— По моему мнению, — продолжал Наполеон, покручивая усы, — Франция должна с глубоким сожалением видеть приближение конфликта с Германией. Я становлюсь единственно на ту государственную точку зрения, с которой Франция не может допустить, чтобы Люксембургская область и её важнейшая крепость были заняты Пруссией, которой там нечего делать по договорам. Поэтому я того мнения, что Франция может согласиться на нейтрализацию страны, лишь бы только из неё вывели прусский гарнизон.
Лорд Коули вздохнул свободней.
— Могу ли я сообщить в Лондон это мнение вашего величества? — спросил он торопливо.
— Отчего же нет! — сказал император. — Однако прошу не забывать, что это моё личное мнение, против которого могут выступить мои министры.
— Но если в Берлине согласятся покончить дело согласно этому мнению вашего величества?
— Тогда я постараюсь защитить его у моих министров, — сказал император, улыбаясь.
Лорд Коули быстро встал.
— Позвольте отправить мне курьера, — сказал он. — От одной минуты промедления может нарушиться спокойствие Европы.
— Ступайте, дорогой посланник, — сказал император ласково, — желаю вам успеха. — Вы знаете, что никто более меня не желает сохранить мир в Европе.
И встав, подал руку лорду.
Последний низко поклонился и стремительно вышел.
— Ну, — сказал Наполеон, оставшись один, — теперь Руэр, пресса и Англия принудят меня сделать то, чего я хочу, и мне придётся уступить им.
Он позвонил в маленький колокольчик, звон которого странно раздался в кабинете.
В дверях, ведущих во внутренние комнаты, показался старый императорский камердинер Феликс, сопровождавший Наполеона в изгнании: седой старик с тонкими и умными чертами, но с открытым и искренним выражением.
— Дорогой Феликс, — сказал ласково император, подходя к нему, — я пойду немного прогуляться. Где Нерон, мой добрый, верный друг, вернейший после тебя — старое сердце, не знающее ни лжи, ни коварства?
И с тёплым, ясным взглядом он протянул руку старому слуге. Последний прижал её к сердцу и поднёс к губам.
Потом возвратился к двери и засвистел.
Через несколько мгновений прибежала большая чёрная собака из породы ньюфаундлендов, понюхала мимоходом камердинера и в один прыжок очутилась около императора, встала на задние лапы, положила передние на плечи Наполеону и начала лизать ему лицо.
Император кротко опустил руку на собаку; в его лице выразилась бесконечная нежность, глаза сияли влажным блеском — он поистине был прекрасен в эту минуту.
— Доброе животное, — сказал он ласковым, звонким голосом. — Я только кормлю тебя и дарю изредка ласковым взглядом, и ты любишь меня, только одного меня, ты так же весело стало бы ласкаться ко мне, если б я не был императором, но находился в изгнании, ходил с сумой, тогда как другие, которых я осыпал золотом и почестями…
Он глубоко вздохнул и потом прижал губы к блестящей чёрной голове собаки.
— Верный друг! — прошептал он, и псина прильнула к нему, точно понимала его слова.
Феликс подошёл к императору и стал около него на колени.
— Вы забыли обо мне, ваше величество? — спросил он тихо.
Император протянул ему руку, не выпуская собаки.
— Нет, я не забыл о тебе, спутнике в несчастье. Тебя предпочитаю я всем земным владыкам — ты друг, которого я обрёл на дне житейской пучины!
И долго стоял он таким образом: озабоченное выражение исчезло с его лица, глаза сияли тёплым блеском: он не был императором, обременённым делами, бдительным, измученным, могущественным и усталым правителем; он был человеком, обыкновенным человеком, который освежает свою душу в чисто человеческих чувствах.
Потом глубоко вздохнул и тихо-тихо спустил собаку на землю.
— Позови дежурного адъютанта, — сказал он.
Феликс встал и вышел в приёмную.
Через несколько секунд он возвратился с дежурным адъютантом, генералом Фаве. Затем подал императору шляпу, перчатки и камышовую трость с золотым набалдашником.
— Я прогуляюсь немного в саду, — сказал Наполеон с ласковой улыбкой, взял адъютанта под руку и сошёл с лестницы. Нерон провожал его медленно и важно.
Феликс участливо посмотрел в след ему.
— Он стареет, — сказал слуга с глубоким вздохом, — время предъявляет свои прави на всех нас. Сохрани и помилуй, Господь, принца!
Часть вторая
Глава двенадцатая
По широкой большой аллее так называемого Георгсвалля в Ганновере, перед большим зданием театра, в ожидании представления медленно расхаживали три человека. Они то останавливались, раскланиваясь с встречавшимися знакомыми, то громко смеялись и выказывали в осанке беспечность незанятых лиц, которые только и заботятся о том, как бы убить своё время.
Эти три человека, которым часто кланялись гулявшие здесь бюргеры, были лейтенант фон Чиршниц, капитан фон Гартвиг и лейтенант фон Венденштейн, все трое в статских костюмах, которые сидели на них так изящно и ловко, как будто они никогда не носили другого платья.
— Так вы в самом деле не хотите участвовать с нами, Венденштейн? — спросил Гартвиг. — Вы только подумайте: чем многочисленнее мы будем, тем вернее можем содействовать окончанию дела.
