На нём лежал труп молодого человека, принадлежавшего, судя по висевшей блузе, к сословию рабочих; точно на постели лежали мускулистые, красиво сложенные члены, черноволосая голова была несколько запрокинута, бледное лице с закрытыми глазами выражало глубокую, почти радостную безмятежность.
Но в этом безжизненном лице маркиза Палланцони узнала черты Жоржа Лефранка — эти закрытые глаза смотрели так тепло, так искренне на бедную швею Луизу Бернар, — эти на век сомкнутые уста говорили ей такие любящие слова, от которых пробуждались в её сердце давно забытые звуки чистого прошлого. Слова, при которых она, казалось, чувствовала веяние крыл давно отлетевшего ангела-хранителя её детства.
А теперь бездыханно лежало перед нею это молодое сердце, полное любви и надежд. Она не могла сомневаться в причине, побудившей бедного молодого человека посягнуть на свою жизнь, она могла постигнуть страдания, претерпленные этим сердцем, прежде чем оно перестало биться.
Густой румянец вспыхнул на минуту на её лице, когда она узнала труп, и потом заменился мертвенной бледностью; с тёплым чувством во взгляде, она смотрела на безжизненное тело. В её глазах выражалось сострадание, тень любви, скорби; светлая слеза отуманила её светлые, блестящие глаза при виде мёртвого лица. Потом её взгляд перенёсся на труп молодой девушки, стройные формы которой могли бы служить моделью для резца ваятели. Точно облако отуманило её глаза, она опустила веки и глубоко вздохнула.
Граф заметил всё это, он пристально и проницательно смотрел на неё.
Молодая женщина повернулась к нему, придав лицу обычное спокойное выражение, и сказала естественным тоном:
— Я предполагала, что мои нервы крепче. Пойдёмте — впечатление от этих картин смерти слишком тяжело для меня.
Ещё раз взглянула она на труп молодой девушки, ещё раз вырвался из её груди глубокий вздох; потом, не обращая внимания на остальные трупы, она пошла к выходу.
Граф остановился на минуту и перекрестил труп молодого рабочего, затем последовал за маркизой, которая уже вышла из морга, помог ей сесть в экипаж и занял место возле неё.
— Домой! — приказала Антония, и карета быстро поехала.
Несколько минут граф молчал, погрузившись в размышления, потом с твёрдостью взглянул на маркизу, которая, как бы повинуясь магнетическому влиянию его взгляда, подняла свои глаза и смотрела на графа с выражением смирения и упорства.
— Кто этот покойник? — спросил граф тихим голосом.
Маркиза пожала плечами и, казалось, хотела отвечать отрицательно. Но через секунду блеснула молния в её глазах, и, устремив на графа пристальный взгляд, она отвечала спокойным тоном, в котором однако ж слышалось волнение:
— Он был орудием, посредством которого я исполнила ваше поручение Он любил меня глубоко и искренно и умер от обмана этой любви и своего сердца. Это взволновало и тронуло меня, может быть, для него же лучше, что он умер — что нашёл бы он в жизни, он, чей дух стремился высоко, тогда как его положение в свете сковывало это стремление?
Граф опять помолчал немного.
— Я позабочусь, — сказал он, — чтобы этот молодой человек был похоронен и не попал в анатомический театр. Вы же, — продолжал он, кладя свою руку на руку маркизы, — обратитесь к Богу со смирением и раскаянием, чтобы Он простил вам смерть этой молодой жизни, богатой надеждами и любовью, жизнь преждевременно отнятую вами и отравленную отчаянием.
Маркиза привскочила, глаза её загорелись гордостью, губы скривились презрительной улыбкой; пронзительным голосом, напоминавшим шипение змеи, она отвечала:
— При виде этого трупа в моё сердце проникла скорбь и раскаяние, и если мои молитвы могут дойти до Бога, я стану ежедневно молиться за бедную душу, искренно любившую меня и хотевшую дать мне все сокровища любви и преданности. Но вы, граф, — продолжала она, гордо подняв голову и смело встречая взгляд графа, — вы не имеете никакого права увещевать меня к покаянию и раскаянию, потому что если есть здесь грех, преступление, то на этот раз запретный плод подан не женщиной, а мужчиной!
— Какой язык, — сказал удивлённый граф, почти испугавшись внезапного порыва женщины, которая, по-видимому, была в его руках, — какой язык… вы забываете…
— Я ничего не забываю, — возразила молодая женщина тем же пронзительным, шипящим голосом, — я ничего не забываю и говорю тем языком, на какой имею право. Я много грешила и буду отвечать сама за все грехи, содеянные по собственному моему побуждению, но совершившееся теперь дело не моё, и я никогда не посягнула б на него. Вы, граф, сказали мне, что я могу искупить грехи прежней жизни, став в ваших руках орудием для служения великому и святому делу, делу, от победы которого зависит благо человечества, делу, которому вы посвятили всю свою жизнь. Я согласилась, и для служения этому делу вы поручили мне достать бумаги, хранящиеся в известном ящичке — вы указали мне, какой дорогой идти для достижения цели, и я шла по ней в полном убеждении, что она истинная и благоприятная Небу. Я достигла цели, вы одобрили меня, и если при достижении этой цели пала жертва, то я никак не могу упрекать себя в том, ибо не по собственному желанию довела молодого человека до гибели, не по собственному желанию добилась его любви. Он должен был сделаться орудием для ваших планов и сделался, и если теперь орудие погибло, то вина в том не моя, а того, кто дал его мне в руки. Я жалею о бедняжке, и это нисколько не касается вас — вы не имеете права делать мне упрёков.
