— Лошади принадлежат вам, — сказала хозяйка дома, — но с одним условием…
Маркиза любезно кивнула головой.
— Чтобы мы, — продолжала мадам Мюзар, — виделись теперь не в последний раз, чтобы вы позволили мне посетить вас и возбудить в вашем сердце то же чувство, какое я питаю к вам.
— Я всегда рада буду видеть вас у себя, — отвечала гостья несколько сдержанно.
Госпожа Мюзар как будто не заметила этого горделивого тона и сказала с лучезарной улыбкой:
— Таким образом я выиграю больше, чем потеряю на своих лошадях.
— Однако, — сказала маркиза, вставая, — остаётся решить ещё один вопрос — о цене…
— Наша дружба началась слишком недавно, — прервала её мадам Мюзар, — чтобы я могла предложить вам эту упряжку в доказательство моей симпатии. Кажется, я уплатила по десяти тысячи франков за лошадь — мой управляющий выпишет счёт и я буду иметь честь представить его вам.
— Итак, дело решено, — сказала Антония с весёлой улыбкой. — О, как я рада, что у меня наконец есть приличный экипаж!
И с детской радостью захлопала в ладоши.
— Я не смела предложить вам своих лошадей, — сказала хозяйка, — но вы не можете отказаться принять от меня небольшой подарок на память о нашем первом знакомстве.
— Царица цветов — царице красоты! — заявила она, сорвав едва распустившуюся розу и протянув её гостье.
— Прелестно! — вскричала маркиза, понюхав розу и приколов её себе на грудь. — Мне совестно, — сказала она, — что не успела я высказать просьбу, а вы уже исполнили её. До свиданья! До свиданья!
Антония снова пожала руку госпоже Мюзар и направилась к двери.
Мадам Мюзар проводила её до порога и простилась с самой любезной улыбкой.
Камердинер довёл маркизу до кареты.
— В Булонский лес! — объявила она лакею, и карета помчалась.
— Кажется, я преуспела, — сказала себе Антония, откидываясь на мягкие подушки. — По десять тысяч франков за лошадь, остаётся ещё тридцать тысяч. Недурное дельце! Во всяком случае, не помешает немного своих денег про запас!
После отъезда маркизы госпожа Мюзар постояла в задумчивости в своём салоне. Улыбка исчезла с её лица, она прошлась несколько раз по комнате, часто останавливаясь.
— Само небо послало мне эту наивную, щебечущую маркизу! — воскликнула мадам. — Какое счастье, что я вовремя узнала об угрожающей опасности! Но вовремя ли? — прибавила она, помрачнев взором.
Быстро подошла она к письменному столу, села и стремительным почерком исписала большой лист почтовой бумаги, изредка останавливаясь и обдумывая. Потом положила письмо в двойной конверт, запечатала маленькой печатью, вынутой из секретного ящика своего бюро, и начертала адрес: г-ну Мансфельдту, в Гааге .
Потом позвонила.
Вошёл камердинер.
— Поезжайте в Гаагу с первым поездом.
— Слушаю.
— Это письмо отдайте лично в руки.
Камердинер молча взял письмо, поклонился и вышел из салона.
— Дай бог, чтобы не было поздно! — прошептала мадам Мюзар и направилась в гардеробную, чтобы переменить туалет для прогулки в Булонском лесу.
Глава пятая
Утром 27 марта граф Бисмарк сидел у письменного стола в своём рабочем кабинете. Пред ним лежала пачка депеш, которые он отчасти пробегал глазами и откладывал, отчасти прочитывал внимательно, устремляя по временам задумчивый взгляд в пространство.
— Всемирная выставка… уверения в дружеском расположении императора и его правительства… громкие слова о положении дел на востоке, косвенное предостережение против России, — проговорил он недовольным тоном, бросая на стол прочитанную им бумагу. — Вот всё, что мы получаем из Парижа! Грустно в самом деле, — продолжал он со вздохом, — что нельзя везде слышать собственными ушами и видеть собственными глазами! Я твёрдо убеждён, что в Париже найдутся иные, более серьёзные, сведения — что-то там происходит. В минувшем году Наполеон не достиг всего, к чему стремился до того, как произошла неожиданная катастрофа. Он плохо перетасовал колоду!
Граф улыбнулся.
— Он, конечно, не забыл этого — не такой это человек, чтобы счесть игру проигранной. У него на уме есть что-то, дабы поправить понесённый моральный урон и восстановить, хотя бы наружно, своё величие. А Мутье… говорят, его потому назначили министром, что он хорошо знает восточные дела. Пустяки — важного на Востоке ничего нет… Показывают России красивый мираж, только и всего — такую же игру вёл Наполеон I против Александра I. Там затевается кое-что другое, — промолвил граф, подумав. — Это сближение, уверение в дружбе, начертание союза — всё это имеет свою цель, которая обнаружится в один прекрасный день, сразу и неожиданно… Следовало бы узнать всё это там и уведомить меня. Правда, — прибавил он, пожимая плечами, — если глаза постоянно устремлены сюда…
Бисмарк распрямил спину и глубоко вздохнул, закрыв глаза.