— Оставьте его, — сказал фон Чиршниц, — у него иные заботы, чем у нас. Вы, — продолжал он, обращаясь к Гартвигу и бросая на него печальный взгляд, — стали свободны, понеся горестную утрату, и ищите забвения своего горя. А мне, новобранцу, нечего терять.
— Вы отказываетесь от роты в саксонских войсках, которая вам обещана, старый друг? — прервал его фон Гартвиг.
— Это ничего не значит, — сказал Чиршниц. — я отдал себя в распоряжение короля и должен повиноваться ему, и делаю это охотно и от чистого сердца. Но Венденштейн находится в иных условиях: он помолвлен, женится, у него другие обязанности.
— Но когда дойдёт дело до войны, — сказал Гартвиг, — то…
— То, конечно, за мною не станет дело, — произнёс серьёзно фон Венденштейн. — Поверьте, что, как только образуется ганноверский корпус, моё место не останется пустым! Но если из этого ничего не выйдет…
— Да, если ничего не выйдет, — заметил Чиршниц, — то мы сделаемся изгнанниками надолго, быть может, навсегда. Мы ещё можем рискнуть, но для него это было бы грустно.
— Кроме того, — сказал фон Венденштейн с некоторою нерешительностью, — мой отец, с которым я советовался по-нашему уговору, полагает, что вся эта эмиграция преждевременна и безрассудна и что она мало поможет делу короля, а скорее повредит.
— Но так приказал король! — вскричал фон Чиршниц. — Наше ли дело разбирать его приказания, не ему ли лучше знать, что нужно делать?
— Вы вполне уверены, что так приказал король и что не…
— Вполне уверен! — сказал Гартвиг. — Я сам видел королевское приказание, которым он уполномочивает известных вам лиц. Следовательно, эмиграция необходима, когда её требуют эти лица.
— И граф шлёт деньги за деньгами для этого дела! — сказал фон Чиршниц. — У меня в кармане тридцать тысяч талеров — за всю свою жизнь я ни разу не видел столько денег. — Молодой человек усмехнулся. — Неужто такие суммы выдаются ради шутки? Нет-нет, в Гитцинге лучше знают, что нужно… Итак, вперёд! Я еду сегодня вечером. Вы по-прежнему станете доставлять мне письма, приходящие на моё имя, не так ли, Венденштейн? Я пришлю вам адрес.
— Будьте осторожнее, — сказал Гартвиг, взяв Чиршница за руку. — Я заметил, что за нами следит какой-то человек: он идёт то по тротуару, то по середине аллеи и поворачивает назад вместе с нами; это что-нибудь да значит! Разойдёмся!
— Ба! — отмахнулся фон Чиршниц. — Какой-нибудь безвредный случайный прохожий… Как можно обвинять нас в чём-нибудь? Мы гуляем здесь на глазах у всех, кроме того, при нас нет ничего компрометирующего, все бумаги в безопасном месте, да и тех, впрочем, немного.
— А ваши тридцать тысяч талеров? — спросил фон Гартвиг.
— Гром и молния! — выругался фон Чиршниц. — Всем известно, что у меня нет столько денег, это было бы отягчающее свидетельство! Да, вы правы, — сказал он, неприметно обернувшись. — Вон там, у окна, стоит человек, которого я уже видел несколько раз. Разойдёмся и тогда увидим, за кем, собственно, он следит. Я пойду в «Георгсхалле» и съем там чего-нибудь на дорогу. До свиданья, — сказал он, пожимая руку Гартвигу, — и вас, Венденштейн, надеюсь вскоре увидеть. Если будет что-то серьёзное.
Все трое пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны; фон Чиршниц вошёл в ресторан Кастева, напротив театра, заказал скромный ужин и потом с беззаботным видом стал посматривать в окно. Он видел, как лейтенант фон Венденштейн медленно прошёл через площадь к внутреннему городу. Мужчина в простом сером наряде, рассматривавший гравюры, вывешенные в окне картинной лавки, отошёл от окна и направился вслед за лейтенантом, на некотором расстоянии от него.
— Ищи по пустому следу! — прошептал фон Чиршниц с довольной улыбкой. — Пусть его гонится, мы скоро будем в безопасности.
И с весёлым лицом сел за приготовленный для него стол.
Лейтенант фон Венденштейн медленно и задумчиво возвращался в отцовский дом.
Он думал о прошлом, о весёлой шумной войне в минувшем году, о товарищах, вступающих в пёструю жизнь, полную живых приключений, и грустно стало ему, что он должен оставаться здесь, в тихом домашнем кругу, ожидая будущего. Его сердце жаждало кипучей жизни, и прелесть войны, предстоявшая его товарищам, манила и волновала его душу со всем радужным блеском юной фантазии.
Но перед ним возник образ Елены, с глубоким, ясным взором, с улыбкой, полной любви и доверия, он вспомнил, что эти глаза померкнут от слёз, что эта улыбка исчезнет, когда уедет он, к кому стремится эта любовь, кому отдано это доверие, и молодой человек невольно встряхнул головой, как будто отгоняя заманчивые образы. Его глаза засияли мягким блеском, и он тихо сказал:
— Я возвращён к жизни с края могилы, и эта новая жизнь должна всецело принадлежать той, чей кроткий, любящий взгляд проливал в моё сердце утешение и надежду, в то время как я боролся со смертью, чей ласковый привет встретил меня, когда возвратились ко мне силы и здоровье!