— Я не обманываю себя относительно всего этого, — сказал Граммон с некоторым колебанием, — но неужели следует постоянно уступать ненасытному, беспощадному честолюбию Пруссии; неужели все великие европейские державы должны преклоняться перед берлинским кабинетом?
Фон Бейст со спокойной улыбкой смотрел на взволнованное лицо французского дипломата.
— Знаете, — продолжил министр, негромко барабаня пальцами по столу, — знаете ли, дорогой герцог, в чём состоит наше самое действенное оружие против прусского владычества? В терпении!
— Франция не привыкла владеть этим оружием! — возразил Граммон.
— И однако, — заявил фон Бейст, — я только могу настоятельно советовать взяться за это оружие, потому что только оно, по моему убеждению, обеспечивает нам победу, достижение конечной цели. Вы убедитесь, что я рекомендую не одно негативное терпение, бездеятельное отстранение, но желаю подготовить такую серьёзную и богатую последствиями деятельность, чтобы успех был безусловно верен. Я хочу избежать тех ошибок, которые делались в Австрии и дурные последствия коих я призван исправить. Только в том случае можно с успехом потрясти развивающееся могущество Пруссии, — продолжал фон Бейст оживившись так, что щёки его покрыл лёгкий румянец, — когда мы изолируем её и противопоставим ей коалицию, которая охватит её со всех сторон. Теперь положение обратное. Пруссия находится между своими сильными союзниками, Австрия бессильна, и Франция поэтому стоит одиноко. Первая наша задача состоит в отторжении Италии от прусского союза. Франция, Австрия и Италия образуют могучую силу, тем значительнейшую, что она охватывает, как железное кольцо, южную Германию и может удерживать её от слияния с северной. Будет ли возможность для Италии примкнуть к австрийско-французскому союзу? Я думаю, да. Король Виктор-Эммануил искренно желает установить лучшие отношения с нашим императорским домом, французское влияние во Флоренции велико, министерство поддержит это влияние, и, сделав некоторые уступки в римском вопросе, можно, не обнаруживая цели, привлечь на свою сторону общественное мнение. Достигнув этого, мы станем на твёрдое, серьёзное основание. Затем следует отвлечь Россию от Пруссии, что, по-моему, не представляет трудности. Предложив свои услуги России на Востоке, мы уничтожим причину тесного её сближения с Пруссией; вам известно, что я уже поднял вопрос о пересмотре парижского трактата, и замечаю вследствие того чувствительное улучшение наших отношений с петербургским кабинетом. Подвигаясь далее по этому пути с надлежащей осторожностью и искусством, мы, надеюсь, разрушим тесный союз северных держав, который так стесняет и парализует австрийскую политику. Вот предстоящая нам дипломатическая задача. Но в то же время мы должны непрерывно и неусыпно радеть об усилении в Германии антипрусских элементов, об их сосредоточении и организации, чтобы в минуту действия мы могли произвести сильное давление на колеблющиеся правительства. Но и для этого необходимо время. У нас здесь ганноверский король и гессенский курфюрст, а следовательно, в наших руках нити агитации в означенных областях. Вы можете воздействовать на католическую прессу в Баварии; неприятные столкновения с прусскими централизационными стремлениями окажут в свою очередь содействие, и таким образом наступит время раздробить, а не утвердить, как вы опасаетесь, незаконченное дело минувшего года.
— Удивляюсь обширным и глубоким комбинациям, которые вы раскрываете мне в своих словах, — сказал Граммон.
Фон Бейст улыбнулся.
— Чтобы подготовить всё это, — продолжал он, — необходимо наблюдать за строгим сохранением границ между северной и южной Германией и, вместо того, чтобы изобретать всякие вознаграждения, французской политике следует объединиться с австрийской для неуклонного соблюдения пражского мира и устройства южногерманского союза, предвиденного и утверждённого данным трактатом. Союза, который подпадёт под наше общее влияние. Вот ключ к будущему.
— Но пражский мир уже нарушен! — сказал герцог. — Я говорю про военные союзы с южногерманскими государствами, про которые недавно стало известно.
Фон Бейст тонко улыбнулся.
— Именно эти союзы играют нам на руку, — сказал он. — Пруссия нарушила пражский трактат и дала нам повод к конфликту, когда наступит желаемое для него время. Если из этого вопроса вырастет кризис, то Пруссия нарушит созданное ею самой правовое поле трактата, мы же явимся его защитниками; это весьма важно, особенно для Франции, потому что она может вмешиваться в германские дела только в качестве защитницы немецкого права, а не с целью домогаться отторжения немецких областей. Вот, — подытожил он, — в общих чертах те идеи, которые должны, по моему убеждению, служить руководством на будущее время; дальнейшие изменения при их применении будут указываться постепенно, если мы решим идти сообща и согласно по этой дороге, которая хотя и требует теперь от нас величайшей сдержанности и осторожности, зато верно ведёт к конечной цели.
Фон Бейст говорил с воодушевлением, его лицо выражало душевное волнение. Он выжидательно воззрился на герцога.
