ин? Я знаю, Елена ни одним словом, ни одним взглядом не станет удерживать тебя от решения, которое ты сочтёшь истинным, но её сердце иссохнет от тоски и печали.
Лейтенант грустно смотрел вниз.
— Елена, бедная Елена! — промолвил он. — Но товарищи… король! — прибавил он шёпотом.
Оберамтманн долго смотрел на него.
— Король, — сказал он потом, — мечтает о борьбе за своё право; мечтает о восстановлении своего трона, и твои товарищи, пожелавшие остаться в его распоряжении, разделяют эти мечты. Я не разделяю их! — прибавил он после краткого молчания. — Потому что ни в характере короля, ни в его образе действий я не вижу никакого ручательства за успех в такой громадной борьбе. Это будет нравственное повторение последнего похода: невероятное блуждание, жертвы геройской преданности, не принятые вовремя меры и шаги, и наконец, печальное окончание в приготовленной собственными руками ловушке. И только печальная слава в конце. Видишь ли, мой сын, — продолжал старый фон Венденштейн, — предприятие государя, который с немногими преданными ему людьми вступает за своё право в борьбу с державой, перед которой дрожат большие европейские государства, имеет в себе много героического, поражающего, так что я, старик, привыкший руководствоваться в своих чувствах осторожностью и опытом, мог бы поддаться увлечению. Но для этого я должен бы предвидеть возможность победы, честного мира или славной смерти. Такой возможности я не предвижу. Чтобы победить, или вполне или отчасти, восстановить честным миром потерянное право, король должен сделаться могучим и страшным, должен стать во главе всех идей, противодействующих прусскому господству в Германии, чтобы впоследствии, когда начнётся движение, волны последнего вознесли его на вершину. Он должен создать условия, при которых мог бы образоваться зародыш армии, проникнутой единой великой идеей, чтобы потом, воспользовавшись каким-либо потрясением Европы, заявить своё право и утвердить его войной или договором. Но всего этого, как вижу, нет! Всюду та же слабая двусмысленная игра — протестуют против присоединения и желают сохранить домены под прусским владычеством. Хотят сражаться и смотрят спокойно, как погашаются отправленные в Лондон бумаги, для продажи которых имелось достаточно времени. Всюду слова вместо действия. Король хочет повелевать, но не владычествовать! Здесь я видел многое и многому научился, — продолжал старик, сделав несколько шагов, — чего не знал в тихой и замкнутой деятельности в Блехове; и вправду сказать, слухи о происходящем в Гитцинге внушают мне мало доверия. Генерал фон Кнезебек рассказал мне много грустного. Король поступил с ним невероятным образом. Точно так же был отослан и старый генерал фон Брандис, а лица, которые здесь являлись представителями гвельфского патриотизма, выказывая его дешёвенькими демонстрациями в виде жёлто-белых галстуков и таких же флагов: неужели их можно счесть такими людьми, которые достигают успеха в великой умственной и политической борьбе? Одним словом, я ничего не предвижу в будущем, кроме бесславных опасностей, неудавшихся стремлений и жалкого конца. Таково моё мнение. Однако ты сам должен решиться, и, — прибавил Венденштейн, тепло посмотрев на сына, — какой бы путь ни был избран тобой, ты с честью пойдёшь по нему, и моё благословение почиет над тобой.
Долго стоял молодой человек в глубоком размышлении.
— Я останусь здесь! — сказал он потом, протягивая руку отцу, который искренно пожал её. — Я сообщу товарищам о своём решении, не желая устраняться тайно. Когда же настанет минута, в которую король задумает восстановить своё право с большей надеждой на успех, то я буду готов явиться на призыв. Теперь же возьму отставку.
И, с облегчённым сердцем, он вздохнул; лицо его осветилось весёлой улыбкой.
— Хорошо ли ты осмотрел Бергенхоф? — осведомился отец после паузы. — Мне понравились дом и надворные строения.
— Я всё осмотрел в подробности, почва и её обработка хороши, и цена, кажется, нечрезмерная, — отвечал молодой человек.
— Мы ещё раз съездим туда на днях, — сказал оберамтманн, — и порешим дело. Мне хочется снова иметь настоящее, своё собственное гнездо. И потом, ты можешь привести свою молодую жену, — прибавил он с улыбкой и оперся на руку сына.
Оба отправились из комнаты оберамтманна в салон к дамам.
Комнаты госпожи фон Венденштейн в съёмном доме в Ганновере были почти такие же, как в старом блеховском имении. Мебель была отчасти прежняя, везде царила та самая простая, милая уютность, которую создавала вокруг себя старая дама.
Елена приехала закупать себе приданое, и в мирном семейном кружке цвело, среди великой катастрофы, расшатавшей свет, тихое, довольное самим собой счастье, на которое только изредка набегали облачка грусти о современном положении дел.
Госпожа фон Венденштейн сидела в своём кресле и с ласковой улыбкой посматривала на молодых девушек, которые сличали с образчиками лежавшие пред ними ткани.
С сердечной теплотой смотрела госпожа Венденштейн на свою будущую невестку, задумчивые взоры которой, казалось, больше следили за внутренними картинами, чем рассматривали образчики. Молодая девушка стала прекраснее прежнего, её нежные черты озарялись тихим светом чистого счастья, но это было не улыбающееся счастье весёлой минуты, а мечтательное выражение сознательной душевной жизни, которое с чудным блеском сияло из глубины её очей.
