господином — остался ли я им, став соучастником? Соучастником? — вскричал он, выпрямляясь. — Может ли быть преступной великая борьба за святую и высокую цель? И если я сам ошибаюсь в выборе средств, если моя грудь полна благороднейших стремлений, если цель моя заключается в благе, будет ли одна жертва вменена мне в грех Судьёй, во славу которого я действую? Одна жертва? — продолжал он, угрюмо. — Не составляет ли человеческое сердце целый мир в глазах Того, без воли Которого не упадёт ни один волос с нашей головы?
Он долго стоял в раздумье.
— И в это сердце, — сказал он потом, — которое казалось мне одетым в непроницаемую броню, закрадывается сомнение слабых душ, и меня охватывает слабость, лишающая сил трудиться во славу Божию и для победы церкви! Нет! — сказал он с гордостью, поднимая воодушевлённый взгляд к небу. — Нет, моё сердце не должно быть доступно сомнениям и слабости, огнём и мечом предстоит одержать победу над силами мрака, дабы пальмы святого мира осенили очищенный и возвратившийся к Богу свет.
Но поднятые к небу глаза опять отуманились, губы судорожно задрожали, мрачная печаль налегла на его лице.
Гордая осанка исчезла, он в изнеможении опустился на кресло, закрыв лицо руками, и грустным, дрожащим голосом проговорил:
— Eritis sicut deus![92]
Глава тридцать седьмая
Прошло два месяца со времени пребывания северных государей в Париже. Смолкла слухи, волновавшие так сильно прессу и политические клубы; насладившись блеском политического величия империи, парижане радовались теперь тому, что, несмотря на лето, иностранцы стекались в столицу со всех частей света.
Среди всего блеска и пестроты роскошной жизни, развивавшейся в столице Франции, явилось грозное известие о страшной трагедии по ту сторону океана, окончившейся смертью благородного эрцгерцога, который пожертвовал своей жизнью для исполнения фантастической задачи цивилизовать мексиканских дикарей. Подобно мрачному призраку прошёл образ убитого и оледенил ужасом всех веселящихся, ликующих людей, занятых празднествами всемирной выставки. Друзья империи громко обвиняли хранящего молчание императора в том, что он был виновен в трагическом конце даровитой жизни эрцгерцога. Более или менее громко призывали духов мстителей на главу злодеев и, быть может, этому настроению прессы и клубов удалось бы возбудить бурю в щекотливой французской нации против Наполеона, если бы ежедневно меняющиеся радужные и поразительные картины выставки не уничтожали быстро грустных впечатлений. Потому-то Париж скоро забыл о кровавой драме, как скоро забывает он обо всём, хотя бы входящем в область весёлой общественной жизни или принадлежащем к числу важных мировых событий. Мрачная тень расстрелянного императора исчезла: вслед за нею неслись волны упоительной вакханалии, и стало считаться модой не говорить о катастрофе, поразившей самый гордый дом европейских государей. Продолжительнее и сильнее других волновались друзья империи и императора. Несмотря на все намёки в официозных газетах всех оттенков, было ясно, что не сбылось желание политического сближения с Россией и соглашения с Пруссией. Знали очень хорошо, что император Александр уехал из Парижа не вполне довольный; знали также, что, несмотря на всю рыцарскую любезность, с какой король Вильгельм отвечал на внимательность императора и императрицы, все попытки Наполеона прийти к политическому соглашению встречали у железного графа Бисмарка только самый учтивый и самый холодный отказ. Поэтому для французской политики оставался единственный путь — войти в тесный союз с Австрией, правда, разгромленной ударом минувшего года, но подававшей, однако ж, надежды, что при господстве либеральных идей фон Бейста она вскоре приобретёт силы, которые естественно должны развиться при правильном управлении её внутренних жизненных элементов. Знали, что император Наполеон стремился изо всех сил к этому союзу; что фон Бейст тоже не прочь; что князь Меттерних употреблял всё своё дипломатическое искусство, дабы завязать более тесные отношения между венским и парижским дворами. Но вместе с тем опасались, что, по своему личному чувству и гордости, император Франц-Иосиф откажется от альянса с Францией, глава которой предал члена габсбургского дома преждевременной и жестокой смерти.
Поэтому-то все друзья империи особенно радовались известию о поездке Наполеона в Зальцбург для личного свидания с Францем-Иосифом; одновременное пребывание обеих императриц в означенном городе придавало этому свиданию самый дружественный характер.
Таким образом рассеялись облака, ставшие между обоими государствами, и столбцы журналов во Франции и во всей Европе снова наполнились длинными статьями о значении зальцбургского свидания, а также о целях и результатах франко-австрийского союза. Со злобной радостью воспроизводили французские журналы выражение неудовольствия и недоверия, в каких говорили прусские газеты о сказанном свидании.
