Последняя была проста и по своей простоте красива и прелестна. В ней трудился молодой государь, почти ребёнком взошедший на престол и не имевший довольно времени для внутреннего своего развития; судьба призвала его управлять народом в тяжкое время и перенесла из мечтательного мира юношеской души в кипучую борьбу народной жизни; его тёплое, мягкое и доверчивое сердце, не искушённое опытом, было отдано со всеми его иллюзиями в жертву обманам мира.
Большой письменный стол, покрытый бумагами и книгами, был украшен письменным прибором из ляпис-лазури, с фигурами из опер Рихарда Вагнера. Синие обои и такого же цвета шёлковая мебель отражали лучи утреннего солнца, и бледное, благородное лицо короля с лёгким румянцем ясно отделялось от синего фона окружавшей его обстановки.
Король Людвиг в простом наряде стоял у окна и любовался богатым и весёлым ландшафтом. Одна рука опиралась на подоконник; стройная, гибкая фигура наклонилась вперёд; большие, мечтательные глаза задумчиво взирали на ландшафт.
— Как прекрасно! — прошептал король, медленно вдыхая благовонный воздух. — Как прекрасно! Как тянет меня в зелёные рощи, чтобы с юношеским пылом упиться весёлой жизнью, подобно моим сверстникам. Они все, — продолжал он, грустно, — они все могут быть веселы и юны, а я лишён прекрасного человеческого права быть молодым и находить в юношеских силах подобие создавшего нас божества, которое, однако ж, дало нам краткий миг для наслаждения чувством этого подобия!
Он долго смотрел грустным взглядом на зелёные вершины деревьев.
— Зато я король, — сказал он потом, гордо выпрямляясь, — имею право возвышаться до гордого чувства божества, карающего зло, награждающего добродетель, могу вести народ по исторической дороге.
Глаза его широко раскрылись, в них блеснул такой же яркий светлый луч, как солнечное небо, расстилавшееся над утренним ландшафтом.
Но вскоре затем голова его медленно опустилась, грусть отуманила взор, и король, наклонившись, как будто под бременем тяжёлых мыслей, глухо проговорил:
— Король! Что значит быть королём? Потому ли я король, что мне говорят «ваше величество», судят моим именем, войско преклоняет знамёна предо мной?
Он медленно покачал головой.
— Нет, нет! — сказал он потом. — Только тот король — истинный король, кто действительно господствует, кто первый в стране, кто служит личным воплощением всех интересов, всех идей, всех жизненных деятелей своего народа. Королём был великий Людовик, избравший своим девизом солнце, которое всё освещает и которое недостижимо для земного праха, сказавший знаменательные, часто превратно толкуемые слова, обнимающие всё королевское призвание: l'état c'est moi[93], — он, чей государственный строй повторялся при мелких дворах в искажённом виде, чьи следы доселе приводят в удивление. И он вступил на престол в молодости, конечно, он ближе меня был знаком с народной жизнью, но не мог яснее и живее чувствовать в своём сердце высокую задачу королевской власти. Не удастся ли мне, как ему, стать действительным властителем умов, возвыситься над жалкой жизнью, идти впереди своего века, без боязни и предрассудков, без колебания и робости? Он умел собрать вокруг себя великие творческие умы своего времени и соединить их силы для служения величию своего народа, — он умел посредством плодотворных мыслей Кольбера открыть источники национального богатства, по одному его слову, по одному его мановению военный гений Тюренна ставил армию в ряды и свивал лавровые венки для французских знамён, он воодушевлял великих поэтов нации и делал их свободными поклонниками своего царственного величия: под его защитой Мольер подставлял верное зеркало современным глупостям и бичевал лицемерие и дурачество!
Король опять задумался.
— О, — сказал он потом, — если бы мне удалось пробудить великие умы к плодотворной, блестящей деятельности и сгруппировать их вокруг себя, соединивши их лучи около королевского трона! Но для этого необходима могучая сила, она будет у меня; необходим опыт — надеюсь приобрести его; но главное, необходимо холодное сердце или способность жертвовать для королевства тёплым человеческим сердцем, а у меня тёплое сердце, которое стремится к слиянию со всеми людьми с твёрдой верой и полным доверием. Но когда я вижу перед собой людей, вижу их деяния и прозреваю, тогда тяжело и неприветно становится для меня одиночество, и моё юное сердце содрогается при мысли о необходимости терпеть всю жизнь это уединение. Там в долинах живёт мой народ, оттуда смотрят на мой замок, там думают, что король трудится здесь и бодрствует в тихом спокойствии, руководит судьбой всех людей, вверенных ему промыслом, и, однако, как многого не достаёт ещё, чтобы выработалась у меня ясность и спокойствие, которые одни способствуют правлению и всестороннему исполнению королевского призвания!
Он отвернулся от окна, медленно подошёл к письменному столу, сел и устремил глаза на фигурки из опер Вагнера.
