жешь ли ответить ему: «Вот так позаботилась я о твоём ребёнке»?
По телу женщины пробежала дрожь. Она опустила глаза и промолчала.
— Но я, — продолжал художник, — постараюсь, сколько могу, спасти его чадо от безвозвратного падения в бездну. — Ты знаешь, что единственно эта обязанность, которую я поставил священной целью жизни, удерживает меня на твоём пути и приковывает к жизни, — прибавил он глухим голосом. — Я постараюсь исполнить эту обязанность до последней минуты, и, когда у меня не достанет для того сил, я преодолею стыд, упрёки совести, отыщу его… позову на помощь, и он спасёт своё дитя!
Женщина бросила на него враждебный взгляд, который, впрочем, постаралась немедленно скрыть под опущенными веками; на губах её появилась принуждённая улыбка, и спокойным, почти кротким тоном она сказала:
— Ты знаешь, я люблю свою дочь и хочу устроить её счастье и будущее, конечно, так, как сочту за лучшее по своему убеждению. Впрочем, она свободна; я не могу принуждать её, Джулия сама должна решить окончательно.
Прежде чем художник успел ответить, отворилась дверь первого салона: лёгкими шагами пронеслась по мягкому ковру стройная фигура Джулии и стала в дверях позади матери.
На молодой девушке был простой наряд из лёгкой фиолетовой шёлковой ткани; на просто причёсанных блестящих волосах красовался убор того же цвета; на шее, окружённой сплошными кружевами, висел золотой крестик на чёрной ленте.
Странную картину представляли эти две столь похожие и, однако, столь различные женские личности. Грусть и тоска овладевали сердцем при мысли, что мать когда-то была такой, какова теперь дочь; невыразимый ужас леденил душу при мысли, что и дочь когда-нибудь может сделаться похожей на мать.
Джулия остановилась в дверях, по-видимому, несколько удивлённая тем, что застала здесь свою мать, которую не привыкла часто видеть в скромной комнате художника. Она подошла к матери и почтительно поцеловала ей руку, при этом взгляд старухи благосклонно скользнул по стройному, гибкому стану молодой девушки. Потом Джулия бросилась к художнику и с восхитительной улыбкой подставила лоб, на котором тот нежно запечатлел поцелуй.
— Как сегодня твоё здоровье, отец? — спросила Джулия чистым, мягким голосом.
При этом простом вопросе художник потупился и отвечал, не поднимая глаз на молодую девушку:
— Я всегда здоров, когда слышу милый голос моей дорогой Джульетты.
— Ты не прибавил ещё ни одного штриха к этой нескончаемой картине, — сказала Джулия, бросая взгляд на мольберт. — Я много лет вижу её в одном и том же положении. Отчего голова Спасителя постоянно сокрыта серым облаком? Ты мог бы написать её прекрасно — о, если бы я была в состоянии представить тебе живущий в моём сердце образ… я хорошо знаю, — добавила она, с детской невинностью глядя на художника, — каким был Спаситель, когда по искуплении человеческого рода возносился на небо, чтобы сказать Отцу: «Я взял на Себя грехи всего мира, Я омыл Своею кровью прегрешения минувших и будущих поколений, Я лишил смерть её ужаса, ад — его силы!»
И свежее личико её озарилось чудесным воодушевленьем, набожным размышленьем.
Художник всплеснул руками и с тоской смотрел на воодушевлённые черты молодой девушки, как будто надеялся увидеть пред собой образ прощающего, всеобъемлющего на себя все грехи Спасителя.
— Что поделывает твой друг? — спросила Лукреция игриво. — Заглядывал сегодня? Ты поедешь куда-нибудь?
Девица опустила глаза, прискорбное чувство выразилось в улыбке, лёгкий румянец вспыхнул на щеках.
— Он ещё не приезжал, — сказала она, — я жду его позже… Мне так тяжело, грустно выезжать, я нахожу больше удовольствия в уединённой прогулке поздним вечером, когда никого не встретишь в аллеях Булонского леса.
Мать покачала головой.
— Пустые фантазии, от которых ты должна отказаться, моё дитя, — сказала она. — Тебе, напротив, следовало бы являться в то время, когда весь парижский свет бывает у озёр. Тебе нет причины скрываться, — прибавила она, бросив довольный взгляд на дочь, — и твой друг может гордиться, показываясь с тобой перед большим светом!
Густой румянец покрыл лицо Джулии, глубокий вздох приподнял её грудь. Она ничего не ответила на слова матери.
— Впрочем, сегодня, — продолжала последняя, — мне приятно, что ты дома; я ожидаю одного друга, которому говорила о твоём голосе и который желает послушать его. Кажется, он приехал, — прибавила она, прислушиваясь к шуму, раздавшемуся перед дверью первого салона.
Она быстро пошла в этот салон; Джулия провожала её испуганным взглядом.
— Мне нужно поговорить с тобою, дитя моё, — сказал художник, подходя к молодой девушке. — Если найдёшь свободную минуту, то приходи ко мне или пришли сказать, чтобы я пришёл к тебе.
— О, я лучше приду к тебе, отец, — сказала с живостью молодая девушка, — здесь мне так хорошо — все эти простые, мелкие вещи напоминают моё тихое, счастливое детство, которое навеки исчезло!
— Джулия! — крикнула ей мать из другой комнаты. Молодая девушка последовала на призыв и вошла в богатый салон матери, почти весь заставленный тёмно-красною шёлковою мебелью. Художник запер за ней дверь.
