Комиссар выдвигал один ящик за другим. Там были всевозможные предметы, несколько бумаг, несколько листков с заметками. Наконец комиссар вынул большой запечатанный конверт; он поспешно вскрыл его и, как будто нечаянно повернувшись спиной к оберамтманну, просмотрел содержание бумаг. Он опять положил их в конверт вместе с некоторыми другими листками, заметками, счетами и, держа пакет в руках, обернулся к оберамтманну.
— Я должен взять все бумаги, найденные в бюро, — сказал он должностным тоном.
— Немного вы добьётесь в них толку, — заметил оберамтманн со спокойной улыбкой.
Комиссар приподнял крышку стола, заглянул туда, потом открыл печь — одним словом, сделал полный, но нестрогий обыск.
Потом вежливо раскланялся, вышел из дома и поспешными шагами отправился к зданию полицейского управления.
Глава тринадцатая
Лейтенант фон Венденштейн прибыл со своим провожатым к зданию полицейского управления, близ площади Ватерлоо. Он вышел из кареты, его провели через большой холл, в котором суетилось множество чиновников и стояли двое часовых, оттуда по лестнице в большую комнату, в которой ожидал его директор полиции Штейнманн.
Штейнманн, прежний ландрат в Торне, был красивый, среднего роста, мужчина лет тридцати пяти — тридцати шести. Его красивое умное лицо с живыми тёмными глазами и чёрными короткими волосами и бородой отличалось выразительностью и не имело бюрократического отпечатка; взгляд его был открытый, движения имели ту лёгкость, которую сохраняют на всю жизнь прежние кадеты.
Когда лейтенант вошёл, он встал из-за большого письменного стола, находившегося посредине комнаты, и пригласил молодого человека сесть в кресло, стоявшее близ окна, а сам сел напротив.
— Мне прискорбно, господин фон Венденштейн, — сказал он тоном, в котором соединялась вежливость светского человека с важной сдержанностью высшего чиновника, — что я должен был пригласить вас; мне было бы желательно познакомиться с вами при других обстоятельствах.
Фон Венденштейн молча поклонился.
— До меня дошли сведения о сильной агитации, — продолжал директор полиции, — и в нём упоминается ваше имя; поэтому, имея в виду положить конец этой агитации, я принуждён задержать вас. Быть может, — прибавил он ласково, — для вашей же пользы. Мне хотелось бы уничтожить это движение в самом зародыше, прежде чем оно разовьётся в преступные действия, против которых мы, при настоящем положении вещей, будем вынуждены действовать со всею строгостью закона. — Имеете ли вы сношения с Гитцингом и с королём Георгом? — спросил он после небольшой паузы. — И знаете ли вы что-нибудь о плане эмиграции прежних ганноверских офицеров и солдат?
— Господин директор, — отвечал молодой человек спокойно, — я предполагал жениться и не покидать страны; при таких условиях не вступают в заговор. Я спокойно живу в доме моих родителей и нисколько не думаю о выезде из Ганновера.
— Это непрямой ответ на мой вопрос, — сказал Штейнманн, — я должен был спрашивать как директор полиции и не мог ожидать ответа как джентльмен. Надеюсь, — продолжал он после краткого молчания, — что возникшее против вас подозрение не подтвердится ничем. Но по важности дела я должен задержать вас на несколько дней. Правда, я не могу доставить вам большого удобства, однако вы можете взять себе всё, что сочтёте необходимым для своего комфорта; только сношения ваши с внешним миром будут несколько ограничены. Вы можете получать и писать письма, но я позволю себе нескромность прочитывать их.
Фон Венденштейн поклонился.
— На этом листе написано несколько вопросов, — продолжал директор полиции. — Садитесь к столу и напишите ответы. Я не могу ожидать от вас доноса, но чем откровеннее и яснее вы ответите, тем скорее возвратите себе свободу. Повторяю ещё раз, что желаю предупредить зло, но не хочу никому вредить и желаю, чтобы трагическое ваше столкновение имело насколько можно меньше жертв.
Фон Венденштейн сел к столу и начал внимательно читать вопросы, между тем как директор занялся его бумагами и по временам бросал на молодого человека испытующий, проницательный взгляд.
— Жаль, — прошептал он, — что такие люди, увлекаясь благородным чувством, вступают в ряды гибельной, бесцельной и нелепой агитации, и как тяжело принимать строгость службы там, где симпатия часто говорит в пользу обвиняемого.
Прошло с полчаса; отворилась дверь и вошёл комиссар, который обыскивал комнату лейтенанта.
Подойдя к своему начальнику, он положил перед ним пакет с бумагами.
— Всё кончено? — спросил Штейнманн. — Точно так, господин директор, — отвечал комиссар. — Вот бумаги.
— Хорошо, не уходите из приёмной.
Комиссар удалился.
Штейнманн взглянул на полученные бумаги и некоторые из них отбросил, пожимая плечами. Потом выражение его стало вдруг серьёзным и мрачным. Он тщательно начал просматривать один документ за другим, прочитывая по нескольку раз их содержание.
Потом, взяв пакет, встал и подошёл к столу, за которым сидел молодой человек.