Вошли оберамтманн с сыном.
Щёки Елены вспыхнули румянцем. Лейтенант подвёл отца к креслу близ своей матери и потом нежно поцеловал руку невесты, которая смотрела на него сияющим взором.
— Ну, — сказал оберамтманн с весёлым смехом, — надеюсь, мы скоро окончим наши приготовления, поспешите же вы со своими — я покупаю имение Бергенхоф, недалеко от нашего прежнего жилища в Блехове, у нашего друга Бергера. Как только покончу дело, то совьем там гнёздышко детям.
Елена, покраснев, опустила голову.
— Мы будем готовы, — сказала госпожа фон Венденштейн с некоторой гордостью. — Ты ведь знаешь, что я не привыкла заставлять своего пунктуального супруга ждать.
— Иногда она превосходит его и подтрунивает над ним, если он не готов вовремя, — заметил оберамтманн со смехом.
Старый слуга отворил дверь и доложил:
— Господин кандидат Берман.
Оберамтманн встал и протянул руку вошедшему кандидату, который с глубоким поклоном взял её почтительно и потом поклонился дамам и лейтенанту.
Внешность молодого кандидата нисколько не изменилась. Его простой чёрный наряд был по-прежнему так же чист и гладок, как черты спокойного лица; опущенные взоры и почтенная скромность осанки сливались в одно выраженье духовного спокойствия и сдержанности.
— Я затем приехал в Ганновер, — произнёс он тихим, медоточивым голосом, — чтобы получить место адъютанта при дяде, чего нельзя было сделать в минувшем, полном тревог, году. Мне грустно, — продолжал он, — иметь дело с властями нового правительства, но мой дядя желает покончить с этим делом.
— А как поживает наш дорогой друг? — прервал его оберамтманн.
— Здоровье его превосходно, — отвечал кандидат, — но сердце тяжко скорбит; он, как повелевает христианский долг, повинуется начальству, имеющему власть над нами, но его сердце и любовь принадлежат изгнанному королю, и печальны его мысли о будущности страны.
Оберамтманн молча и угрюмо потупился.
— Дядя поручил мне передать его сердечный привет господину оберамтманну и его семейству, — сказал кандидат, — и передать это письмо Елене.
Он вынул из кармана письмо и подал своей кузине.
С самого прихода кузена молодая девушка не поднимала глаз, лицо её слегка побледнело. Она быстро взяла поданное ей письмо, испуганно взглянула на кузена и опять потупилась под его острым взором.
Потом встала и углубилась в оконную нишу, чтобы прочитать письмо отца.
— Как живут остальные в Блехове? — спросил оберамтманн. — Что поделывают старый добряк Дейк и Фриц?
— Фриц Дейк с молодой женой из Лангензальца ведут хозяйство в доме, который предоставил им старый Дейк, удержавший за собою только почётную должность бургомистра, — отвечал кандидат. — В спокойном прежде и тихом дворе царствует теперь новая, кипучая жизнь. Молодая женщина благочестива, — продолжал он медоточивым голосом, — помогает всем бедным в деревне, и мой дядя радуется на неё; старый Дейк иногда отзывается резко о новых властителях, но один взгляд невестки заставляет его смолкнуть. Если бы везде так же мирно соединилось прежнее и новое время, как в доме старого Дейка, то спокойствие было бы вскоре восстановлено!
— Господь всё устроит по своему произволению! — сказал оберамтманн, набожно складывая руки. — В подобное нынешнему время отдельный человек должен молча ждать, куда Провидение направит судьбы народов.
— Аминь! — произнёс кандидат, склоняя голову.
— Господа фон Чиршниц и фон Гартвиг! — доложил старый слуга, и в салон вошли двое молодых людей, бывших прежде ганноверскими офицерами.
Фон Чиршниц, сын бывшего генерал-адъютанта короля Георга, был высокий красивый мужчина; черты его лица, обрамленного тёмной бородой, выражали ум и энергию; фон Гартвиг, старше товарища, имел черты мягкие и болезненные, голова его была совершенно лысая, а ясные, добрые глаза смотрели теперь грустно и тоскливо.
Молодые люди присели к столу, поклонившись оберамтманну и дамам и пожав искренно руку своему товарищу, молодому фон Венденштейну.
— Кандидат Берман из Блехова, — сказал оберамтманн, представляя гостя молодым людям.
Последние поклонились.
— Хороший ганноверец, — сказал фон Гартвиг откровенно, — как само собой разумеется? — прибавил он, обращаясь к оберамтманну.
Кандидат молча наклонил голову.
Фон Чиршниц пытливо осматривал кандидата.
— Я с глубоким участием услышала о тяжком ударе, — поразившем вас, — сказала госпожа фон Венденштейн, обращаясь к Гартвигу. — Как могло это несчастие наступить так скоро?
— Моя бедная жена, — отвечал фон Гартвиг со слезами на глазах, — была сильно потрясена событиями. Меня привезли к ней смертельно раненого; неутомимое попечение, забота и печаль расстроили её уже ослабевшее здоровье: хроническая грудная болезнь приняла острый характер. И я встал со смертного одра для того только, — тут голос его задрожал, — чтобы проводить жену в могилу.