— Неужели? — спросил император. — Это было бы весьма важным пунктом — немецкий народ, потомки воинов Ватерлоо, на нашей стороне. Надобно тотчас послать туда курьера и приказать Бодену.
— Будет исполнено, ваше величество, — сказал маркиз. — Кроме того, герцог Граммон пишет, что ганноверский король намерен прислать сюда своего представителя; тогда можно будет завести ближайшие сношения…
— Я слышал об этом, — сказал император. — Несмотря на утрату престола, король Георг остаётся одним из лучших государей Европы, и я могу, несмотря на государственные отношения к Пруссии, продолжать с ним личные сношения. Представителя его следует окружить всевозможной предупредительностью. Этот ганноверский вопрос — такое дело, которое мы должны тщательно хранить в шкафах нашего политического архива, откуда мы вытащим его, когда придёт время. Я принял, но не признал произошедшие в Германии перемены: присоединение государств. Когда по какому-либо поводу явится конфликт, я буду иметь полное право считать открытым весь немецкий вопрос и действовать сообразно этому.
— Сопоставив состояние Ганновера и южногерманские условия, — продолжал Мутье, — ведя войну таким образом, чтобы одна армия, поддерживаемая флотом, стала действовать из Голландии на Ганновер, а главная армия двинулась, по примеру Моро, с юга и, достигнув южногерманских границ, предъявила альтернативу: союз или неприятельское вторжение, то ваше величество должны согласиться, что эти шансы гораздо выгоднее всяких союзов и обещаний европейских дворов. Пруссии столько потребуется войск для надзора и подавления внутренних врагов, что у неё останется очень мало сил, чтобы действовать против наших армий.
Император улыбнулся.
— Мой министр иностранных дел строит военные планы. Вы, верно, вы говорили с маршалом Ниэлем?
— Правда, я немного порасспросил маршала, — отвечал маркиз, — однако изложенный мной план похода настолько же вытекает из политической, насколько из военной точки зрения.
— Правда, эти же мысли принадлежат и Ниэлю, — сказал император более сам себе, чем обращаясь к собеседнику, — только нужно повременить, он ещё не готов… И он хочет предпринять зимний поход!
— Итак, ваше величество решились действовать серьёзно и без снисхождения? — спросил министр.
— Без снисхождения? — переспросил император. — Это не улучшит нашего положения: мы должны избежать упрёка в поджигании политического здания Европы, да и положение ещё не совсем ясно. Граммон приедет сюда?
— На этих днях, — отвечал маркиз. — Судя по письму, я ожидаю его даже сегодня.
— Нетерпеливо желаю говорить с ним, — сказал император, — этот фон Бейст делает из Австрии такую сложную машину, что кажется, сам собьётся с толку и не будет в состоянии управлять своим оригинальным механизмом. — Кстати, — перешёл император к другому предмету, — Австрия ведёт замечательную игру на Востоке, которая возбуждает во мне опасения! Неужели фон Бейст, которому иногда приходят в голову странные опыты и мысли, хочет восстановить старый, так называемый Священный союз, который мы расторгли с таким трудом? Он делает России замечательные авансы: пересмотр трактата 1856 года.
— Ваше величество сами согласны на этот пересмотр, — заметил маркиз.
— Если я имею основание к соглашению с Россией, — сказал император, улыбаясь, — то нет никакой надобности, чтобы фон Бейст приписал себе заслугу этого соглашения. Надобно во что бы то ни стало избегать восточной коалиции; она, по логической необходимости, обратится против нас.
— Следовательно, мы должны объявить себя против австрийского предложения? — спросил Мутье.
— Этом самым мы вызовем то, чего хотим избежать, — сказал император, покручивая усы, — нам не следует ни относиться враждебно к России, ни терпеть, с другой стороны, чтобы восточный вопрос имел какое-либо безразличное разрешение или окончился временной сделкой. Нам нужно опередить Австрию! — прибавил он после краткого размышления.
Маркиз удивлённо вскинулся.
— Предложить столько, чтобы… всё осталось по-старому! — сказал император, улыбаясь.
— А! — произнёс маркиз, кивнув несколько раз головой.
— Предложим отделить совершенно от Турции и присоединить к Греции Кандию, Фессалию и Эпир, с целью раз и навсегда положить конец тамошним неудовольствиям! Это встревожит Англию, и всё останется по-прежнему. Во всяком случае, Австрия не должна иметь никаких путей к иным союзам, кроме нашего!
Маркиз поклонился.
— Но, — сказал он потом, — я возвращаюсь к люксембургскому вопросу: ваше величество приказывает, чтобы наш язык был твёрд и энергичен?
— Последуем примеру нашего противника, — сказал император, — и будем сперва холодно-сдержанны, не станем горячиться преждевременно. Вопрос поступит на рассмотрение европейской конференции, её никак нельзя избежать. Потому не станем заходить слишком далеко.
— Но государь! — вскричал маркиз. — Не придётся ли нам потерпеть нового морального поражения?
— Мы выиграем время, — сказал император с приветливой улыбкой. — А время много значит.
Мутье с недовольным видим закусил усы.
— Впрочем, — продолжал император, — мы должны подготовить между тем какое-нибудь энергичное действие. Прошу вас, мой дорогой маркиз, уговориться с Лавалеттом о том, чтобы подействовать через прессу на общественное мнение, дабы раздался национальный голос. Было бы также хорошо, ускорить военное преобразование и двинуть к границам несколько отрядов. Об этом я немедленно переговорю с военным министром!
Лицо маркиза прояснилось.
— Лорд Коули предлагал услуги Англии, — сказал он. — Он также испрашивал аудиенции у вашего величества и, без сомнения, скоро будет здесь.
Наполеон пожал плечами.
— Где только нужно заглушить конфликт, хотя бы на шесть недель, там всегда можно рассчитывать на услуги Англии, — сказал он, — приняв его, я буду принуждён выслушать фразы, которые знаю наизусть! Прошу вас, дорогой маркиз, — прибавил он, — прийти опять, как только получите важные известия.
Министр встал, собрал свои бумаги и удалился, сказав с глубоким поклоном:
— Желаю, чтобы Франция могла на этот раз получить удовлетворение за Садовую.
Император долго и молча посмотрел на него. Глаза более и более закрывались веками, голова почти опустилась на грудь.
— Вам легко понуждать меня к войне, — промолвил он глухо. — Чем жертвуете вы, чего лишаетесь, если жребий войны не будет благоприятен нам? И разве победа в моих руках? Разве я повелеваю, как мой дядя, богом войны? Я чувствую, — продолжал он всё глуше и тише, — как нити злого рока опутывают меня всё больше и больше; я вижу, как беспощадно приближается необходимость борьбы с Германией — борьбы, которой я не желаю, о которой тайный голос говорит мне, что она будет гибельна для моего дома!
Он выпрямился.
— Но если так суждено, то пусть, по крайней мере, все шансы победы будут на моей стороне, — сказал император твёрдым голосом. — Я воспользуюсь могущественным оружием, низложившим моего дядю — противопоставлю Пруссии коалицию из Италии, Австрии и Франции; находясь во главе этих трёх держав, не будет безрассудным отважиться на игру… Но было бы лучше, — голос его снова стал задумчивым, — вступить в союз с Германией: в ней сила, она соединяет и представляет все идеи, которые я признавал истинными и справедливыми. — Неужели нет способа расположить к себе эту недавно развившуюся державу? Неужели нет слабой струны у этого мужа, которого я считал лёгким, поверхностным, гениальным чудаком, которым надеялся руководить, управлять?
Он погрузился в глубокое раздумье.
Вошёл камердинер и подал императору запечатанное письмо. И одновременно доложил:
— Его сиятельство, государственный министр ожидает приказаний вашего величества!
Государь вскрыл письмо, пробежал его содержание и потом сжёг на свече, стоявшей на столе.
— Прошу государственного министра войти, — сказал он.
Руэр подошёл к императору, который встал и подал ему руку.
— Вы были у императрицы? — спросил Наполеон.
— Да, государь, — отвечал Руэр с худо скрытым удивлением. — Её величество призывала меня, — продолжал он, устремляя на императора твёрдый и ясный взор, — чтобы выразить своё столь естественное опасение по поводу войны и внушить мне желание содействовать своим советом сохранению мира.
— Это очень естественно и похвально со стороны моей супруги, — сказал император, — но вам не посчастливилось у неё. По крайней мере, вы не были за уступчивую политику.
— Конечно нет, — отвечал Руэр, — но также мало я желал бы нести ответственность за настойчивость, доходящую до крайних пределов. Я много размышлял о вопросе и должен сказать вашему величеству, что опасаюсь более и более.
— Противоречить императрице? — спросил Наполеон с улыбкой, покручивая усы.
— Вашему величеству известно, — возразил Руэр с достоинством, — что я всегда готов доказать свою преданность вашей высокой супруге, равно как стараюсь проводить и защищать ваши, государь, идеи. Но мои политические мнения и те советы, которые я высказываю в делах Франции, независимы от личных отношений.
— Знаю, знаю это, мой дорогой министр! — сказал Наполеон искренним тоном, похлопывая Руэра по плечу и скрывая взгляд под опущенными веками.
— Следовательно, вы разделяете мнение? — спросил он. — Я пришёл к тому убеждению, государь, — отвечал государственный министр, — что люксембургский вопрос не стоит того, чтобы вступить в настоящую минуту, без всякого приготовления и союза, в борьбу, которая касается величия Франции и… славы династии, тем более…
— Тем более что? — спросил император.
— Что, судя по всем сведениям, страна с цветущей промышленностью не желает войны, хотя неизбежность её будет принята со всем древнефранцузским патриотизмом! Но, — продолжал он, — главнейшей для меня побудительной причиной служит подготовленная уже всемирная выставка.
Император опустился, точно утомлённый, на своё кресло и жестом пригласил министра сесть.