О, я искренно сожалею о том, что императору советуют поддерживать падающую власть папы и приобретать себе врага в лице Италии, тогда как следовало бы войти в союз с этим новым и укрепляющимся государством. Кто стал бы сопротивляться такой коалиции? А Франция приобрела бы бесконечное могущество!
— Мне как иностранцу, — возразил Мединг, — трудно судить о политике Франции и её императоре; ибо я не имею достаточных сведений…
Принцесса улыбнулась и лукаво взглянула на собеседника.
— Самое дипломатическое введение! — сказала она.
— Однако, — продолжал Мединг, — я думаю, что, судя по событиям, крепко держатся идеи о союзе с Италией. Приезд австрийского императора…
— Ровно ничего не значит! — вскричала принцесса. — Я долго беседовала с фон Бейстом. Я не присяжный политик, но имею своё мнение и свободно высказываю его: на Австрию нечего рассчитывать, там нет ни твёрдой воли, ни истинных сил. Австрия последует за Италией, но последняя не довольствуется мелкими уступками, она требует национального единства и столицы, а мы опять ухитряемся противодействовать этому национальному требованию! — прибавила она, пожимая плечами.
— Но, — сказал Мединг, — императорское правительство недовольно не итальянским правительством, а движением, совершенно произвольным — Ратацци сговорился с…
— Ратацци! — вскричала принцесса тоном, которого нельзя описать. — Быть может, и мадам Ратацци также?
В эту минуту в дверях салона показался мужчина лет шестидесяти, с лентой Почётного легиона; его лицо с тонкими чертами, обрамленное жидкими волосами, дышало умом и обязательной вежливостью придворного человека. Рядом с ним шла стройная, чрезвычайно красивая женщина, мраморно-бледное лицо которой освещалось тёмным огнём чёрных глаз, с длинными ресницами; столь же чёрные, толстые косы украшали её голову; она была одета в чёрное бархатное платье и носила брильянты на голове и на шее.
Это были маркиз Шаслу-Лоба с супругой, приехавшие с вечерним визитом к императорской кузине.
Принцесса протянула руку маркизе и посадила рядом с собой на тот стул, на котором перед этим сидел Мединг.
— Будьте осторожны, маркиз, — сказала принцесса, весело улыбаясь, — вы застали меня в дурном расположении духа — я только что высказала неприятные вещи о современной политике: ваша честность смутилась бы, если бы вы услышали моё мнение…
— Я всегда с величайшим уважением выслушаю мнение дамы и императорского высочества, — отвечал маркиз с поклоном, — но удерживаю за собой право не разделять этого мнения…
— Или не говорить, что разделяете его, — заметила принцесса со смехом. — Знаете ли, господа, — продолжала она через минуту, — что я придумала: я хочу основать журнал, большой журнал. Это будет преинтересным занятием — я стану высказывать своё мнение обо всём, что вижу и что мне не нравится. О, вы увидите, какие чудесные статьи я буду писать или велю писать, ведь я должна же иметь редакцию. Не хотите ли, маркиз, быть членом моей редакции?
— Я боюсь, чтобы этот журнал не пришёл в столкновение с законами о печати, когда начнёт так же рассуждать о внутренних делах, как рассуждает ваше высочество о внешней политике, — сказал Шаслу-Лоба.
— О, — возразила принцесса полушутливо-полусердито, — внутренние дела я буду совершенно иначе бичевать, — ибо имею причину быть в дурных отношениях с правительством. Знаете ли, что сделал со мной ваш Осман?
Маркиз со смущением пожал плечами.
— Этот парижский паша, — сказала принцесса, — отнял у меня часть сада в Сен-Грациан и провёл через мой парк отвратительную, дымную и шумную железную дорогу. А что ещё лучше, так это то, что деньги за этот участок внёс в императорскую коронную казну — разве такое слыхано? Когда же я стала жаловаться императору, последний погладил свою бородку, которая, правду сказать, не к лицу ему, и сказал, что надобно дать полную свободу Осману в этих делах, что он отлично понимает их и должен иметь некоторую самостоятельность, чтобы создать нечто великое. О, если б у меня был свой журнал!
— Но он, этот Осман, получит должное воздаяние, — продолжала она после минутного молчания, — хорошо ему будет в Законодательном корпусе, когда дойдёт до вопроса о том, что он издержал на 530 миллионов более, чем есть в казне города Парижа…
— Ваше императорское высочество знает это?! — вскричал маркиз Шеслу-Лоба с испугом.
— Я понемножку знаю всё, — сказала принцесса с торжествующей улыбкой, — есть добрые приятели, и на этот раз, могу уверить вас, я получила точные сведения.
— Я предлагаю своё участие в вашем журнале, — сказал Мединг, отвлекая разговор от тягостного пункта, — на свою долю я прошу немецкие дела!
