quand meme[37], но оно убеждено, что при настоящем положении дел не могут удержаться долго ни империя, ни положение Франции в Европе. Надобно или прийти к соглашению с Пруссией, чтобы получить необходимое нам, или расчленить опять Германию и восстановить Союз под главенством Австрии. Так говорят все рассудительные люди и требуют преимущественно какого-либо твёрдого и ясного решения, вместо вечного пребывания в вооружённом мире, который в тысячу раз хуже войны.
Герцог внимательно слушал.
— Но это общественное мнение, выражающееся в журналах, — продолжала Дюма, — делится на две категории: на газеты, преданные императору и императрице, и на враждебные им; первые не отваживаются, по ясным дипломатическим причинам, говорить о войне, боятся, как бы не упрекнуть правительство в нарушении мира. Другие также проповедуют мир, будучи убеждены, что чем больше теряет Франция своё влияние, чем меньше ходит армия в поход и чем больше, напротив, подвергается губительным внутренним раздорам, утрачивает императорские традиции, тем скорее наступит минута, в которую попросят его величество, Наполеона III, отправиться туда, откуда он пришёл. Итак, дорогой герцог, — сказала она со смехом, — желая сохранить престол своему высокому и милостивому государю, вы должны устроить нам войну.
Герцог погрузился в размышления.
— Кстати, — заметила Дюма, — у вас в Вене обитает ганноверский король, бедный государь, к которому я питаю такую симпатию. Мой отец пишет роман, в котором выводится и ганноверский король, каков он, как переносит свою печальную судьбу?
— Достойно и мужественно, — отвечал герцог, явно озабоченный чем-то. — Король — очень привлекательная личность, когда поедете в Вену, познакомьтесь с ним.
— Я поеду! — сказала она с живостью. — Но король прислал сюда своего представителя, я хотела бы…
— Я вместе с ним приехал сюда из Вены, — сказал герцог. — Он здесь, но ещё не устроился…
Вошедший камердинер подал карточку на серебряном подносе.
Герцог улыбнулся.
— Вы сейчас познакомитесь с ганноверцем, который так интересует вас, — сказал он и, повернувшись к камердинеру, прибавил: — Введите сюда этого господина.
Герцог пошёл навстречу белокурому, невысокого роста мужчине в чёрном утреннем сюртуке, с бело-жёлтой лентой лангензальцской медали в петлице.
— Очень рад увидеться с вами опять, — сказал герцог, подавая руку советнику Медингу, верному слуге ганноверского короля Георга. — Отдохнули вы с дороги?
— Благодарю вас, герцог, — отвечал Мединг. — Я живу временно в отеле и обременён посещениями, однако уже отдохнул и явился справиться о вашем здоровье.
— Прежде всего, — сказал герцог, — позвольте мне познакомить вас с горячей приверженкой вашего дела. — Он обратился к своей гостье, которая внимательно смотрела на поверенного в делах ганноверского короля. — Мадам Мари Дюма, дочь нашего великого романиста, — сказал он, — питающая особенную симпатию к вашему королю. А это господин Мединг.
Последний вежливо поклонился дочери Александра Дюма и сказал:
— Считаю особенным счастьем познакомиться с вами, — надеюсь, что симпатия к бедствиям моего государя, столь естественная в даме с вашим именем, перейдёт отчасти и на меня.
Мари Дюма встала и подала руку Медингу.
— Примите искреннее пожатие руки, — сказала она. — Для своих друзей я добрый товарищ, в чём может уверить вас герцог. Надеюсь, мы будем часто видеться и сделаемся приятелями.
Мединг отвечал поклоном.
— Теперь прощайте, дорогой герцог! — сказала Дюма. — Я хотела только повидаться с вами и несколько воспламенить, — прибавила она с улыбкой. — Итак, война: хорошая, настоящая война. До свиданья, до свиданья, месье! — сказала она, обращаясь к Медингу, и вышла из салона.
— Что встретили вы здесь хорошего? — спросил герцог.
— Сейчас я виделся с маркизом де Мутье, — отвечал Мединг, садясь возле герцога, — и нашёл у него полное и истинное сочувствие к деликатной, совершенно личной стороне моего посольства. Я имею причину только быть довольным во всех отношениях, со мною обращаются чрезвычайно предупредительно и внимательно, хотя моё пребывание в Париже имеет частный характер. Нелегко, — прибавил он с печальной улыбкой, — определить положение посланника in partibus infedelium[38], впрочем, я нашёл большую воинственность в маркизе, он мечтает о войне и рассчитывает на симпатию и помощь южной Германии и присоединённых областей.
Герцог задумчиво смотрел вниз.
— На голландской границе формируется ганноверский корпус, — сказал он.
— Правда, совершается эмиграция ганноверских офицеров и солдат, о которой я, впрочем, имею самые поверхностные и неудовлетворительные сведения, — отвечал Мединг, — однако я не скрыл от маркиза, что как настоящей момент, так и повод к столкновению внушают мне величайшие опасения.
Герцог пытливо взглянул на Мединга.