— Во мне происходит такая же борьба, — сказал он, подпирая голову рукой, — как в звуковых картинах маэстро, который творческим полётом своей фантазии вызывает пред нами эти образы из отдалённой седой старины Германии! О, если б я скоро мог найти разрешение этим диссонансам, которые нередко тревожат мучительно мою душу! Чудное королевство Людовика XIV представляется мне светлой целью, и, однако, кровь сильно волнуется при виде образов древних героев немецкой саги и истории, при песнях о деяниях королей, которые, стоя среди народа, жили и чувствовали вместе с народом в его битвах и борьбе. Не соединится ли гордая идея версальского королевства с глубокой народной жизнью государей немецкой нации, не восстановится ли блестящий трон, разливающий вокруг себя свет и жизнь, не будет ли он покоиться на основании, органически возникшем из народной жизни? Всюду противоречия, всюду противоположности, — сказал он со вздохом, — и напрасно я всюду ищу примиряющего разрешения, которое, однако, должно существовать. В этом решении заключается владычество над миром и жизнью! Или, быть может, такое разрешение не существует на земле, и наша несовершенная натура должна изнывать в вечном противоречии?
Он взял со стола раскрытую книгу.
— Как глубоко проникает при этом царь поэзии в богатую жизнь человеческой души, какие волшебно живые и истинные образы выводит он пред нами, но и в его мастерских руках противоречия остаются неразрешимы, преимущественно то великое противоречие, которое существует между чисто идеальной жизнью сердца и жизнью материального грубого и презренного света и которое ежедневно наносит нам чувствительные уколы! Как прекрасно всё, что говорит Поза! — продолжал он, взглядывая на открытую страницу. — Как прав он со своим пламенным красноречием, и, однако, какую истину высказывает дон Филипп! Разве человечество не унижается теперь так же, как тогда? Где найдёт государь человека, который мог бы гармонировать с ним? И чем решает великий поэт это столкновение прекрасного с истинным, которое он представляет нам в столь живых образах? Смертью, разрушением! Неужели прекрасное и истинное могут встретиться, подобно орбитам звёзд, единственно в беспредельности мироздания?
Король бросил на стол том Шиллера и задумчиво откинулся на спинку стула, поднял глаза вверх с печальным выражением.
Спустя некоторое время постучали в дверь: вслед за стуком в кабинет вошёл человек лет пятидесяти, с военной осанкой, в чёрном фраке и при белом галстуке.
Это был камердинер Зайф, доверенный слуга короля ещё в бытность последнего кронпринцем. Остановившись неподвижно и спокойно в дверях, он доложил:
— Прибыл из Штарнберга князь Гогенлоэ и просит аудиенции у вашего величества.
Король тяжело вздохнул.
— Опять действительная жизнь врывается в мои грёзы, — сказал он, медленно вставая, и прошёл в приёмную, обитую красными обоями и украшенную шёлковой красной мебелью.
— Я готов принять князя, — сказал король, садясь около стоявшего посреди комнаты большого стола, так что мог видеть через отворенную дверь балкон с решетчатой галереей.
Спустя минуту вошёл князь Хлодвиг фон Гогенлоэ Шиллингфюрст.
Этот министр, преемник фон дер Шордтена, старавшийся провести государство среди многих и опасных скал нового развития времени, был аристократическая личность. Несмотря на некоторую болезненность в лице нельзя было сказать, что князю уже пятьдесят лет. Густые усы не вполне скрывали очертания изящных губ. В ясных и чистых взорах соединялась тонкая и проницательная наблюдательность с откровенностью.
Князь почтительно взял протянутую руку короля, который при его входе встал; по знаку молодого монарха князь сел против него.
— Вы, без сомнения, с известиями из Зальцбурга? — сказал король, обращая взгляд на своего министра.
— Я принёс новое настоятельное приглашение вашему величеству отправиться туда, — отвечал князь, открыв портфель и вынув из него несколько бумаг, — граф Траутмансдорф высказал мне живейшее желание его величества императора Франца-Иосифа видеть ваше величество в Зальцбурге, хотя в течение одного дня; точно так же и маркиз Кадор выразил мне такое же желание от имени французского императора!
Король Людвиг пожал плечами.
— Во время проезда императора Наполеона через Баварию я оказал ему все почести, каких только он мог требовать или желать, — сказал король, — и не вижу, какое правило этикета могло побуждать меня посетить императора в австрийской области. Не сделал ли граф Траутмансдорф какого-нибудь замечания относительно приглашения императора Франца-Иосифа?
— Граф долго беседовал со мной, — отвечал князь, — и со всей осторожностью развил мне в общих чертах политическую идею, которая, по воззрению императора, лежит в основании зальцбургского свидания и в силу которой было б желательно для Австрии, чтобы ваше величество побывали в Зальцбурге.
— Мне любопытно слышать это, — сказал король, откидываясь на спинку стула и твёрдо сжав губы.