Герцог поклонился.
— Я употреблю все силы, чтобы исполнить великие мысли вашего величества, — сказал Граммон.
— Это, — сказал император, подняв на герцога глаза, — величайшая из задач, предстоящих империи; от исполнения её зависит будущее положение Франции. Действительно, всё дело заключается в том, чтобы увенчать здание, в основании которого камень, заложенный при Севастополе. Я надеюсь, мой дорогой герцог, что, когда будут окончены такие приготовления и когда предполагаемая нами комбинация станет владычествовать над шаткими условиями Европы, вы будете моей опорой в руководстве действием, которое сами подготовили.
Герцог склонил голову, улыбка удовольствия осветила его лицо.
— Ваше величество знает, — сказал он, — что я не стремлюсь к управлению делами, с целью удовлетворить личное честолюбие. Положение, которым я пользуюсь по доверию вашего величества, представляет мне больше приятности и возлагает меньшую ответственность, нежели портфель, но если в момент столь великой перспективы, какая открывается из речей вашего величества, мне выпадет честь исполнять ваши великие мысли, то вся моя гордость будет состоять в том, чтобы отдать все свои силы на служение вашему величеству и Франции.
— Итак, мы вполне понимаем друг друга, — сказал Наполеон, подавая руку герцогу, — наш лозунг: ждать и работать. Подготовьте почву — в случае приезда императора Франца-Иосифа на выставку, я надеюсь, всё будет настолько ясно, что появится возможность заложить прочное основание. Но пока нам следует избавиться от люксембургского вопроса, — продолжал он. — Вероятно, маркиз де Мутье уже здесь, и он воинственно настроен. Поддержите меня немного, — прибавил он с улыбкой, позвонив в колокольчик.
— Министра иностранных дел, — приказал он камердинеру.
Вошёл маркиз де Мутье.
Император встал и сделал шаг навстречу министру.
— Герцог Граммон, — сказал он, садясь сам и приглашая гостей сесть напротив него, — ещё раз изложил мне состояние Австрии и повторил все представления, которые поручал ему сделать фон Бейст, с целью мирно разрешить люксембургский конфликт.
Маркиз почти незаметно пожал плечами.
— И признаюсь, — продолжал император, — я стал несколько опасаться, зрело обдумав причины фон Бейста и взвесив положение.
— Государь, — сказал маркиз, — причины фон Бейста резюмируются в одном лозунге: «Австрии нужен мир!» Ну что же, — вскричал он, — если Австрия нуждается в мире, с которым едва ли далеко уйдёт, — по моему убеждению, совсем недалеко, — то это нисколько не должно препятствовать нам преследовать свои интересы! Как Австрии, по теории фон Бейста, нужен мир, так Франции — я говорю это с полным убеждением — нужна война. Это если, — прибавил он, — если нельзя без войны восстановить её влияния, которого нужно достичь во что бы то ни стало. Я лично думаю, — продолжил маркиз после небольшой паузы, видя молчание императора, — что война окажется ненужной, если только будем твёрдо действовать и ясно покажем, что не боимся её.
Он вопросительно поглядел на герцога Граммона, который молча опустил глаза.
— Дорогой министр, — сказал император после краткого молчания, — я разделяю ваше чувство, оно свойственно французскому сердцу, и разделяю также ваше мнение, но до известной только степени, потому что не могу верить, чтобы необдуманно начатая война, без союзников и гарантий, восстановит авторитет Франции. Пока он поставлен лишь под слабое сомнение, но военная неудача или неполный успех убьют его. Нам может помочь только абсолютная победа, а чтобы достичь его, мне кажется безусловно необходимым иметь союзником по крайней мере Австрию.
— В таком случае война невозможна, — сказал маркиз де Мутье, — потому что, по воззрениям фон Бейста, мы никогда не будем в союзе с Австрией.
— Почему нет? — заметил император. — Главная причина, побуждающая фон Бейста советовать мир, заключается в неготовности Австрии. Если помочь Австрии в существенных пунктах, то как вы думаете, герцог, изменятся ли воззрения венского кабинета?
Герцог с удивлением взглянул на императора.
— Я не понимаю, государь, — сказал он, — каким образом…
— Я думаю, — говорил далее император, — что Австрии недостаёт двух вещей, существенно необходимых для войны: — во-первых, артефакта старого австрийского генерала Монтекукколи[43], то есть денег, а во-вторых, оружия, артиллерии, большую часть которой она утратила в последней кампании. Мы можем ей помочь в обоих отношениях. Если мы, — продолжал он немного погодя, — поддержим австрийские дела нашим кошельком и в то же время отдадим в её распоряжение свой избыток военных материалов, список которых я велю приготовить, то разве Австрия не может начать серьёзного действия?
