— Извините, господа, — сказал он молодым людям, — что я прерываю вашу беседу, которая, по-видимому, не имеет серьёзного характера, а мне нужно перемолвиться с фон Грабеновым парой важных слов о покупке лошадей, о которой мы только что начали говорить. Предоставьте в моё распоряжение на несколько минут нашего молодого друга.
При этих словах он взял молодого человека за руку, по-видимому, едва касаясь, но, в сущности, с необыкновенной силой: фон Грабенов взглянул на графа и встретил такой повелительный взгляд, что после минутного колебания поклонился молодым людям и последовал за графом, который, медленно и не выпуская его руки, провёл во второй салон, совершенно пустой в эту минуту.
— Зачем помешали вы мне, граф, — спросил молодой человек подавленным голосом, — наказать дерзкого, который осмелился?
— Сказать правду? — перебил его граф.
— Правду? — вскричал молодой человек, вздрогнув. — Всякий знает, что такое салон де л'Эстрада, и не может быть, чтобы моя Джулия…
— Не вы ли сами говорили мне, — сказал граф, — что родная мать хотела низвергнуть её в пропасть порока, разве не могла она, сама того не зная, быть в этом доме, не это ли самое открыло ей глаза?
— Но боже мой! — вскричал фон Грабенов.
— Если бы стали говорить о вашей ссоре, о вашей дуэли, если б Париж занимался в течение нескольких дней этим делом, — продолжал граф спокойно, — то неужели вы оказали бы этим услугу своей возлюбленной, которая, как вы убеждены, нашла и семейство своё и родину?
— Правда… правда, — сказал молодой человек, — но боже мой! Неужели я должен спокойно выслушивать…
— Хотите внять совету старика и искреннего друга? — спросил граф.
— Говорите, — отвечал фон Грабенов спокойно.
— Парижская жизнь, — продолжал граф, — истощает ваши силы, — вечное, напрасное искание. Надежда и отчаяние, уничтожают вас телесно и душевно. Вам прежде всего необходимо восстановить внутреннюю опору, душевную твёрдость, возвращайтесь к себе на родину, выберите себе занятие, хотя бы сельское хозяйство. Но будьте мужественны, укрепите своё сердце деятельностью и трудом! Как видите, я считаю вашу любовь и горе истинными и потому предлагаю вам серьёзные средства.
— Благодарю вас от всего сердца, — возразил фон Грабенов, — но должен ли я отказаться от надежды найти её след?
— Выслушайте меня, — сказал граф, — или ваша возлюбленная такова, какой вы считаете её, и в таком случае она находится под сильным влиянием и защитой, и вы никогда не найдёте её, по крайней мере, теперь, или же она обманула вас…
— Нет, — возразил фон Грабенов уверенно.
— Тогда, — продолжал граф, не обращая внимания на возражение, — вы, вероятно, не найдёте её, а если и найдёте, то лучше было бы не искать.
Фон-Грабенов колебался.
Граф долго и грустно смотрел на него.
— Имеете вы доверие ко мне? — спросил он потом. — И верите, что я имею некоторую опытность и небольшую власть над людьми и обстоятельствами?
— Да, — отвечал фон Грабенов, — я верю вам.
— В таком случае обещаю вам считать ваше дело своим собственным, — сказал граф. — Возвратитесь в отечество, но оставьте мне некоторые сведения, и я при первом удобном случае сообщу вам известия о судьбе вашей возлюбленной. Будьте уверены, что, имея обширные связи и сношения, я легче вас достигну результата, тем легче, что я буду спокоен и хладнокровен… Однако ж пойдёмте, — прибавил он, — мы будем продолжать свою беседу на улице, там никто не помешает нам.
Они вышли незаметно из салона.
Долго расхаживали они под руку по широкому тротуару бульвара Мальзерб и вели оживлённый разговор; когда же наконец стали прощаться, фон Грабенов сказал со слезами на глазах, но твёрдым голосом:
— Я вечно буду вам благодарен — вы дали мне силу и жизнь, через несколько дней я возвращусь на родину и спокойно и непреклонно вступлю в борьбу с житейским горем. Дай бог, чтобы вы когда-нибудь могли возвратить мне счастье!
— Прощайте! — сказал граф в глубоком волнении. — У вас есть друг, и Господу угодно, чтобы вы получили свою милую из моих рук!
Пожав руку молодому человеку, граф направился к шоссе д'Антен, между тем как фон Грабенов возвратился домой.
— У них чистые и невинные сердца, — прошептал граф, — они должны быть счастливы, если сумеют перенести разлуку и сохранить верность. Быть может, мне суждено составить счастье этих детей и умолить мрачную тень несчастной жертвы, принесённой этой дьявольской женщиной, которая, впрочем, была моим орудием.
При появлении остального общества фон Венденштейн вышел из салона маркизы Палланцони на свежий ночной воздух. Глаза его горели упоением, пульс сильно бился, мысли были в беспорядке. Вся прежняя его жизнь, столь однообразно спокойная, несмотря на потрясающие события последнего года, исчезла из его памяти под влиянием блестящих волн парижской жизни, охватившей молодого человека, и среди всего этого радужного блеска возникал образ женщины, очаровавшей его душу своей чудной красотой и увлекавшей его своим смелым, гордым духом. Правда, рядом с этой роскошной, очаровательной картиной являлся бледный нежный образ с ласковыми глазами, но это воспоминание тихого прошлого с его грёзами и надеждами терялось в упоительном настоящем.