Но общественное мнение, занимаясь политическими предположениями, не упускало из виду и встречи обеих императриц. Официозным важным тоном рассуждали о туалете царственных особ, и большой свет в Вене и Париже с напряжённым интересом ожидал встречи обеих императриц, из которых каждая занимала в своём государстве первое место по прелести и изящества.
Забыли на время даже выставку со всеми её чудесами, забыли египетского вице-короля и его чёрных нубийцев, забыли даже посещение султана, это неслыханное нарушение магометанско-восточного этикета, и занялись единственно зальцбургским свиданием. И между тем как дипломатические и журнальные политики внимательно ловили всякий слух, придумывали и бросали комбинации, дамы, эта прекрасная и, безусловно, господствующая половина парижского света, также вдавались в бесчисленные и быстро меняющиеся предположения о том, которая императрица получит пальму первенства в туалете.
Император Наполеон был постоянно весел и обворожительно любезен. Правда, в чертах его являлось иногда выражение страждущего утомления, взгляд бывал пасмурен, но уста улыбались, и слова его дышали обязательностью и гордой самоуверенностью, речь его была полна тонкими и многозначительными выражениями, которые он мастерски умел подбирать.
Как парижане, так и французский народ, обладающий чувством гордого национального самоуважения, считали себя довольными и успокаивали тем, что дела идут хорошо, что император уверен в своих комбинациях и что в будущем обаяние Франции достигнет такой степени, до какой оно ещё никогда не достигало.
Так наступило восемнадцатое августа, день, назначенный для встречи обоих императоров в Зальцбурге. Взоры всех обратились с радостным ожиданием или с недоверием на старое, окружённое скалами романтическое жилище епископов, в котором предстояло завязать прочную связь между Францией и Австрией и начать первые приготовления к обузданию прусского владычества. Ибо всюду были уверены, что цель и последствия свидания императоров заключались единственно в дипломатическо-военном обоюдном действии, хотя органы фон Бейста ежедневно уверяли, что свидание имеет только мирное значение и должно послужить основанием к сохранению глубокого мира в Европе.
Между тем как вся публика, от записных дипломатов и до бульварных политиков, говорила и думала только о зальцбургском свидании, был один человек в Европе, который, по-видимому, нисколько не замечал этого события, хотя, по общему мнению, он более всех был им заинтересован. Этот человек был прусский министр, президент и канцлер северогерманского союза, граф фон Бисмарк. Он разговаривал обо всех возможных предметах, но только не о зальцбургском свидании, и на все намёки дипломатии отвечал только отрицанием, пожатием плеч, мимолётной улыбкой.
Парижане прочитали в утренних газетах, что их императорские величества уехали с большой свитой в экстренном поезде; в вечерних газетах говорилось, что император был восторженно встречен в Страсбурге, далее, читатели следили за императорским путешествием и узнали, что вюртембергский король встречал императора на станции железной дороги, что в Аугсбурге Наполеон посетил колыбель своего образования, а также дом Фуггера, в котором некогда жила королева Гортензия: что молодой баварский король встретил царственную чету на станции аугсбургской железной дороги и проводил через Мюнхен до баварской границы; далее говорилось о приёме императорских гостей в Зальцбурге австрийскими величествами; говорилось о туалете императриц, сообщались сведения о дружественных отношениях обоих дворов, и политические предположения всё яснее высказывались о франко-австрийском союзе, долженствовавшем служить основанием для учреждения южногерманского союза под главенством Австрии, который, строго соблюдая пражский мир, преграждал дальнейший ход Пруссии по избранному ею пути. Со дня на день ждали известия о прибытии в Зальцбург южногерманских государей, особенно баварского короля, об антипатии которого к Пруссии часто говорилось в газетах, и французское национальное чувство росло всё выше и выше при мысли, что зальцбургское свидание превзойдёт блеском и политическим значением собрание королей, которым некогда окружил себя Наполеон I в Эрфурте.
Между тем как императорские дворы Франции и Австрии пребывали в Зальцбурге, между тем как вершины гор освещались бенгальскими огнями и оба императора с их министрами вели переговоры, прерываемые романтическими поездками и театральными зрелищами, баварский король Людвиг, имя коего так часто упоминалось в политических комбинациях, удалился в свой замок Берг на штарнбергском озере.
Утреннее солнце освещало замок, простое здание с четырьмя угловыми башнями, с готическим фасадом у подошвы холма, на вершине которого раскинулось небольшое селение Оберберг. На замке развевалось сине-белое знамя, возвещая окрестностям, что король находится в своём уединённом летнем жилище.
Просидев до полуночи за внесением в дневник событий своей жизни и результатов изучения, король Людвиг встал поздно. Он искупался в холодных прозрачных водах штарнбергского озера и после скромного завтрака во втором этаже замка удалился в свою рабочую комнату.