Пройдя улицу Монмартрского предместья и миновав площадь Святого Георга, он вступил в улицу Мансар, которая соединяет улицы Святого Георгия и Бланш.
Он остановился у дома недалеко от перекрёстка, позвонил и прошёл через двор к дому, за которым начинался сад с вековыми деревьями.
Сидевший в передней камердинер сказал ему, что Мединг дома и что у него несколько гостей. Молодой человек вошёл в салон во вкусе Людовика XVI, к которому примыкала вторая комната, убранная диванами и креслами. Большие двери в тенистый сад были отворены, на просторном каменном балконе также стояли стулья и сидело шесть или семь мужчин.
Мединг искренно приветствовал молодого человека и сказал ему:
— Очень рад видеться с вами сегодня же вечером. Я имею сообщить вам, что наблюдение за порядком у ганноверских эмигрантов, которые, как вам известно, должны отправиться в Швейцарию, требует присутствия возможно большого числа офицеров. Как ни жаль мне лишиться вас, я должен, однако ж, просить вас, в видах королевской пользы, немедленно отправиться в Цюрих и быть там в распоряжении господина фон Гартвига, который заведует эмиграцией.
На лице молодого человека явилось особенное выражение.
Сперва блеснула радость в его глазах, когда он узнал, что представляется случай принести пользу делу, которое он считал святым и которому готов был служить всеми силами; потом мелькнула будто тень при мысли о том, что он должен оставить Париж и все упоительные грёзы, начавшие овладевать им.
— Мне нужно время приготовиться и привести свои дела в порядок, — сказал он, — как только…
— Мы поговорим об этом завтра, — возразил Мединг и обратился к группе гостей; датский агитатор Хансен вёл оживлённый разговор с молодым человеком, умное лицо которого было обрамлено белокурыми вьющимися волосами.
— Хансен, — сказал Вальфрей, редактор «Дипломатических записок», — не думает, чтобы в Зальцбурге произошло что-нибудь серьёзное. Он пессимист и не видит никакой пользы в будущем от союза с Австрией, а между тем я вижу ясно, как на ладони, что прошедшие несчастия могут быть исправлены только сплочением указанных держав.
— Почему же наш обыкновенно неутомимый друг так оппонирует официальному и официозному настроению, которое мы встречаем в журналах? — спросил Мединг с улыбкой.
— Потому что, — отвечал с живостью Хансен своим несколько шипящим скандинавским выговором, — потому что я человек дела и ещё никогда не видел, чтобы фразы и рассуждения привели к чему-нибудь. Но я твёрдо убеждён в том, — продолжал он с горькой улыбкой, — что австрийский канцлер, которого не без основания называют политическим чародеем, привёз в Зальцбург одни только фразы и что император Наполеон, конечно, ничего не сделал для превращения этих фраз в дело. И это, — заявил он, — предпринимается против настоящего человека дела, против графа Бисмарка, умеющего говорить такие слова, которые сопровождаются, как громом, яркой молнией дела! Решительно, действуя таким образом, не положат преград на его пути. Австрия имеет только один способ вознаградить себя за Садовую — нужно сделать фон Бейста министром в Берлине.
Мединг повернулся ко второму салону и сказал с улыбкой:
— Слушайте, — ваш соотечественник угостит нас музыкой, это лучше бесплодной политики.
Хансен и Вальфрей шёпотом продолжали разговор между собой.
Лейтенант фон Венденштейн смешал в стакане портер с шампанским, которое подал ему лакей в графине, закурил сигару и встал в дверях салона, задумчиво смотря через высокие деревья на полуночное небо.
Между тем граф Шметтов, егермейстер датского короля, красивый мужчина, лет тридцати шести, белокурый, с длинными усами, сел за фортепьяно и начал, уверенно и с воодушевлением, род попурри из датских национальных мелодий.
— Наши северные напевы полны удивительной прелести, — сказал советник Мединг, когда граф перестал играть, — я чувствую в них силу и таинственную симпатию.
— Да, — согласился граф, — в наших народных песнях заключается глубокий мелодический элемент, однако я должен сказать, что ваши немецкие композиторы умеют превосходно подражать прелестной простоте народных песен.
И, сделав несколько вступительных аккордов, он заиграл мелодию:
По воле Божьей,
С самым любимым
Нужно расстаться…
Простые, потрясающие до глубины души звуки наполнили салон, разговоры смолкли или перешли в едва слышный шёпот.
Лейтенант фон Венденштейн вздрогнул при этой простой мелодии.
Точно по волшебству, представился ему за тенистыми высокими платанами блеховский дом со старинной комнатой, в которой жила и двигалась его любящая мать. В его душе живо возник тот печальный вечер накануне отъезда в армию, в который бледная и дрожащая Елена спела ему на прощанье эту песню, опять увидел он перед собой милые, искренние глаза, которые так любовно глядели на него, когда он вырвался из объятий смерти. И на его губах невольно явилось последнее слово песни: «До свиданья!»
