— Я удивляюсь, государь, — сказал Валевский, — тому широкому взгляду, каким ваше величество обнимает интересы и самые запутанные положения и видит их побудительные причины. Но особенно я радуюсь тому, что ваше величество решило не вступать в войну по поводу второстепенного вопроса о Люксембурге и не жертвовать папой! Я надеюсь, что великие планы вашего величества могут осуществиться, и, сколько достанет моих сил, буду содействовать тому со всей ревностью. С радостью и полным убеждением я принимаю поручение, которое ваше величество так милостиво возлагает на меня.
— Благодарю вас, — сказал император, пожимая руку графу, — вы найдёте сильную поддержку у Ратацци; хотя я не вполне подробно изложил ему свои мысли, однако знаю, что он разделяет моё мнение.
— Ваше величество полагается на Ратацци? — спросил граф.
— Я нахожу это возможным по политическим причинам, — отвечал Наполеон, — он хочет удержать власть в своих руках и настолько умён, что сознает возможность этого только в том случае, когда положит основание прочному будущему. Революционная партия, ослабевшая с тех пор, как её оставил Мадзини, не может служить поддержкой для Ратацци, а при союзе Франции с Италией, при осуществлении моих идей, он создаст себе великую роль и славное имя, завершая дело Кавура. Впрочем, — сказал император улыбаясь, — он находится под влиянием своей жены, которая станет помогать нам: я виделся с ней и указал на отдалённое примирение, которое послужит целям её честолюбия.
— Но во всяком случае, — сказал граф, — он будет полезен. Что касается меня, — прибавил он с улыбкой, — то я всегда находил, что к Ратацци и к его жене вполне применима следующая итальянская пословица: Con arte e con inganno — si vivi mezzo l'anno, con inganno e con arte — si vive l'altra parte[40].
Император улыбнулся.
— Тем лучше, — сказал он, — раз вы ему не доверяете, то не позволите перехитрить себя. Не забудьте ещё одного: если почва окажется благоприятной, — продолжал Наполеон. — Наследный принц Гумберт ищет жену. Савойский дом уже в родстве с Габсбургами — против крови нет никаких возражений. Было бы превосходно скрепить политически союз новым семейным союзом. Я уже думал об этом, и брак этот будет иметь громадное влияние как во Флоренции, так и в Вене.
— Но какую принцессу имеет ваше величество в виду? — спросил граф.
— Эрцгерцогиню Матильду, — отвечал император, — дочь эрцгерцога Альбрехта, которая по возрасту вполне соответствует принцу Гумберту — очень красивая и милая принцесса.
— Дочь эрцгерцога Альбрехта?! — вскричал граф. — Дочь победителя при Кустоцце[41], самого гордого человека в этом доме? Вы полагаете, ваше величество…
— Но ведь император Фердинанд женился на савойской принцессе, — сказал Наполеон. — Впрочем, в Австрии буду действовать я, вы же постарайтесь устроить дело во Флоренции. Я придаю особенную важность этому союзу, он будет истинным примирением.
— Сделаю, что будет в моих руках, — сказал граф, — однако, пользуясь милостью узнать планы вашего величества о будущем и вполне разделяя их, я не могу не высказать свои мысли об одном пункте, который, вероятно, не ускользнул от вашего внимания. Я говорю о грозном и опасном положении, которое принимает Россия, очевидно, заключившая тесный союз с Пруссией. Когда устроится предполагаемый вашим величеством альянс, то значение Австрии в нём и её участие в действиях будут существенно парализованы упомянутой силой, которая таинственно сосредоточивается на севере и станет давить на Австрию всей своей тяжестью.
Император поднял голову. Глаза его широко раскрылись, он бросил на графа особенно выразительный взгляд.
— Я был бы плохим игроком, — сказал он тихо, — если б не подумал об этом обстоятельстве. Но я не забыл того страшного оружия, которое, будучи правильно употреблено, поражает Россию в самое сердце и в то же время грозит Пруссии, того оружия, к которому даже великий император прибегал нерешительно и не вполне, но которое, однако, наносило России столь глубокие раны, когда его серьёзно применяли другие державы. А особенно Австрия, держащая рукоятку этого обоюдоострого меча, Австрия, исторически обязанная загладить несправедливость, сделанную Марией-Терезией…
— Польша! — вскричал он с дрожащими губами и с пламенным взором. — Ваше величество говорит о Польше?