Граф молча слушал, удивление исчезло с его лица, последнее вспыхнуло румянцем; окинув взором всю фигуру молодой женщины, он сказал холодным тоном:
— Вы говорите таким языком, который нисколько не приличен вам. Прошу никогда не забывать, что вы в моих руках и что я могу уничтожить вас, если вы выйдите из повиновения.
— Только не в этом деле я в ваших руках! — вскричала молодая женщина. — Я действовала по вашему приказанию, и плоды моих трудов в ваших руках, вместе с тем и ответственность за деяние падает всецело на вас.
Граф привскочил, глаза его пылали гневом; он как будто хотел уничтожить маркизу.
Но прежде чем он сказал хоть одно слово, внезапная мысль мелькнула в голове молодой женщины, волнение её мгновенно стихло.
Ядовитая улыбка исчезла, глаза опустились, и потом, когда она снова подняла их, выражали только кротость и смирение.
Сложив с мольбой руки, она сказала мягким голосом, нисколько не напоминавшим прежний шипящий тон:
— Простите моё увлечение — вы знаете, как тяжело мне нести свои собственные преступления, так тяжело, что я невольно восстаю против всякого нового преступления, которое приходится брать на себя, преступление чужое, в чём вы должны сознаться. Моё повиновение, — продолжала она, — безусловно, и именно вследствие него пала эта жертва, для которой, я вполне убеждена, смерть была благодеянием, потому что избавила от жизненной борьбы, которая, быть может, довела б его рассудок до помешательства.
Граф долго смотрел на неё, гневное выражение исчезло с его лица, грусть омрачила его взгляд; откинувшись на подушки, он молча сидел около маркизы.
— Итак, вы привезёте ко мне барона Венденштейна? — спросила маркиза, подъезжая к дому. — Того молодого ганноверца, которому, без сомнения, не предстоит такой печальной участи, как бедному Жоржу Лефранку?
Граф медлил с ответом.
— Я подумаю, — сказал он наконец, — стоит ли цель игры с этим молодым, свежим сердцем.
Маркиза улыбнулась едва заметно.
Карета остановилась у её дома.
— Отвезти вас домой? — спросила молодая женщина, когда граф помогал ей выйти из экипажа.
— Благодарю, — отвечал граф, — я пойду пешком.
И, любезно раскланявшись, он хотел идти, как в ту же минуту вышел из дома маркизы лейтенант фон Венденштейн.
Граф взглянул на него с удивлением, между тем как маркиза, с торжествующей радостью во взгляде, отвечала прелестной улыбкой на поклон молодого человека.
— Вы позволили мне, маркиза, быть у вас, — сказал последний, — и я поспешил воспользоваться этим дозволением: к сожалению, я не застал вас дома и должен благодарить свою счастливую звезду, которая доставила мне случай встретиться с вами в эту минуту.
— Очень жаль, — отвечала молодая женщина, — что я не могу предложить вам войти теперь же в мой салон, я измучена и должна ещё заняться своим туалетом. По вечерам я всегда принимаю, и сегодня же вы, конечно, застанете меня дома. До свиданья!
Она протянула руку графу, которую тот нерешительно взял, и почти прошептала:
— Это рука примирения?
Маркиза дружески простилась с молодым человеком и взошла на лестницу.
— В какую сторону пойдёте, граф? — спросил фон Венденштейн. — Я отправляюсь на выставку.
— Вы там встретите египетского вице-короля, он приехал третьего дня и хочет посетить сегодня египетский отдел выставки, — сказал граф, устремив на молодого человека долгий и глубокий взгляд, который мало соответствовал простому содержанию его слов. — Я иду домой.
Казалось, он хотел сказать что-то, но вместо того протянул руку фон Венденштейну и, раскланявшись любезно, пошёл вдоль тротуара медленными шагами, между тем как молодой ганноверец подозвал фиакр и отправился на Марсово поле.
— Имею ли я право подвергать этого юношу опасности, которая угрожает ему вследствие знакомства с Антонией? Не обязан ли я предупредить его? — говорил он тихо. — Однако что подумает он, если я стану остерегать его от женщины, с которой сам познакомил? И поможет ли это предостережение? Я стану присматривать над ним, — сказал граф с глубоким вздохом, — и Господь даст мне силы предупредить вторую катастрофу.
Медленными шагами дошёл он до своего жилища.
Войдя в салон, он распечатал лежавшие на столе письма, просмотрел их содержание и задумчиво подошёл к окну.
— Я заглянул внутрь этой женщины, — проговорил он со вздохом, — и ужас объял меня при мысли о мрачной пропасти этой души, которую я сделал своим орудием. В глубине своего сердца она восстаёт против меня, ищет случая сбросить моё иго. Обладаю ли я ещё властью над нею? Я был её