Последний встал.
— Господин фон Венденштейн, — сказал директор полиции, с грустью и состраданьем смотря на молодого человека, — истинно сожалею, что ваше дело не так хорошо, как я надеялся.
Лейтенант взглянул на бумаги, бывшие в руках Штейнманна, и слегка побледнел.
— Знаете вы эти бумаги? — спросил директор полиции, перелистывая пачку.
Фон Венденштейн колебался с минуту.
— Кажется, — сказал он наконец, — это старые письма и заметки, лежавшие в моём письменном столе. Запертом, — прибавил он, — и ключ от которого находится у меня.
— Повинуясь приказанию и необходимости, ввиду государственной безопасности, я велел сделать у вас обыск, — возразил директор полиции. — Найдены эти бумаги, которые не кажутся старыми, многие писаны очень недавно. Не могу скрыть от вас, что вследствие этого положение ваше существенно ухудшилось: тут есть ключи к разным шифрам, адреса, частью заграничные, письма, из которых ясно видны намерение и приготовления к военной эмиграции. Всё это возводит подозрение против вас в степень достоверности и должно вести к строгому следствию.
— Господин директор, — сказал молодой человек с открытым взглядом и искренним тоном, — даю слово, что это не мои бумаги. Спросите: их нашли в запечатанном конверте — они отданы мне на хранение, и я могу заверить вас, что едва знаю их содержание и ещё менее осознаю их важность.
Директор полиции не спускал с него пристального, проницательного взгляда. Лицо молодого человека дышало искренностью.
Взгляд директора полиции выразил сострадание.
Он молчал несколько секунд. А затем, нерешительно и как будто против воли, сказал:
— Надеюсь, вы сообщили правду, господин фон Венденштейн. Как человек я готов вам верить, как чиновник — не смею. Я должен, — прибавил он с прежней нерешительностью, — обратить ваше внимание на то, что я обязан, если вы сказали правду, спросить вас: кто дал вам эти бумаги на сохранение? Ответить — вот единственный для вас способ доказать свою невинность и дать средства открыть и преследовать виновных.
Фон Венденштейн гордо поднял голову.
— Я ганноверский офицер и дворянин, — отвечал он.
В глазах директора полиции блеснул яркий луч симпатии, но мрачное облако закрыло его, и Штейнманн сказал:
— Скрывая имя владельца этих бумаг, вы берёте на себя ответственность за обладание ими, и — предупреждаю вас — ответственность эта тяжела.
— Я принимаю её, — отвечал молодой человек спокойно.
— Предложенные прежде вопросы, — говорил дальше директор полиции, — существенно изменяются теперь. Я должен посоветоваться с гражданским комиссаром и доложить генерал-губернатору. Поэтому прошу вас устроиться в своей комнате.
Он позвонил.
— Отведите господина лейтенанта в его комнату, — приказал он вошедшему чиновнику.
И с вежливым поклоном он отпустил молодого человека, которого чиновник повёл по длинному коридору. Остановившись у запертой двери, чиновник позвал сторожа, который отпер большой, тяжёлый замок.
Фон Венденштейн вступил в небольшую, но светлую комнату; широкое окно загораживала толстая железная решётка; стены были выбелены, простая чистая постель стояла у стены, стол и два стула — у другой; графин с водой и стакан дополняли убранство комнаты.
Молодой офицер вздрогнул при входе в эту комнату, которая резко отличалась от изящной, уютной обстановки, к которой он привык.
— Мне принесут бельё и платье, — сказал он. — Могу ли я потребовать себе софу?
— Я не вижу к тому никаких препятствий, — отвечал чиновник.
— А зажигать свечи?
— По уставу это разрешается до девяти часов вечера, однако не сомневаюсь в том, что для вас сделают исключение.
— В таком случае не потрудитесь ли вы сказать моему слуге, который придёт с вещами, чтобы он принёс мне свечей?
Чиновник молча кивнул головой и ушёл.
Дверь затворилась; её заперли задвижкой снаружи. Молодой человек остался один.
Он начал ходить большими шагами по комнате.
Потом остановился у окна с решёткой и взглянул на небо, на котором уже зажигались звёзды.
— Там, за стеной, полная, кипучая жизнь, — сказал он тихо. — Я отказался от неё, чтобы найти в домашней тишине счастье своего сердца. И что же — заперт в пустынных стенах тюрьмы, быть может, надолго… — Он глубоко вздохнул. — Хоть бы, по крайней мере, другие успели спастись — другие, которые хотели бежать!
Он бросился на постель и впал в глубокую задумчивость. Вскоре по зову молодого организма лейтенант погрузился в глубокий сон.
Между тем фон Чиршниц, со всей беззаботностью незанятого молодого человека и с могучим аппетитом двадцатисемилетнего желудка, окончил в ресторане свой ужин. Он долго сидел за десертом, выпил полбутылки портвейна, поболтал с некоторыми знакомыми — одним словом, старался убить своё время самым естественным и приятным образом, так что, когда он наконец расплатился и хотел выйти из ресторана, на улице совершенно стемнело.