щую, вечно возрождающую силу. Пусть тогда с благодарностью вспомнят обо мне и ради этого благодеяния простят ошибки, которых я не мог не сделать как человек, рождённый в этом царстве заблуждения и тьмы.
Он медленно опустил голову и, казалось, предался течению своих мыслей.
— Я глубоко удивляюсь уму вашего величества, — сказал герцог Граммон тоном придворного, — который так тщательно обдумывает глубокие и скрытые от обыкновенного взора источники национальной силы и в то же время умеет твёрдой рукой направлять эту силу.
— Мелкие корешки дают силу могучим деревьям, — отвечал император, — в долгие уединённые часы я много и глубоко думал обо всех вопросах национальной экономии, а стало быть, — прибавил он с улыбкой, — полезно быть изгнанником и заключённым. Но, — сказал он, прерывая речь, — вас ждёт императрица Елизавета. До свидания! — И, сделав прощальный жест рукой, он отпустил герцога, который вышел с глубоким поклоном.
Долго сидел император, погрузившись в размышление.
— Он прав, — сказал Наполеон, — прав. Австрийский союз — слабая опора, при том же этот союз не надёжен и условия его не ясны. Государство ослабело, а фон Бейст при всём своём тонком уме не имеет решительности. Если слова Граммона справедливы, если южногерманские государства опасаются и действуют осторожно, то какую цену имеет эта австрийская комбинация? Во всяком случае, — сказал он после краткого размышления, с тонкой и довольной улыбкой, — во всяком случае, настоящее свидание носит характер угрозы Пруссии — в Берлине следят за моими действиями, а куда ещё обратиться мне, если там упорно отклоняют всякое соглашение и стоят на точке зрения совершившегося факта? О, — продолжал он с той же довольной улыбкой, — прусский министр, предпринявший отнять у меня место в Европе, не так равнодушен ко всему происходящему здесь. Несмотря на его спокойствие, я убеждён, что его глаза и уши здесь! Чем меньше достигли действительного, тем больше надобно пустить пыли в глаза; если не образуется коалиции, то пусть его пугает призрак коалиции и отнимает у него охоту завершить объединение Германии без моего согласия.
Он встал и прошёлся несколько раз по салону нетвёрдыми шагами.
— Необходимо, — проговорил он в полголоса, — необходимо удержать Италию и обрезать последние нити, связывающие её с Пруссией. Через Италию я буду иметь Австрию, через них обеих южногерманские государства. Конференция по поводу римского вопроса, — продолжал он ещё тише, точно опасаясь вверить свои мысли безмолвным стенам, — конференция великих держав — Пруссия со своим многочисленным католическим населением не может отказаться от папы, у меня будет выгодная игра. Союзники 1866 года более и более станут расходиться. Взаимные упрёки. Ламармора[94]…
Он больше и больше углублялся в свои мысли, последовательно представлявшие ему радостные картины, ибо лицо его становилось постепенно веселее. Он снова сел и закурил сигаретку, лёгкие синие облачка дыма наполнили комнату, поднимаясь вьющимися кольцами и потом исчезая, точно мысли и планы будущего, являвшиеся в голове императора.
Через некоторое время вошёл камердинер Феликс и доложил:
— Барон фон Бейст ожидает приказаний вашего величества.
Император кивнул головой в знак согласия и пошёл навстречу министру, которому Феликс отворил дверь.
Фон Бейст был в чёрном утреннем наряде, седые волосы завиты в локоны на висках; лицо с тонкими, умными чертами было весело и свежо и носило тот беззаботный, довольный жизнью отпечаток, который обыкновенно замечался у этого искусного государственного мужа.
Император протянул ему руку и, усевшись в кресло, пригласил австрийского министра занять место напротив.
— Мне приятно, дорогой барон, — сказал Наполеон вежливым тоном, — что я могу подробно переговорить с вами наедине, прежде чем приедет баварский король, ибо действительно было бы хорошо, дабы южногерманские государства нашли наше соглашение готовым не только в общих основаниях, но и в отдельных подробностях.
При этих словах император бросил на австрийского министра особенный проницательный взгляд.
В спокойном улыбающемся лице фон Бейста не дрогнула ни одна жилка.
— Ваше величество слишком милостивы, придавая некоторое значение личному соглашению со мной, — сказал он, — конечно, было бы весьма полезно для дальнейших переговоров, если бы предварительно были установлены общие руководящие основания между вашим величеством и мною. Я изложил в краткой записке свои мнения о различных вопросах европейской политики и осмеливаюсь представить их на милостивое воззрение вашего величества.
Он вынул из кармана лист бумаги с рядом заметок, написанных связным, почти неразборчивым почерком.
