Маркиза опустила глаза.
— Вы по-прежнему можете полагаться на меня, — сказала она покорным тоном, слегка опуская голову.
— Я хочу, — продолжал граф, — чтобы о моём отъезде стало известен не ранее как через несколько дней — вы скажете тогда, что внезапное семейное событие потребовало моего присутствия для окончания весьма важного дела.
Она утвердительно кивнула головой.
— Но ещё многого не достаёт мне, чтобы собирать точные сведения, — сказала она потом, — у меня бывают только мужчины, принадлежащие, правда, к лучшему обществу, но нет знакомых дам — мужчины ездят для того только, чтобы любезничать…
— Будьте покойны, — сказал граф, — я уже позаботился об этом. Вас представят императрице и пригласят в Тюильри, там заведёте вы женский круг знакомства. Аббат Рости сообщит вам подробности, нунций устроит случай представиться, императрица примет вас ласково.
Гордая радость блеснула в глазах маркизы.
— Ещё раз повторяю, берегитесь от ложных шагов и самостоятельных действий, и теперь ни слова больше, — сказал граф тихо. — О! — продолжал он громко и весело. — Вот так редкость, уже давно я не видел вас, где вы пропадаете? Наш молодой друг, кажется, возымел сильную склонность к уединению…
И он протянул руку фон Грабенову, который только что приехал и подходил к хозяйке дома.
Молодой человек был бледен и печален. Вся весёлая, кипучая жизнь, когда-то видневшаяся в его глазах, пропала бесследно; ясные, светлые глаза отенялись синими кругами и смотрели неприветливо, точно отыскивая и спрашивая что-то.
Фон Грабенов обменялся с маркизой обычными формулами вежливости, но легко было заметить, что его душа не принимала никакого участия в этом разговоре — замечания маркизы оставались без ответа.
Маркиза посмотрела на него с некоторым удивлением и потом обратилась с шутливым замечанием к стоявшему вблизи герцогу Гамильтону.
Граф Риверо с глубоким участием смотрел на молодого пруссака; он взял его за руку и медленно провёл в уголок салона, куда не достигал говор общества и где можно было вести дружескую беседу.
— Что с вами, мой друг? — спросил граф тем задушевным тоном, какой он иногда употреблял в разговоре. — Вас так редко видно, и ваше лицо выражает истинное и глубокое душевное страдание. Простите, что я навязываюсь вам со своим участием, но вы знаете, что я питаю к вам симпатию, несмотря на разницу в летах, и если мой совет, моё содействие…
Фон Грабенов поклонился, но лицо его не утратило прискорбного выражения.
— Благодарю вас, — прервал он графа, — за ваше дружеское расположение. Со мной ровно ничего не случилось, правда, мне нездоровится с некоторого времени. Кажется, я простудился немного…
Он попробовал улыбнуться, невольная дрожь охватила его тело, как в лихорадке.
Граф тихо положил руку на плечо молодому человеку.
— У вас серьёзное горе, — сказал он. — Старику, может быть, простительно быть несколько навязчивым — вы верите мне?
Фон Грабенов бросил на графа долгий взгляд и глубоко вздохнул.
— Кажется, у меня расстроены нервы, — сказал он, — я…
— Некоторое время тому назад я вас встретил на выставке, — продолжал граф Риверо, — вы были не один, дама…
— О, да, да, помню! — вскричал молодой человек с горькой улыбкой. — Золотое, прекрасное было тогда время.. оно прошло, — прошептал он, — прошло безвозвратно.
— Об этом именно вы и горюете, — сказал граф, пристально смотря в лицо молодому человеку, отражавшее его внутреннее волнение. — Я так и думал, в ваши лета каждая радость и каждая скорбь происходит от любви. Это чудное время иллюзии — впоследствии бывает иначе: другие мысли, другие стремления наполняют жизнь, меньше страдаешь тогда, но и меньше бываешь счастлив!
Взгляд графа увлажнился, с губ сорвался вздох.
— Другие мысли, другие стремления, — сказал фон Грабенов с бледной улыбкой, — когда они наступят?
— Наступят, мой молодой друг, — сказал граф, — наступят и для вас, как и для всякого. Цветы жизни скоротечны, так же точно не вечны и страдания — за отцветшими цветами наступают плоды, созревшие в скорбях и пожинаемые вечностью.
Молодой человек опять задрожал, как от лихорадки.
— Что с вами случилось? — сказал граф глубоким голосом, который звучал почти приказанием. — Доверьтесь мне: вам изменила ваша милая?
— Изменила? — вскричал молодой человек, вскочив и окидывая графа пламенным взглядом. — Изменила? Невозможно, невозможно! И однако я был бы спокойнее, быть может, нашёл бы иные стремления, если бы она действительно изменила — тогда бы по крайней мере я не томился неизвестностью, и страдания моего сердца, как бы ни были они жестоки, имели бы конец, за ними наступило бы спокойствие, но…
— Может ли быть что-нибудь хуже лживости и измены сердца, дорогого нам? — спросил граф.
Фон Грабенов долго смотрел на него.
— Да, — сказал он потом таким отчаянным голосом, что граф невольно вздрогнул, — да, может быть хуже! Граф, вы не похожи на других, вы, кажется, понимаете страдания человеческого сердца — сердца, биение которого не умерло в гнилой пресыщенности этого света. Вы знаете людей и обладаете владычеством над ними, вы поймёте меня и, быть может, поможете. Вам расскажу я свои страдания, — продолжал он в сильном волнении, едва выговаривая слова, — я долго страдал в одиночестве, глубоко в груди затаил своё горе, все слёзы пали мне на сердце. О, тяжело, невыносимо тяжело, когда приходится скрывать слёзы, которые предназначены Богом для облегчения страждущей души, когда эти горькие слёзы падают на сердце, они жгут, вместо того чтобы приносить облегчение! Я расскажу вам свои страдания, утешьте меня, помогите, если вы в силах помочь!
— Говорите, — сказал граф в волнении, — и будьте уверены, что никому лучше не можете вверить своего горя, как мне.
— Вы меня видели с молодой девушкой, — заговорил поспешно фон Грабенов, как будто хотел облегчить грудь от гнетущей скорби, которую долго скрывал от посторонних лиц. — Когда упала её вуаль, вы могли заметить её красоту. Но эта красота, наружная, ничего не значила в сравнении с красотой её души, она была моей возлюбленной, дала мне всё, что может дать любовь, но, клянусь вам головой матери, всем святым для меня, она была чиста — чиста и невинна, как создание, вышедшее из рук всеблагого божества. Я питал такие сладкие, такие прекрасные надежды, я хотел бороться из-за неё с предрассудками света, хотел посвятить ей всю свою жизнь, это удалось бы мне, я преодолел бы все препятствия, увёз бы её в своё отечество и дал бы ей достойное место в моём семействе…
Он замолчал, точно подавленный бременем воспоминаний.
— Дальше? — спросил граф.
— Она исчезла, внезапно исчезла, не оставила никаких следов, — сказал молодой человек беззвучно, — все мои старания отыскать её оказались тщетны. Я изъездил Париж во всех направлениях — напрасно! После каждого дня, проведённого в бесполезных поисках, наступала ночь с мрачным отчаянием. Я проводил целые дни в своей комнате в каком-то летаргическом оцепенении, борясь с одолевавшей меня скорбью. Потом меня опять охватывала смертельная тоска, я бродил по улицам. Ездил по Булонскому лесу, пока хватало сил у лошадей, посещал все салоны, хотя она никогда не выезжала в свет. Я надеялся встретить её, открыть какой-нибудь след, но всё, всё было напрасно — она исчезла навсегда, безвозвратно.
— Не предполагаете ли вы, что именно могло случиться с нею? Не оставила ли она вам какого-нибудь знака, объяснения? — спросил граф.
— Спустя нисколько дней после её исчезновения я получил письмо, в котором она мне пишет, что теперь разрешилась загадка её жизни, что она нашла родину, но зависит от священной и полной любви власти, которой должна повиноваться и которая запрещает ей сообщить мне подробности. Она просит меня быть уверенным в её вечной любви и верности и не терять надежды на счастливую будущность. Всё это она высказывает в кратких словах, но полных любви и искренности. О, я тысячу раз читал и перечитывал это письмо, стараясь найти между строками какое-нибудь объяснение, но труды мои были бесплодны.
— Её семейство? — спросил граф. — Или она жила одна?
— Любимый ею отец умер от удара незадолго до её исчезновения, мать ничего не знает о ней. Ах, мать нисколько не заботится, что сталось с её дочерью, она имела дурные намерения относительно последней, и дочь взяла с меня обещание отвезти её в монастырь перед моим отъездом из Парижа.
— Может быть, она удалилась в монастырь, чтобы избежать горечи расставанья? — заметил граф.
— Нет, — отвечал фон Грабенов, — она сказала бы мне об этом, она неспособна ко лжи.
При этих словах, сказанных дрожащим голосом, но с выражением твёрдого убеждения и бесконечного доверия, на глаза графа навернулись слёзы.
Губы его шевелились, как будто хотели сказать что-то, но силой воли он подавил волнение, мелькнувшее на его лице.
Подошло несколько гостей.
— Боже мой, фон Грабенов! — вскричал один из них. — Что-то вас нигде не видно? Не случилось ли с вами чего-нибудь? Посмотрите, господа, у него в самом деле болезненный вид. Мы обсудим, как поступить с вами, чтобы возвратить к жизни…
— Поедемте с нами в «Кафе Англе», — сказал другой молодой человек, — мы устроили чудесную партию, это вас развеселит…
— Фон Грабенова трудно развеселить, — сказал подошедший герцог Гамильтон, — если не будет некоторой дамочки, с которой мы встретили его в китайском театре…
— Так пригласить её! — вскричали все. — Пригласить непременно!
— О, она не поедет! — сказал герцог Гамильтон, между тем как смертельная бледность покрыла лицо фон Грабенова.
— Отчего не поедет? — спросил виконт Вальмори. — Поедет, если только захочет того фон Грабенов — ведь была же она на вечере у де л'Эстрада…
Дикое бешенство вспыхнуло в глазах молодого человека, губы задрожали, волосы встали дыбом. Он сделал шаг вперёд и, казалось, готов был дать ответ, который придал бы делу серьёзный оборот.
В эту минуту подошёл к нему граф Риверо с беззаботным, весёлым лицом.