Лукреция сидела на стоявшей близ камина козетке; перед ней расположился в широком уютном кресле мужчина лет пятидесяти-шестидесяти, одетый по последней моде, завитый, с маленькими усами, окрашенными в блестящий чёрный цвет. Тёмные быстрые глаза смотрели зорко и подозрительно; отцветшие черты желтоватого лица странно противоречили юношеской осанке и платью; крючковатый нос напоминал клюв хищной птицы; большой рот, с выдававшейся несколько нижней губой, выказывал при улыбке ряд блестящих зубов, которые были так же тщательно вычищены, как и прочие части его туалета. Сильный запах мускуса окутывал, как атмосфера, эту странную и вообще мало располагающую к себе личность.
— Господин Мирпор, любитель музыки, — сказала Лукреция, представляя гостя дочери, — я говорила с ним о твоём голосе, и он желает слышать твоё пение; спой нам что-нибудь. Но, — прибавила она улыбаясь, — соберись с силами, потому что господин Мирпор — тонкий знаток.
Мирпор приподнялся для поклона, причём бросил пытливый взгляд на молодую девушку, окинувший её всю разом, такой взгляд бросает барышник на покупаемую лошадь.
Джулия потупила глаза и слегка поклонилась.
— Я бесконечно счастлив, что могу познакомиться с вами, — сказал мужчина хриплым голосом и с довольной улыбкой; потом, обращаясь к матери, прибавил вполголоса: — Держу пари, что малютка произведёт фурор, если обладает хоть бы каким-нибудь голосом и отбросит застенчивость.
— Моё пение не выдержит критики знатока! — воскликнула Джулия довольно холодным тоном, в котором выразилось её нежелание иметь эту антипатичную личность судьёй её голоса.
— Ложная скромность, ложная скромность, дитя моё, — сказал Мирпор. — Вы должны избавиться от неё, потому что она стесняет и препятствует развитию силы и гибкости голоса. Впрочем, не бойтесь, я не буду строгим судьёй — при такой красоте и прелести приговор известен наперёд.
— Спой, дитя, — сказала Лукреция приказным тоном, — здесь все свои, и я просила господина Мирпора оценить твои способности.
По этому требованию матери молодая девушка медленно подошла к стоявшему близ окна пианино; Мирпор внимательно следил за её движениями.
— Много мягкости в походке, — сказал он вполголоса, — прекрасные движения стана… она произведёт фурор… я уже вижу всю молодёжь в восторге, жатву брильянтов.
Джулия села за пианино, подумала с минуту и запела звучным голосом:
— Когда настала мне пора Нормандию покинуть…
Мирпор слушал внимательно; его сперва поразил выбор этой простой, грустной песни, которой он не ожидал после своего разговора с матерью; но потом, казалось, удивился гибкости и звучности голоса и задушевности пения.
Джулия забыла о присутствующих; она отдалась песне, которая гармонировала с её настроением, и с воодушевлением пела:
Приходит в жизни день и час —
Кончаются мечты у нас,
И вспомнить нужно о себе
Мятущейся душе…
— Браво, браво! — вскричал Мирпор, громко аплодируя. — Восхитительный голос! Если бы он был сильнее и обширнее, мадемуазель стала бы украшеньем оперы, но, кажется, голос её будет слаб для этого. — Впрочем, будьте уверены, — продолжал он, обращаясь к Лукреции, — вашей дочери предстоит блестящая будущность — я уже вижу её предметом общего удивления в Париже и сочту себя счастливым, что участвовал в открытии этого перла.
Джулия вдруг перестала петь при громких одобрениях Мирпора и повернулась в ту сторону, где сидела её мать. Она слышала замечание гостя; нежное, мечтательное выражение, появившееся на её лице при исполнении последней строфы, исчезло совсем; во взоре явилось твёрдое, непоколебимое спокойствие. Она быстро встала и, поклонясь слегка Мирпору, сказала с ледяною учтивостью:
— Благодарю вас за снисходительное суждение: я очень хорошо знаю, как мало заслуживает похвалы моё простое пение. Мои песни — удовольствие моей тихой, внутренней жизни, и я никогда не отдам на суд толпы того, что служит мне источником счастья и утешения в горе.
Мирпор с удивленьем взглянул на мать молодой девушки, потом сказал, разглаживая свои маленькие усы:
— Мадемуазель откажется со временем от этого жестокого решения — цветы не созданы для того, чтобы распускаться в безвестности, и такая красота не должна быть скрыта от света.
— Весьма естественно, — сказала Лукреция спокойно, — что, моя дочь, выросшая в домашнем уединении, испытывает некоторый страх при мысли выступить перед публикой: этот страх присущ всем артисткам. Впрочем, — прибавила она, бросив на Мирпора значительный взгляд, — все эти предположения, может быть, преждевременны: у моей дочери довольно времени, чтобы обсудить своё решение.
— Конечно, конечно, — сказал Мирпор, — я только выразил своё мнение и дал совет по чистой совести! Во всяком случае, надеюсь, что мадемуазель не отвергнет просьбы испытать свой замечательный талант по крайней мере в тесном кружке любителей и знатоков. Прошу у вас позволения, — обратился он к Лукреции, — ввести через несколько дней вас и вашу дочь в салоны двух моих друзей, знатных дам, маркизы де л'Эстрада и княгини Давидовой; там представится вашей дочери случай восхитить небольшой, но избранный кружок.