Что давно и бессознательно развилось в сердце молодого человека, когда он жадно вдыхал упоительный воздух большого света, то стало теперь очевидностью; он пал к ногам этой женщины, затронувшей все нити его жизни, он чувствовал на своём лице её дыхание, он отделился от окружавшего его течения и чувствовал пламенную любовь к маркизе.
Он не думал о будущем, не помышлял о прошедшем, он ощущал себя в огненных волнах непреодолимого чувства.
Он медленно шёл по улицам, едва обращая внимание на суету на бульварах, повернул в улицу Монмартрские предместья и вошёл в первый дом, где находилось его скромное жилище.
В глубокой задумчивости он прошёл в спальню, примыкавшую к салону. Его слуга, эмигрировавший ганноверский солдат, поставил лампу на стол и положил несколько писем.
В утомлении фон Венденштейн бросился, не раздеваясь, на стоявшее возле стола канапе.
Долго лежал он, погрузившись в глубокие думы; взгляд его стал влажным, горячее дыхание вырывалось из полуоткрытого рта.
— Можно ли назвать жизнью, — прошептал он, — моё существование на тихой родине, где один день однообразно сменялся на другой, где все чувства, медленно и спокойно зарождались и развивались, как цветки на ниве? О, жизнь, истинная жизнь со всеми её волнениями, со всей прелестью и сладостным упоением, жизнь большого света, охватывает меня только здесь, в центре Европы, увлекает в свой водоворот все мои чувства. Только здесь я понял, что значит любить, окунуться в упоительный поток пылкого блаженства!
Он закрыл лицо руками. Когда же через несколько минут он опустил руки, взгляд его упал на письма, которые положил его слуга на стол.
Почти машинально он протянул руку к ним и взял толстый пакет, ближе других лежавший к краю стола.
— Письмо от отца, — проговорил он, торопливо распечатывая его.
Он медленно прочитал отцовское послание, уведомлявшее его в простых словах обо всём случившемся в семействе и в кругу знакомых и в то же время тоном старинной дружбы внушавшее ему мужественно переносить невзгоды настоящего времени.
Он задумчиво положил около себя письмо. Простые, искренние слова отца раздались среди его упоенья, подобно вести из иного мира, с которым тесно срослись все нити его сердца.
В письмо оберамтманна были вложены ещё два другие письма.
Молодой человек взял одно из них — это было послание от матери.
Долго читал он строчки, написанные старой дамой, в которых чудилось ему веяние старого уютного дома в Блехове, его тихое, счастливое детство, весёлая юность. В коротких словах мать выражала ему свою разумную любовь и не забыла под конец упомянуть, чтобы он не портил белья и берёг здоровье в тревожной жизни Парижа.
Слёзы выступили на его глазах; с грустной улыбкой положил он письмо на стол и взял третье.
Он распечатал его почти с робостью — письмо было от Елены.
Увидев почерк молодой девушки, он невольно поднёс письмо к губам.
Потом прочитал четыре мелко исписанные страницы, и когда в простых словах, исполненных, однако, нежной поэзии, он увидел всю чистоту любви, всю верность, всю беззаветную преданность молодой девушки, тогда всей душей унёсся в отдалённую родину: увидел цветущие розовые гряды у пасторского дома в Блехове, увидел полутёмную комнату в Лангензальца, где смотрели на него любящие глаза, когда он боролся со смертью, увидел тёмную ночь в Эйленринде, когда с тоскливым, печальным сердцем прижимал к своей груди дорогую ему Елену, прощаясь с нею и отправляясь навстречу неизвестному будущему. И перед этими чистыми картинами рассеялся весь блеск пылкой парижской жизни, как рассеивается туман пред восходящим солнцем.
Он вскочил и принялся ходить по комнате большими шагами.
— Из этих писем говорит со мной добрый гений моего детства! — вскричал он. — Неужели я погружусь в окружающее меня море, таинственные чудеса которого зовут и манят меня к себе?
Он ходил в сильном волнении.
— Но, — сказал он потом, — может ли моё сердце отказаться от всего упоительного счастья, изведав его? Будет ли преступлением наслаждаться тем, что даёт мне свет и что, однако, так мимолётно? Разве я не могу возвратиться к тихой простоте, насладившись упоеньем жизни, освежив жаждущее сердце сладким источником, который так роскошно бежит здесь предо мною?
Он прижал руки к горячему лбу и остановился у стола.
Его взгляд упал на письмо, лежавшее ещё нераспечатанным на столе.
Он вскрыл его; это была записка от советника Мединга, который вкратце просил его приехать как можно скорее, чтобы получить сведения, интересные для дела короля.
Молодой человек взглянул на часы.
Было десять часов. Он взял шляпу, запер полученные письма и вышел из своего жилища.