ятельности, чтобы заслужить одобрение этой женщины, которая отвечала на пошлость сострадательной улыбкой, а на двусмысленность грозным и таким холодно-презрительным взглядом, что самые отчаянные наглецы теряли всё своё бесстыдство.
Таким образом прелестная маркиза доказывала, что виной дурного тона в обществе, неправильного отношения, в каком находилось хорошее общество к полусвету, и всех происходящих оттого скверных последствий, виной сами женщины, не умеющие привлечь и приковать мужчин, не думающие о том, чтобы превзойти полусветских дам умом, прелестью, добродетелью и достоинством, а, напротив того, заботящиеся только о том, чтобы усвоить дурной тон, жалкие манеры, странные наряды и ещё более странные обычаи полусвета.
Время было послеобеденное.
Ещё не настал час собственно приёма — два салона, убранные со всевозможным вкусом и изяществом, примыкали к маленькому будуару хозяйки дома; у дверей в переднюю стояли лакеи да у дверей в салоны — камердинеры, готовые отворить их приезжающим гостям; всё дышало великосветским изяществом и какой-то непередаваемой атмосферой, что встречается только в знатных домах лучшего сорта.
Будуар, в котором сидела маркиза на козетке, освещался наполовину потухающим днём, наполовину лампой с зелёным колпаком; красивая головка маркизы, убранная вопреки моде простыми блестящими косами, покоилась на нежной, с синими жилками руке, выглядывавшей из широкого кружевного рукава. Платье из лёгкой летней материи с мелкими фиалками облекало её стройный стан и колыхалось от дыхания её груди.
С глубоким, наполовину любопытным, наполовину дружеским, выражением она смотрела на взволнованное лицо фон Венденштейна, который сидел напротив и вёл оживлённую беседу.
Он рассказал ей историю своего бегства из тюрьмы, и рассказ его, которому волнение придавало особенную прелесть, казалось, сильно интересовал Антонию.
Фон Венденштейн замолчал и с восхищением смотрел на молодую женщину, которая, по-видимому, слушала его с глубочайшим вниманием.
— Благодарю вас, — сказала маркиза, помолчав несколько секунд и произнося слова с невольным вздохом, — благодарю вас за рассказ и искренне радуюсь, что встретила вас сегодня в Булонском лесу и принудила разделить со мной одинокий мой обед. Вы были так любезны и так живо описали своё замечательное бегство, что я испытываю впечатление романа, не выдуманного, а истинного, и впечатление это тем сильнее, что я вижу перед собой героя рассказа.
Она долго и пристально посмотрела на него, как будто хотела припомнить весь его рассказ.
Молодой человек покраснел; взор его отуманился на минуту, он дрожащим голосом сказал:
— Бесконечно счастлив, маркиза, что мог развлечь вас своим рассказом, и ещё более счастлив тем, что вы приняли участие в моей личной судьбе.
— Иначе и не может быть, — сказала она медленно, не сводя глаз с молодого человека, — ваша личная судьба есть не что иное, как выражение современных событий, отражающихся на каждом человеке; судьба ваша тем более вызывает мою симпатию, что я вполне разделяю те принципы, за которые вы страдаете и терпите изгнание.
— Изгнание перестаёт быть страданием, когда доставляет чудесные минуты, подобные настоящей, — сказал молодой человек тоном простой любезности, при этом, однако ж, взгляд его имел особенное выражение.
Маркиза, казалось, не заметила ни взгляда, ни слов, хотя не сводила глаз с лица фон Венденштейна.
— Видите ли, мой друг, — сказала она медленно, кладя свою руку на его ладонь, — видите ли, что испытываете вы в своём отечестве, то самое испытываем мы на своей родине — престолы падают, государи идут в изгнание, и даже самое святое в мире, церковь и её глава, не ограждены от влияния всесокрушающих и уравнивающих принципов нашего времени. У нас, — продолжала она с большей пылкостью и воодушевлением в чертах лица, — у нас в Италии прекратилось, однако, сопротивление злым началам адской силы — естественные представители права или заключили постыдные договоры с узурпационным правительством, или в апатическом бездействии забыли свои обязанности и уклоняются от борьбы, в которую должны бы вступить по своему положению. Всё это наполняет меня глубокой скорбью, и виденное мной заставило искать забвения отечественных бедствий в вихре парижской жизни. Но мы, бедные женщины, не можем ничего сделать одни, — сказала она со вздохом, — мы можем только плакать и жалеть, а это делает нас смешными в глазах наших противников; поэтому мы должны опереться на мужчин и тогда можем сделать много, очень много! Я чувствую в себе силы начать борьбу со всем светом, если мной станет руководить мужчина с твёрдой волей, если в его взгляде я найду одобрение и награду за все свои старания на пользу великого и святого дела. Простите, — сказала она через минуту печальным тоном, — простите мне этот порыв, — меня увлёк ваш рассказ, — я вижу, что может сделать решительность и мужество против насилия несправедливости, и глубокая скорбь наполнила моё сердце при мысли, что в моём отечестве нет ни этой решительности, ни этого мужества.