— О, как трудно сохранить мужество и непоколебимость при достижении предстоящей великой цели, которая, развиваясь пред моими внутренними очами, постепенно принимает более ясные линии, более явные очертания, но которой я не смею обозначить вслух и должен хранить в сердце, если только желаю достигнуть её! Они праздновали победу, — продолжал он, — а между тем делали всё, чтобы преградить к ней путь. И едва одержана победа, как они уже снова начинают ставить в парламенте одну препону за другой: забаллотируют устройство верхней палаты северогерманского союза, трёхлетнюю военную службу, конституцию. Этот прежний circulus vitiosus[16] бесплодной и тягостной борьбы партий снова начинает соединять печальный конец с грустным началом.
Граф на минуту поник головой. Глубокая грусть отразилась на его лице.
— Однако, — заговорил он, глядя перед собой гордым и смелым взглядом, — я буду малодушен и неблагодарен к Провидению, если уступлю теперь, когда уже прошёл большую часть пути. Германия не достигла бы настоящего положения, если бы Богу не были угодны мои труды. Итак, с Богом, вперёд! И пусть даже иная рука закончит начатое мной дело и поставит прекрасную, благородную Германию, вооружённую прусским мечом, во главе европейских народов, я не стану роптать, потому что уже теперь могу с благодарностью сказать: я не напрасно жил и трудился!
И, откинувшись на спинку кресла, он с удивительно мягким, почти умильным выражением обратил к небу обычно столь холодный, проницательный, острый взгляд.
В дверь постучали.
По знаку министра камердинер впустил легационсрата[17] фон Кейделя с бумагою в руках.
— Добрый день, дорогой Кейдель! — сказал граф Бисмарк, подавая руку. — Я сейчас с грустью и прискорбием размышлял о непрерывной борьбе, которую в одиночку должен вести против заклятых врагов и неразумных друзей, ради глубоко скрытой в моём сердце цели. Я был несправедлив, — продолжал он задушевным тоном и с приветливой улыбкой, — я забыл о верном, неутомимом и негласном товарище в моих трудах.
Глубокое чувство выразилось в благородных, резких чертах Кейделя, который, устремив спокойно тёмные глаза на первого министра, сказал:
— Ваше сиятельство неизменно может быть уверено в том, что моё сердце всегда будет верно хранить ваши тайны и что я никогда не устану бороться за великую цель, к которой вы нас ведёте. Быть может, уже близка новая фаза этой борьбы, требующая напряжения всех наших сил, — прибавил чиновник, посмотрев на бумагу, которую держал в руках.
В глазах Бисмарка блеснула молния, на лбу проступили морщинки.
— Нота графа Перпонхера из Гааги, только что принесённая из шифровального бюро, — отвечал Кейдель. — Голландский король сообщил Перпонхеру об уступке Люксембурга Франции и спрашивал, какого мнения будет Пруссия, если он передаст свои верховные права на герцогство.
— Я знал, что там затевается что-то! — вскричал Бисмарк, сверкнув взглядом. — Под этою тихой поверхностью скрывалось нечто. В Париже, конечно, не могут понять тёмной глубины наполеоновской политики, — прибавил он недовольным тоном.
И, выхватив из рук Кейделя бумагу, граф пробежал её глазами.
— Это была бы немецкая Савойя и Ницца, — сказал он, побагровев от гнева и бросая бумагу на стол. — Теперь понятно, почему с прошлого года Голландия старается удалить немецкий гарнизон из Люксембурга. Но Наполеон ошибается, и его маркиз де Мутье не знает нынешнего Берлина! — воскликнул Бисмарк, быстро встав и сделав несколько шагов по комнате. — Они не получат ни пяди германской земли, ни горсти немецкой почвы, ни капли воздуха, в котором хотя бы когда-нибудь раздавались звуки немецкой песни!
Граф остановился перед Кейделем и топнул ногой.
С весёлой улыбкой и блестящими взорами смотрел легационсрат на стоявшего перед ним великого мужа, который словно готовился с мечом в руке вести немецкие войска к границам отечества.
— Германия не покупает своего единства и величия и тем более не должна жертвовать для этого перлами из короны национальной славы! — вскричал Бисмарк, всё ещё пребывая в сильном волнении. — Скверно уже то, что в их руках находятся древние имперские области, Эльзас и Лотарингия. Но, — продолжал он, как бы следя за картинами, которые представали перед его мысленным взором, — быть может, если они протянут дальше свои жадные руки… если доведут до войны…
Он замолчал, погрузившись в размышления. Лицо его приняло привычное спокойное выражение, голос стал ровным:
— Впрочем, я никак не могу понять сообщения, сделанного голландским королём; по-видимому, всё дело состояло в том, чтобы поразить нас посредством fait accompli, а это сообщение совершенно нарушает игру Наполеона.
— Королю пришлось бы плохо, — сказал фон Кейдель, — последствия же были бы для него очень опасны. Итак, — продолжал он, — ваше сиятельство решилось не соглашаться на сделку?
Граф Бисмарк гордо поднял голову и с бесстрастным, холодным взглядом, сказал:
— Никогда моя рука не подпишет трактата, по которому отделяется от отечества немецкая область, и никогда король не поставит меня в такое положение, чтобы мне пришлось отклонить подписание такого трактата. Но, — прибавил он после минутного размышления, — не станем приступать к вопросу с конца. С ним нужно обращаться осторожно; в настоящую минуту я не желал бы войны с Францией. Да, эта война неизбежна, но чем продолжительнее мы сохраним мир, тем вернее будет окончательное разрешение проблемы: Германия сплотится изнутри, и европейская политика станет благоприятнее к нам.