— Благодарю, нет! — возразила принцесса. — Вы не годитесь, вы слишком упрямы. Я должна сказать, что питаю глубокое уважение к графу Бисмарку, который знает всё, что хочет — надобно оставить его в покое и не начинать с ним споров, ибо из них произойдёт в конце концов несчастная жестокая война со всеми её страшными бедствиями. Вы доведёте меня до конфликта с прусским правительством…
— Обстоятельства поставили меня на сторону противников графа Бисмарка, — возразил Мединг, — но ваше высочество может быть убеждено, что никто не питает большего уважения к этому сильному государственному человеку, нежели я.
Вошёл высокий стройный мужчина, белокурый, с умным, красивым лицом и изящными манерами.
— Добрый вечер! Добрый вечер! — приветствовала принцесса, отвечая лёгким наклонением головы на глубокий поклон, с которым подошёл к ней Анри Пен, известный остроумный писатель. — Вы пришли кстати — вы знаток в своём деле и должны дать мне совет, как поступить, чтобы основать журнал, я хочу показать свету, как следует свободно и откровенно высказывать своё мнение.
— Это легко сделать, — отвечал Пен с улыбкой, — купите у бедного Дюсотуа его «Эпок», который в тягость ему — он, как я слышал, хочет продать его.
— Дюсотуа — портной императора! — воскликнула принцесса с громким смехом. — В его руках журнал, конечно, не может иметь успеха — первое условие органа общественного мнения есть истина, голая истина, а Дюсотуа такой человек, что, явись ему истина в своём мифологическом наряде, непременно упрячет её в самый новомодный фрак и панталоны.
Все засмеялись.
— Известно ли вашему императорскому высочеству четверостишие, — сказал Мединг, — по случаю того, что султан заказал себе платье у Дюсотуа, этого превосходного портного с несчастной идеей издавать журнал?
— И что там? — спросила принцесса.
Мединг прочитал:
De Mahomet raillant la loi
Le Sultan quitte sa défroque —
Il s'habille chez Dusautoy:
Il est vraiment de son époque!
— Превосходно! — вскричала принцесса со смехом.
— Падишах, закутанный в эпоху, — дивная картина, — заметил Пен.
— Однако ж скажите мне, — спросила принцесса, — чем утешается Париж по окончании выставки, этого источника развлечений парижан?
— Утешаются чем могут, — ответил Пен. — Снова начинают интересоваться первыми спектаклями, говорить о том, что Гортензия Шнейдер хочет исторгнуть скипетр у великой герцогини Герольштейн…
— В самом деле? — спросила принцесса. — Кто же будет её преемницей?
— Мадемуазель Зюльма Буффар, — сказал Пен, — у которой больше таланта, лучший голос и, во всяком случае, больше свежести и молодости, чем у feu la grande duchesse[100], как называют Шнейдер.
— Недавно я проезжала мимо выставки, — сказала принцесса грустно после минутного молчания, — и, правду сказать, вид повсеместного разрушения произвёл на меня грустное впечатление. На этом волшебно устроенном Марсовом поле, где были собраны все чудеса искусства и промышленности, где соединились все нации, ныне пустынно — видны только рабочие, упаковывающие предметы удивления всего света и отправляющие их обратно на родину. Слышны удары молота, как будто заколачивают гроб, в котором скрыты все эти прелести, вся эта красота; прибавьте ещё наводящую тоску ноябрьскую погоду, которая застилает небо серыми облаками и покрывает землю грязью. О, едва ли что может быть противоположнее Марсова поля летом и теперь — нельзя найти более верной картины бренности всего земного!
— Неужели правда, — осведомился Пен, — что сломают и чудесный хрустальный дворец, это дивное произведение архитектуры? Будет очень жаль, если сломают. Выставочная комиссия желает сохранить его, предназначая для постоянной выставки или для иных общественных целей.
— Дворец будет сломан, — сказала принцесса, — иначе не может быть — военные утверждают, что не могут обойтись без Марсова поля для своих упражнений.
— Мне кажется, они правы, — заметил маркиз Шаслу-Лоба, — мы хлопотали насчёт сохранения дворца, но должны были убедиться в основательности доводов, представляемых императору военным министерством. Французская армия и во главе неё гвардия служат основами для блеска и величия Франции и Марсово поле представляет единственное место для упражнения гвардии и в то же время историческую почву не без значения для духа солдат.
Принцесса молчала.
— Как здоровье бедного графа Гольтца? — спросила она после небольшой паузы.
— Очень плохо, — отвечал маркиз Шаслу-Лоба, — говорят, болезнь его неизлечима.
— Грустная новость, — сказала принцесса, — за несколько дней до своей болезни он был у меня. Мне он не понравился, он постоянно улыбался, а это меня раздражало. А два дня спустя закуривая сигару — Гольтц имел прескверную привычку курить, почувствовал боль в языке, и доктор, осмотрев, сказал, что у него рак. Бедняжка, — продолжала принцесса, — он также не любил меня, и это естественно — я казалась ему не дипломатической особой, но, во всяком случае, судьба его огорчает меня. При том же это фамильное несчастие, отец его был прусским посланником во времена Наполеона I и так же умер от рака языка.
Разговор прекратился.