— Почему же нет, — сказал Наполеон, с улыбкой посматривая на графа, который лишился обычного, почти равнодушного спокойствия и стоял перед ним в сильном волнении. — Почему же нет, кузен? Уже последние Валуа признавали огромную важность тесного союза Франции с Польшей. Впоследствии бессмертная слава этой благородной нации всегда приводила в радостный трепет французские сердца, но французская политика слабо и нерешительно повиновалась голосу этого инстинкта, и, быть может, величайшая ошибка покойного императора заключалась в том, что он не сказал тех слов, о которых его просил Понятовский: «Que la Pologne existe!»[42] Ему препятствовали отношения к Австрии, той самой Австрии, фальшивая политика которой стремилась найти себе опору в насильственно связанных чуждых элементах, вместо того чтобы привести в порядок и свободно развить свои собственные силы. — Теперь же, — продолжал он, — когда Австрия, лишившись своих итальянских владений, снедавших её, как раковая язва, захочет исправить и другую ошибку; когда она придёт к великодушному решению подарить возрождённой Польше Галицию, тогда… — Взор императора стал задумчив, голос значительно понизился. — …Тогда, быть может, раздадутся, как завещание великого императора, те слова, которые он не решался произнести, и когда, — продолжал он громко, — их скажут Франция, Австрия, Италия, то какую силу будет иметь Россия? Её могущество исчезнет от этих слов, как исчезает лёд от солнечных лучей.
— Государь! — вскричал граф в сильном волнении, прижимая к груди обе руки. — Преклоняюсь в удивлении перед вашим величеством и искренно благодарю вас за милость, которую вы оказываете мне, открывая богатую область своих идей.
Император улыбнулся и продолжал говорить, вперив взор в пространство, как будто он следил за картинами, которые развёртывались перед его внутренним зрением.
— Только медленно могу я прибавлять один камень к другому для созидания того великого здания, построить которое призвана императорская Франция, но придёт славная минута, когда французские знамёна будут развеваться на башнях европейской цивилизации, когда сын Франции станет главой католического христианства!
— Аббат Луциан! — вскричал граф, прикладывая руку ко лбу.
— Тогда, — продолжал император, встав и подойдя к графу, — тогда воскресшая Польша, служа могучим оплотом против азиатских варваров, гордо будет носить венец на своей главе, на которой отразится блеск великого императора…
— Слишком много, слишком много, государь! — вскричал Валевский, опуская голову на грудь. — Мои глаза ослепляет обширный горизонт света, открываемый вами, а мне ещё нужно острое зрение, чтобы исполнить свою долю работы в гигантском труде вашего величества!
Император положил ему руку на плечо и сказал с дружеской и спокойной улыбкой:
— Я вижу, мы вполне понимаем друг друга, и вы станете действовать так, как будто я сам был там. Разумеется, — прибавил он, — последняя наша мысль должна быть тайной. Семейной тайной.
— Государь, — сказал граф, — есть вещи, для выражения которых язык человеческий слаб — они должны совершаться, как совершаются великие явления природы, но не вмещаются в рамки слова. Таковы мысли вашего величества: они будут освещать мой ум и согревать сердце, но никогда не выйдут из моих уст. Однако, — продолжал он, — позвольте мне приготовиться к отъезду — я жалею о каждой потерянной минуте.
— Ступайте, дорогой кузен, — сказал Наполеон, — я пришлю вам инструкцию, которая будет содержать только то, что можно выразить словами. Она укажет вам, до какой степени известно ваше поручение Мутье и Маларе. Пусть думают, что вы хотите отдохнуть от политики среди произведений искусства, во Флоренции.
Он с чувством пожал руку графу и проводил его до дверей кабинета.
— Он достигнет успеха, — сказал император, глядя вслед ушедшему графу, — потому что станет действовать с убеждением и воодушевлением.
Он в задумчивости сделал несколько шагов по комнате.
— Я должен поставить себя во главе замкнутой коалиции, — сказал он, — чтобы вновь приобрести утраченное влияние. Чтобы действовать, не подвергая опасности свою династию. — Тогда, — продолжал он, выпрямляясь и покручивая усы, — тогда, вероятно, Берлин с большей готовностью возьмёт ту руку, которую теперь отталкивает. Но хотя все эти мысли прекрасны, велики, могу ли я осуществить их?
На лице явилось печальное выражение.
— Силы мои связаны болезнью, — сказал он мрачно, — я должен скрывать свои страдания; воля и решительность пропадают от мучительного потрясения нервов, от истощающего напряжения мускулов. О, насколько радостнее предпочёл бы я заключить спокойный и прочный союз с воскресшей Германией, полной юношеской силы, чем преследовать вместе с дряхлой Австрией и ненадёжной Италией блестящую идею, которая, быть может, не что иное, как призрак! Пусть рок и моя счастливая звезда принудят меня неуклонно идти по желанному пути и избавят от мучения решать самому! — воскликнул он со вздохом. — Я тоскую о спокойствии!
Он сел в кресло, голова его упала на грудь, и в глубоком утомлении, закрыв глаза, с выражением муки на лице и с повисшими руками, сидел он, могучий повелитель, одним взмахом руки приводивший в движение армию и флот Франции и двусмысленные и загадочные слова которого служили оракулом для внемлющей Европы.
Вошёл камердинер.
— Герцог Граммон ожидает приказаний вашего величества!
Император очнулся.
Силой воли государь вызвал на своём лице спокойное, улыбающееся выражение и, подняв голову, сказал: