горячую благодарность за то, что жизнь его опять стала тепла и светла.
Дверь отворилась, послышался шелест женского платья. Граф невольно взглянул по направлению к двери и увидел маркизу Палланцони в светлом наряде. Её прекрасное лицо было по-прежнему свежо, большие чёрные глаза опущены вниз, черты лица и вся осанка выражали благочестивое смирение. Она казалась самой знатной дамой, которая, преклоняя колени перед алтарём, слагает всю земную гордость у ног Господа.
Задумчиво и с некоторым удивлением смотрел граф на эту женщину. Никто лучше него не знал всей мрачной глубины её души, и, однако, граф должен был сознаться, что выражение набожности и смирения, лежавшее на всей её фигуре, казалось до того истинным и натуральным, что едва можно было подозревать здесь лицемерие.
Медленно, почти робко подошла маркиза к колонне, у которой стоял граф и где находилась чаша со святой водой. Медленно подняла молодая женщина свои глаза на графа с немым вопросом и ожиданием. Вежливость требовала, чтобы граф подал ей кропило. Он нерешительно сделал шаг; казалось, внутренний голос запрещал ему подать священный символ божества этой женщине. Однако ж, пересилив себя, он подошёл к чаше, погрузил кропило в святую воду и, пока молодая женщина смочила пальцы и осенила себя крестным знамением, сказал ей тихо:
— Пусть эта чистая и святая вода омоет вашу душу от всех грехов.
При этих словах, понятных ей одной, в глазах маркизы блеснула молния. В её взгляде выразились насмешка и вызов, почти дикая ненависть, так что граф вздрогнул. Но через секунду этот взгляд скрылся под опущенными веками; маркиза поблагодарила жестом и направилась к ближайшей скамейке, у которой лакей положил для неё подушку из тёмно-синего бархата.
Божественная служба шла своим чередом, вскоре раздалось «ira, missa est»[91] как разрешение всему собравшемуся здесь изящному свету предаться опять блестящей, игривой и весёлой жизни.
Маркиза, с прежним выражением глубокой набожности, направилась к выходу.
Граф Риверо подошёл к ней и сказал тоном светского человека:
— Могу я просить у вас места в вашей карете? Я пришёл сюда пешком и желал бы сократить далёкий путь к бульварам.
Маркиза немым жестом выразила своё согласие; граф подал ей руку и довёл до экипажа, дверцы которого уже открыл лакей.
Нетерпеливые кони понесли экипаж к новым изящным частям города.
— Я вас ещё не спросил, — сказал граф, — каким образом вы исполнили предложенную вам задачу; вы оказали мне и моему делу величайшую услугу. Надеюсь, что при этом нет никакой опасности скомпрометировать себя?
— Будьте спокойны, — отвечала молодая женщина с гордой улыбкой, — в тайных делах я привыкла действовать, как действуют индейцы во время своих походов — никто не обнаружит моих следов. Я…
— Вы расскажете это после, — сказал граф, — теперь же я хотел только сообщить вам, что привезу молодого ганноверца, с которым познакомил вас на лоншанских скачках. Вам известно, как я сильно интересуюсь ганноверской эмиграцией и действиями представителя короля Георга. Вы откроете и эту запутанную нить, с тем же искусством, какое вы показали при первом поручении. Может быть, — прибавил он с холодной улыбкой, эта задача труднее, зато вы найдёте больше развлечения.
Маркиза кивнула головой и, откидываясь на подушки с некоторым грациозным кокетством, сказала:
— Постараюсь исполнить и это поручение.
Экипаж проехал вдоль Сены и достиг морга, длинного низенького здания, в котором выставляются трупы несчастно погибших.
Маркиза взглянула с любопытством на это скромное здание, заключавшее в себе трагическую развязку многих жизненных загадок.
— Нельзя ли, граф, — спросила она, — побывать в морге, о котором я много слышала и который привлекает меня, как мрачная пропасть, полная ужасных тайн, и в который я никогда не решалась вступить одна?
— Морг открыт для всякого, — возразил граф печально, — родственники отыскивают здесь несчастных членов своего семейства; при этом, однако, неизбежно одно, а именно то, что любопытные парижане находят здесь случай возбудить свои вялые нервы ужасными картинами. Если угодно, я провожу вас, — продолжал он грустно, — быть может, вы встретите случай видеть, к чему приводят преступление и отчаяние заблудшихся и отвратившихся от Бога людей.
Маркиза опять бросила на графа взгляд, полный адской ненависти и презрения, но взгляд этот быстрее прежнего, брошенного в соборе исчез под любезным светским выражением; коснувшись зонтиком плеча возницы, она сказала лёгким тоном:
— Благодарю вас за готовность исполнить моё желание, которое нельзя назвать простым любопытством. Вы требуете моих услуг как в высших, так низших слоях общества, — прибавила она с едва заметной иронией, — поэтому я не должна страшиться заглянуть и в мрачные бездны человеческой жизни.
Экипаж остановился у самого входа в морг. Граф со свойственной ему грациозностью подал руку молодой женщине, и через несколько секунд они вошли в простую, освещённую сверху комнату, вид которой уже по своей простоте производил потрясающее впечатление.
На столах лежало в этот день пять совершенно голых трупов, непрерывно орошаемых притекающей свежей водой; около столов лежала одежда, а возле, на маленьких табуретах, те вещи, которые найдены при несчастных.
С глубокой печалью смотрел граф на грустные останки, между тем как маркиза рассматривала их с любопытством, которое умерялось естественным ужасом, инстинктивно охватывающим живой человеческий организм при виде смерти.
На первом столе, ближайшем ко входу, лежал труп двухлетнего мальчика; надо лбом виднелась глубокая рана, детские черты были искажены, рот открыт, глаз не существовало, около трупа висела скудная одежда.
Пока граф с истинным состраданием смотрел на это дитя, так рано и насильственно похищенное у жизни, маркиза, взглянув на ребёнка мимоходом, поспешила к следующему столу.
На нём лежал старик, по крайней мере лет шестидесяти, с всклокоченной седой бородой и реденькими волосами. Даже при сильной степени разложения черты лица хранили след жестокой бедности. От долгого пребывания в воде цвет платья, висевшего около трупа, стал неузнаваем.
— Какое странное совпадение, — сказал медленно граф, — здесь дитя, едва начавшее жить и уже насильственно похищенное смертью! Жалеть или завидовать тому, что оно оставило свет, прежде чем его юное сердце спозналось с преступлением и отчаянием? А тут рядом, — продолжал Риверо, перенося взгляд на другой труп, — старик, которого житейская нужда довела до того, что ему не достало сил прожить до естественного конца страданий. Жаль бедняка, много лет выносившего горькую жизнь и в припадке отчаяния запятнавшего себя самоубийством.
Он сложил руки и прочитал молитву над трупом старика.
Маркиза выслушала его слова и повернулась к третьему столу, на котором лежал труп молодой девушки, пробывшей не более суток в Сене, до того был свеж, цвет её кожи и состояние опрятной одежды, покрой которой ясно говорил, что девушка принадлежала к среднему сословию. Чёрные волосы, заплетённые в косы, лежали вокруг мраморно-бледного чела, выражение рта свидетельствовало о жестокой душевной борьбе.
— Бедное дитя, — сказал граф, — любовь бросила тебя в объятия преждевременной смерти, любовь, которую поэты всех времён воспевали как величайшее блаженство и которая, однако ж, так редко даёт счастье и мир человеческому сердцу; да простит тебе Вечная Любовь то преступление, до которого довела тебя земная!
Маркиза слегка вскрикнула от удивления, подойдя к следующему столу.