— Люксембургский вопрос, — продолжал Мединг, — представляется мне чисто специфически французским, и хотя надежда на войну волнует недовольные элементы в Ганновере и прочих частях Германии, я не думаю, чтобы при этом нашли себе пользу национальные интересы федеральных партий в Германии. Сущность вопроса, — продолжал он после небольшой паузы, — заключается в вознаграждении, причём в основании лежит окончательное признание совершившегося факта. Далее, когда вопрос дойдёт до объявления войны, то дело будет состоять в завоевании немецкой области, то есть вопрос примет такую форму, при которой все поражённые последними событиями и желающие иного политического строя для Германии не станут, по своему национальному чувству, оказывать фактическую помощь.
— Но ганноверцы ведь желают войны? — заметил герцог.
— Да, несколько молодых офицеров и солдат, — сказал Мединг. — Но станет ли и может ли Германия стать ареной восстания по этому поводу? Франция должна опасаться ставить следующий вопрос: Германия против Франции — при таком раскладе, я убеждён, соединятся все разнородные элементы Германии, и каждый француз, вы сами, герцог, презирали бы нас, будь это иначе.
Герцог встал и сделал несколько шагов по комнате.
— Чрезвычайно затруднительное положение, — сказал он.
— Которое требует величайшей осторожности, — сказал Мединг, также вставая, — впрочем, вы увидите, как станут развиваться события, но, главное, по моему мнению, следует изгнать из французской политики мысль о завоевании немецкой области, если только Франция намерена вступить в союз с автономическими и федеральными элементами Германии. Мы можем работать и бороться с целью восстановить федеральную Германии и права отдельных областей и государей, но союз с теми элементами, которые могли бы помочь вам в завоевательной войне, не принесёт вам ни чести, ни пользы.
— Я очень рад, что ещё раз свиделся с вами и выслушал ваше мнение, — сказал герцог после краткого молчания, — мы побеседуем об этом предмете подробнее, как только я сориентируюсь. Кстати, — прибавил он, — когда выйдет ваш журнал «Ла Ситуасьон», подготовляемый Голландером, который побывал зимой в Вене и Гитцинге?
— Не знаю, — отвечал Мединг, — я вообще не хочу иметь дела с этим предприятием.
— Стало быть, вы не разделяете мнения, что король Георг должен воздействовать здесь на общественное мнение? — спросил герцог с некоторым удивлением.
— Нет, разделяю его, — отвечал Мединг, — и вообще ничего не имею против основания этого журнала, однако, у меня есть основательные причины держаться подальше, потому что моё положение здесь и без того затруднительно. Впрочем, герцог, я не хочу больше отнимать у вас время. Вы пробудете здесь ещё несколько дней?
— Да, несколько дней, — отвечал герцог, — и надеюсь сообщить вам достоверные сведения о дальнейшем положении дел. Где вы остановились?
— В «Отель де Бад» на Итальянском бульваре, — сказал Мединг и, простившись с герцогом, ушёл.
Герцог стал ходить по комнате.
— Затруднительные обстоятельства, — сказал он про себя. — Императрица желает мира, император и Мутье хотят войны. Австрия парализована и, без сомнения, никогда не станет действовать в пользу той или другой стороны. Как тут себя вести? Но действительно ли хочет император войны, особенно сейчас? — сказал Граммон, резко остановившись. — Вот в чём ключевой вопрос, на который, к сожалению, нелегко найти ответ. Но попробуем пролить свет и на него.
Он позвонил.
— Карету мне, — приказал он камердинеру, взглянув на часы. — Я еду в Тюильри.
Глава шестнадцатая
Наполеон III получил от Конно сведения о здоровье принца, которое всё ещё было неудовлетворительным; врач требовал величайшей осторожности и покоя для этого дитя, на котором основывались надежды династии и всех тех, кто возлагал на империю свои упования относительно устроенного и безопасного будущего Франции.
По уходе врача император медленно расхаживал по своему кабинету.
— Я почти готов отчаяться в будущности этого ребёнка, — сказал он тихо с мрачным видом, — точно рука судьбы разрушает все мои расчёты! Тает моё влияние, влияние Франции на Европу — я чувствую это хорошо, ежеминутно, во всевозможных видах представляется моим глазам эта мрачная истина. Часто кажется мне, что внимание, с каким Европа слушает мои слова, не что иное, как succès d'estime[39] актёра, — ещё не оспаривают у меня роли на всемирной сцене, но настоящий интерес уже отвращается от меня, сосредоточивается на Берлине, на прусском министре, которым я предполагал управлять, как Кавуром, и который внезапно предстал мне такой угрозой.
Он сел в кресло и медленно свернул сигаретку.
— Все мои попытки запугать этого человека оказались напрасны; найти пути к согласию не увенчались успехом; он не позволяет ни задержать себя, ни отклонить от цели, требует безусловной свободы завершить устройство Германии так, как сам его представляет. И, однако, я не могу допустить этого, если не хочу подсечь корни моей династии, потому что Франция требует от императора Наполеона первого места в Европе и имеет на то право, — прибавил он, гордо подняв голову. — Но как? С какой стороны смотреть на этот вопрос? Люксембургск