Последний молчал несколько мгновений: тонкие, с красивым разрезом и почти всегда улыбающиеся губы были угрюмо сжаты, глаза потуплены.
— Вы, кажется, правы, — сказал он наконец. — Вы истинный государственный муж, который понимает и подчиняет всё спокойно и твёрдо великой цели. Я признаю мудрость наших замечаний, величие и ясность ваших идей, хотя, — прибавил он, слегка покачивая головой, — моё воинственное чувство неохотно подчиняется системе терпения.
— Успокойтесь, герцог, — сказал фон Бейст с улыбкой, — придёт и ваше время. Нам нужно взять сильную крепость — после тихой и тяжкой работы инженеров в апрошах наступает минута приступа. Итак, — продолжал он, — вы одобряете мой план и разделяете моё мнение?
— Вполне, — отвечал Граммон, — и употреблю все силы, чтобы дать ход в Париже вашим воззрениям. Вы позволите мне подробно передать нашу беседу?
— Вы обяжете меня этим, — сказал фон Бейст, — я поручу князю Меттерниху говорить в том же смысле. Главное, не забудьте настаивать на том, что если император не усвоит моих мнений, которые вполне разделяет его апостолическое величество, и если поэтому из Люксембургского вопроса возникнет война, то нельзя ожидать никакой помощи от Австрии: последняя будет вынуждена соблюдать самый строгий нейтралитет.
Герцог слегка поклонился.
— Однако, — продолжал фон Бейст, — дело так важно, что, быть может, лучше было бы ехать вам самому в Париж. Вы хорошо знаете здешнее положение, и устное слово, личный разговор действуют сильнее всяких депеш.
— Я совершенно готов, — отвечал герцог, — и, если угодно, могу выехать хоть сию минуту.
— Подождите ещё несколько дней, — сказал фон Бейст, — пока я получу сведения о дальнейшем ходе дела в Берлине и о мнении английского кабинета; тогда я могу формулировать своё мнение, взвесив все обстоятельства… К тому времени, может быть, остынет и гнев в Париже.
— Вы сами потрудитесь назначить минуту моего отъезда, — отвечал герцог, вставая, — а я между тем отошлю своё сообщение и уведомлю о своём приезде.
Фон Бейст проводил француза до дверей и искренне пожал руку.
— Как будет трудно сохранить спокойствие, — сказал он со вздохом, — пока не совершится возрождение Австрии, пока не соединятся все эти разнородные элементы в одну машину, покорную единой управляющей воле! — Он простоял несколько минут в задумчивости. — Но цель будет достигнута! — Лицо его осветилось радостной уверенностью. — Всеми этими факторами, из коих слагается политически мир, можно руководить умом, комбинациями, искусным управлением противоположных сил; главное, не допустить преждевременного взрыва грубой силы. Испытаем, чего могут достичь ум и искусная политика! — Он подошёл к письменному столу и позвонил. — Введите господина, приславшего мне свою карточку, — сказал он дежурному.
Преподобный мистер Дуглас, как значилось на его карточке, широкоплечий, маленький, приземистый человек лет пятидесяти, принадлежал к числу тех личностей, которых, увидев однажды, трудно потом забыть.
Его большое с крупными чертами лицо, с несколькими шрамами, широким носом и в обрамлении длинных свисающих волос выражало смесь энергии и фанатизма; его глаза, до того косившие, что никогда нельзя было уловить их взгляда, составляли, вместе с мясистым ртом и толстым подбородком такую уродливую гримасу, подобную которой едва ли можно было отыскать ещё в мире. Однако эта совокупность, почти ужасная на первый взгляд, была не лишена некоторой привлекательности, потому что в уродливых чертах горел свет большого ума.
Мистер Дуглас, одетый в простой чёрный сюртук, спокойно вошёл, поклонился и стал пред министром с той важной сдержанностью, которая так свойственна английскому духовенству.
Удивлённый и поражённый, фон Бейст смотрел на эту странную личность.
Потом учтиво указал на стул и сел за письменный стол.
— Граф Платен пишет мне, — сказал он на чистом английском, когда мистер Дуглас устроился напротив, — что вы прибыли из Англии и можете сообщить мне много интересного.
Мистер Дуглас отвечал звучным голосом, тон которого напоминал привычку говорить проповеди.
— Считаю себя счастливым, что вижу великого государственная мужа, имя которого пользуется симпатией у нас в Англии, которому я давно удивляюсь и который, как я убеждён, поймёт и оценит волнующие меня идеи.
Фон Бейст с улыбкой кивнул.
— Мне очень приятно, — сказал он, — если моё имя пользуется известностью в Англии. Я, со своей стороны, всегда питал истинное уважение к духу английской нации.
— Мы в Англии следим с глубочайшим интересом за всем, что делает ваше сиятельство для достижения предстоящей вам великой цели, которая только вам по силам. В особенности я, — продолжал британец, — следил с пристальным вниманием за вашими трудами, потому что связываю их с великою мыслью, которая наполняет меня и руководит мной до такой степени, что я покинул родину, дабы привести в исполнение то, чем проникнуто всё моё внутреннее существо.