Её ладонь всё ещё лежала на его ладони и, казалось, пожимала последнюю.
Молодой человек задрожал, точно тёмное облако подёрнуло его глаза, он поднёс к губам красивую ручку и запечатлел на ней долгий поцелуй, пламенный язык которого сказал больше, чем могли выразить слова.
Наконец маркиза медленно отняла руку, подняла голову и устремила глаза на то место, до которого коснулись губы фон Венденштейна, оставив красноватое пятно на нежной белой коже.
— Однако, — сказала она потом таким тоном, как будто отрываясь с большим трудом от своих мыслей, — разве не за одни и те же принципы, не за одно ли и то же святое право идёт борьба здесь и там, и если стараешься так или иначе доставить победу этому праву, то разве не значит это служить своему отечеству? У вас есть люди, которые не умеют уступать, отказываться, у вас есть надежда на победу — здесь может трудиться женщина, которая сгорает желанием вступить в борьбу за вечную истину и потратить на это все свои силы!
Взгляд молодого человека становился пламеннее и не отрывался от взволнованного лица красивой женщины, из глаз которой лились потоки огня; он опять взял её руку, поцеловал горячо и медленно опустился на колени.
— Если вы нам поможете и воодушевите нас, — сказал он подавленным голосом, тяжело дыша, — тогда победа наша!
— Самое дело должно воодушевлять вас, — возразила она почти шёпотом, — но всё, что зависит от меня и может поддержать это воодушевление, я сделаю. Я буду думать и работать с вами, бороться с миром, я стану ободрять вас, когда разразится несчастие, буду утешать вас, когда у вас не хватит сил преодолеть скорбь. Я буду делить ваши радости, когда вы исполнитесь надежды на окончательную победу, я стану смотреть и слушать для вас, что только можно увидеть и услышать в этом лабиринте политики, а женщина может видеть и слышать больше вас. Я, наконец, буду вашим другом, вашей союзницей, — прибавила она с бесконечно нежной улыбкой. — Вы примите меня в свои друзья, в союзники?
И как бы потерявшись в мыслях, она нежно отняла руку, которую молодой человек всё ещё прижимал к своим губам, и провела ею по лицу.
Тёмный огонь загорелся в глазах молодого человека; он встал с коленей и наклонился к прелестной женщине так близко, что горячее движение её уст касалось его лица.
Отворилась дверь второго салона, маркиза сделала отрицательный жест, в её взгляде мелькнуло что-то вроде сожаления.
Фон Венденштейн отскочил и поспешно сел в стоявшее напротив кресло.
— Итак, мы союзники, — прошептала молодая женщина с восхитительной улыбкой. — Завтра поговорим подробнее.
— Господин граф Риверо! — доложил камердинер.
Через минуту в дверях будуара появилась стройная фигура графа.
При виде молодой женщины и фон Венденштейна, ещё не совсем оправившегося от волнения, тёмная тень легла на лицо графа, который проницательно посмотрел на маркизу.
Последняя была совершенно спокойна; она приветствовала графа весёлым тоном и, приподнявшись на козетке, протянула ему руку.
— Я пробовала утешить вашего изгнанника, — сказала она с улыбкой. — Он обедал со мной и сейчас только рассказал историю своего бегства из прусской тюрьмы. Рассказ этот ещё сильнее взволновал бы меня, — продолжала она шутливо, но взглянув на молодого человека с живейшим участием, — если бы присутствие героя не ручалось уже с самого начала за счастливый исход.
— Время производит удивительные перемены, — сказал граф спокойно, — благо тому, кто, подобно нашему молодому другу, может рассказывать в дружеском будуаре пережитые им приключения.
Камердинер доложил о герцоге Гамильтоне. Вскоре за англичанином приехало ещё несколько молодых людей, маркиза перешла из будуара в салон; разговор завязался; занимались музыкой, болтали, и всюду прелестная маркиза оживляла своим присутствием, то завязывая короткий разговор, то составляя центр небольшого кружка и владычествуя словами над умом, как владычествовала взорами и улыбками над сердцем.
Она отошла от группы гостей, сказав им милую шутку, когда к ней приблизился граф Риверо.
— Завтра я уезжаю из Парижа, — сказал он, понизив голос и сохраняя в то же время любезное выражение на лице, — и думаю пробыть в Риме некоторое время, может быть, дольше, чем предполагаю. Я надеялся застать вас одну…
Маркиза посмотрела на него с некоторым удивлением.
— Не хотите ли переждать, пока все разъедутся? — спросила она.
— У меня мало времени, — возразил он, — притом нет ничего важного сообщить вам. Рости останется здесь и передаст вам подробную инструкцию Надеюсь, вы станете зорко и точно наблюдать за всем происходящим и сообщать мне свои наблюдения; чем подробнее и точнее будут они, тем выше будет оказываемая вами услуга. Вам дадут особые поручения. Главное же, берегитесь, — продолжал он, бросив на неё мрачный и грозный взгляд, — берегитесь идти собственной дорогой и быть самостоятельной. При первом ложном или двусмысленном шаге я уничтожу вас, даже если сам буду находиться на краю света.