— Я с нетерпением ожидаю выслушать лично от вас ваши мнения, — сказал император, — я уже несколько ознакомился с ними через посредство герцога Граммона. Для нас преимущественно важно переговорить обо всём, касающемся Германии, — продолжал император, во второй раз взглядывая проницательно на австрийского министра — вы основательно придаёте особую важность учреждению южногерманского союза, который, опираясь на статьи Пражского мира, мог бы служить противовесом северогерманскому союзу, находящемуся под влиянием Пруссии. Мы должны до приезда баварского короля согласиться преимущественно о том, как осуществить этот союз.
— При замкнутости баварского короля присутствие его едва ли имеет какое-либо значение, — отвечал фон Бейст, спокойно встречая взгляд императора, — ибо молодой король не привык высказываться о политических вопросах, без предварительного глубокого их обсуждения. Теперь обстоятельства сильнее лиц. и потому я мало сожалею о том, что, по известию от графа Траутмансдорфа, король Людвиг едва ли решится нарушить свою привычку к уединению и приедет в Зальцбург.
Несмотря на привычку к самообладанию, император не мог вполне скрыть выражение неудовольствия, показавшееся на его лице при последних словах фон Бейста. Он опустил глаза вниз и стал крутить усы.
— Быть может, — продолжал фон Бейст, — гораздо лучше обсудить со всех пунктов идею южного союза и потом сообщить её баварскому королю. При неожиданном возбуждении вопроса в присутствии молодого государя последний, будучи склонен к недоверию, легко может заподозрить, что его хотят поймать врасплох, и откажется.
Лицо императора снова приняло своё обычное равнодушное выражение. Он оперся на ручку кресла, наклонил голову набок и сказал:
— Мысль о тесном соединении южных государств, которые в силу естественного тяготения примкнут к Австрии, представляется мне весьма важной для политического развития в будущем. Однако ж для меня, мало знакомого с внутренними немецкими делами, почти непонятно, как при настоящей нетвёрдой почве может возникнуть такой союз! Поэтому прошу вас сообщить мне свои мысли; до завтрашнего дня я, конечно, найду время обсудить ваши идеи и потом беседовать с вами en сопnaisance de cause[95].
Эти слова, сказанные равнодушным тоном, поразили фон Бейста. Он взглянул на свою записку и, казалось, хотел сделать замечание. Но прежде чем он начал говорить, император продолжал:
— Так как баварский король не приедет, то нет надобности обсуждать сперва этот вопрос. У нас есть другой, более важный для Европы, вопрос, а именно — восточный; мне кажется, что в этом случае Австрия и Франция имеют одинаковый интерес. Восток наполнен воспламеняющимся веществом, и если вспыхнет дремлющий там конфликт, то, без сомнения, дипломатия не совладает с пожаром. Поэтому она должна бы наблюдать, чтобы в этот арсенал, набитый взрывчаткой, не попала ни одна искра, пока не будет возможно руководить тамошними событиями.
Фон Бейст схватил свою записку и сказал:
— В отношении этого важного пункта я вполне согласен с мнением вашего величества; основанием для политического соглашения между Австрией и Францией я принял следующее:
— В настоящее время не следует доводить восточный вопрос до решения. Следует противодействовать всякой попытке в этом отношении, предпринятой какой-либо третьей державой.
Император несколько раз кивнул одобрительно головой.
— Это в немногих словах руководство для разумной политики, — сказал он потом, — остаётся только обсудить, какого рода может быть попытка третьей, более заинтересованной, державы и указать средства противодействовать таким попыткам.
Фон Бейст поспешно отвечал:
— Попытки России — кроме неё, ни одна держава не имеет интереса возбуждать восточный вопрос, попытки России будут состоять не в непосредственном вызове конфликта между петербургским кабинетом и высокой Портой, а в том, что станут побуждать зависящие от Турции княжества требовать независимости, станут подстрекать через Грецию греческих подданных Порты, так что при наступлении катастрофы Турция будет виновата, а Россия возьмётся только защищать правое дело.
— Совершенно так, — сказал император, — дело очевидно. Но чтобы противодействовать ему, необходимо заключить по крайней мере твёрдый оборонительный союз, который мог бы при известных обстоятельствах перейти в наступательный.
На лице фон Бейста явилось тягостное выражение.
— При искусном управлении дипломатическими нитями, — сказал он, — едва ли дело дойдёт до вооружённого вмешательства, особенно, когда дипломатия вашего величества, вместе с австрийской, положительно выскажет, что трактат 1850 года служит единственным основанием для условий Востока и что всякое изменение их, зависящее от политического развития, возможно единственно на основании Парижского трактата и с согласия держав, подписавших последний. Таким образом, определительно высказанная воля двух великих держав удержит от дальнейших попыток. Ибо, как известно из истории, великие войны настают потому только, что не было своевременного и сильного нравственного противодействия нарушению законных интересов. Здесь-то вполне применимо правило