Глаза его сияли чистым светом, счастливая, спокойная улыбка играла вокруг его губ. Блестящий, пленительный туман рассеялся, и когда граф Шметтов заключил свою игру тихим аккордом, молодой человек прошептал слова Фауста, изменив их:
— Земля исчезает, я снова принадлежу небу.
— Я очень люблю эту песню, — сказал Мединг, — вы правы, граф, она так прекрасна, что кажется, будто слышишь сохранившееся в народных устах предание о давно минувшем времени.
Подошёл фон Венденштейн.
— Я обдумал всё, — сказал он, — и завтра же могу привести дела в порядок и уехать в Швейцарию.
— Тем лучше, — отвечал советник Мединг, — чем скорее вы приедете туда, тем большую услугу окажете делу короля.
Вскоре общество разошлось.
Фон Венденштейн отправился домой, спокойный и весёлый, сомнение и борьба исчезли из его души, и вскоре он погрузился в мирный сон, полный чистых, прекрасных грёз.
Письмо Елены лежало около него на столике.
Глава сорок первая
В один из ноябрьских вечеров 1867 года принцесса Матильда сидела в восхитительном салоне верхнего этажа своего отеля на улице Курсель. Ещё не начались те большие приёмные вечера, на которых принцесса собирала вокруг себя всё, что было лучшего в Париже в числе сановников, дипломатов, художников и писателей; принцесса принимала только близко знакомых лиц.
Красивая головка дочери Жерома, с тонкими, умными чертами, с чёрными быстрыми глазами и чёрными блестящими волосами, опиралась на классически прекрасную руку, которая сохранила свою белизну и напоминала пресловутую руку великого дяди принцессы. При той позе, которую приняла принцесса, трудно было заметить её дородность, а судя по всей наружности, нельзя было дать ей столько лет, сколько она прожила в действительности.
У ног принцессы на мягкой подушке лежала маленькая собачка, дрожавшая от холода, несмотря на то что была укутана в толстый шерстяной плащ с меховой опушкой; вблизи от неё, на низеньких табуретах, расположились две другие собачки с длинной, шелковистой шерстью.
Салон был наполнен всем, что может соединить высокообразованный, иногда прихотливый вкус: по стенам висели масляные картины, изображавшие вестфальские ландшафты и сцены из народной вестфальской жизни, а рядом с этими картинами виднелись классические произведения итальянской школы, а также картины, написанные самой принцессой.
В одном уголку салона статс-дама Рейзе, красивая молодая женщина, готовила чай на маленьком столике.
Рядом с принцессой сидел Мединг, поверенный ганноверского короля.
— Очень жаль, — сказала принцесса, постукивая ногой о подушку своей собачки, — очень жаль, что нельзя осуществить немедленно наших идей о союзе ганноверского дома с Италией. Настоящее положение дел в последней принуждает отложить все проекты, а мне так хотелось, чтобы ганноверский дом мог, по своим будущим связям с великими державами, устроить свою будущность.
— Ваше императорское высочество знает, — отвечал Мединг, — что я немедленно сообщил те идеи, о которых вы сделали честь говорить со мной, однако внезапное и быстрое решение, кажется, очень трудно для моего всемилостивейшего государя, ибо при обсуждении этого вопроса надобно взять в расчёт различные обстоятельства, религию и принципы, выражаемые теперь в Италии, но которых ганноверский король не может одобрить в своём настоящем положении…
— Ба! — вскричала принцесса. — Но ведь король не захочет сравниться с Бурбонами Неаполя и со всеми иноземными властителями, которые лишились трона вследствие объединения Италии. Откровенно говорю вам, король был неправ, восставая против силы и обстоятельств, но, во всяком случае, он имел на то больше прав, чем иностранные государи, владевшие клочками Италии. Но, как бы там ни было, я желала бы быть полезной его дому, к которому всегда питала глубокую симпатию, и никогда не забывала нашей встречи с королём в Потсдаме. За обедом у старого князя Витгенштейна, я сидела рядом с королём и была приятно поражена благородной личностью этого рыцарского и несчастного государя. В последнее время голландская королева снова говорила со мной о нём — я того мнения, что теперь для короля самое лучшее быть в сношениях с европейскими дворами. Принц Кариньянский поведал мне чрезвычайно много о красоте и любезности принцессы — вам известно, чего достиг габсбургский дом через союз…
— Будьте уверены, — сказал Мединг, — что я вполне разделяю ваше мнение и всегда готов быть посредником, если от того предвидится польза для моего государя.
— Теперь ничего нельзя сделать и нечего думать, — сказала принцесса, — новое смятение в Италии спутывает все условия и грозит Европе новыми катастрофами. Почему, — продолжала она, притопнув ногой, — почему не оставят в покое Италию? Нам нечего делать в Риме и защитить дело, которого нельзя поддержать внешней силой. Если церковь и духовенство не могут сохранить своей власти над умами посредством увещаний и влияния на дух, то, конечно, никогда не достигнуть этой власти штыками и пушками.