Он повернул голову к герцогу Граммону, не поднимая своих полузакрытых век.
— Вероятно, — сказал герцог. — Австрия сделает эту попытку.
— Хорошо! — вскричал император. — Как только вы приедете в Вену, герцог, немедленно предложите денежную и военную субсидию. Со своей стороны, я через военного министра сделаю приготовления к военному действию и сосредоточению армии на границах, дабы в Берлине не питали уверенности в нашей уступчивости. Между тем вы, маркиз, ведите дипломатические переговоры твёрдо и в духе французского характера. Вы вполне поняли меня, герцог? — сказал император, бросая на Граммона быстрый взгляд.
— Вполне, — отвечал тот с поклоном.
Маркиз молчал.
— Мы приняли предложение о созыве конференции, — сказал император, — и должны избегать всего, что может казаться вызовом и дать случай державам упрекать нас в нарушении мира. Прошу вас, дорогой маркиз, совершенно оставить в своих дипломатических переговорах вопрос о приобретении Францией Люксембурга. Напротив, необходимо живо и настоятельно говорить, что эта местность, столь близкая к нашим границам, не может оставаться в руках Германии, уже не спокойной, безвредной Германии 1815 года Дайте явственно понять, что мы не отступим от этого пункта, и пошлите нашим дипломатам инструкцию в этом смысле.
— Будет исполнено, государь, — сказал маркиз с лёгким оттенком неудовольствия на бледном лице.
— Вы не совсем довольны, мой дорогой маркиз, — сказал император с улыбкой, — но позвольте мне быть осторожным, имея в виду многое, мы должны действовать крайне благоразумно, главное, достигнуть наконец цели.
Маркиз поклонился.
— Государь, — сказал он, подавая императору бумагу, — позвольте мне обратить внимание вашего величества на это известие из Петербурга. Предложения, сделанные мной по вашему приказанию, об отделении Кандии, Фессалии и Эпира от Турции и о присоединении этих областей к Греции, были дружески приняты, и русский кабинет выразил желание, чтобы ваше величество содействовало исполнению этих намерений, возбудив вопрос в Константинополе.
Император задумался.
— Это был бы поспешный шаг, — сказал он. — Можем ли мы рассчитывать в этом случае на Австрию? — спросил он у герцога Граммона.
— Очень рад, государь, — отвечал последний, — найти здесь случай поговорить о том самом предмете, о котором я беседовал с фон Бейстом в самый день моего отъезда. Он был неприятно поражён, узнав от меня об идее вашего величества, и объявил, что хотел бы устранить непрерывную опасность восточного вопроса, для чего необходимо строго исполнять хатт-и-хумайюн; но что такие обширные и глубокие перемены в условиях Востока будут благоприятствовать быстрому окончанию столь опасного для Австрии вопроса.
Император медленно крутил усы, на его губах играла тонкая улыбка.
— В то же время, — продолжал герцог, — фон Бейст обратил моё внимание на то, что сербский князь Михаил, выказавший готовность ограничить свои требования, вдруг возвратился к ним и не хочет довольствоваться выведением турецкого гарнизона из сербских крепостей, но добивается полной независимости Сербии, а также Боснии, Черногории и Герцеговины. Фон Бейст высказал положительное убеждение, что к таким несоразмерным требованиям подстрекает князя Россия; в то же время фон Бейст указал на то, что настоящей и конечной причиной этого возобновившегося сильного движения на Востоке он должен считать выраженные вашим величеством намерения, которые нашли себе дружеский приём в России.
По лицу императора вторично пробежала особенная тонкая улыбка.
— Какого мнения фон Бейст об этом положении дел? — спросил он.
— Фон Бейст, — отвечал герцог, — разговаривал со мной об этих планах с непривычной для него степенью энергии. Он ясно выразил, что Австрия ни под каким видом не потерпит образования большого сербского государства на её границах; что противодействие всеми средствами такой попытке составляет для неё жизненный вопрос; что он не может согласиться на полное отделение Фессалии и Эпира от Турции, ибо оно послужит первым шагом к раздроблению турецкой империи. Фон Бейст прибавил к этому, — продолжал герцог, — что пока будут существовать такие намерения, опасные для спокойствия на востоке, до тех пор Австрия будет принуждена принимать военные предупредительные меры на сербской границе. В тоже время он просил меня сделать вашему величеству настоятельные представления об опасности поднимать восточный вопрос в настоящую минуту, и просить не ставить Австрию в столь тяжёлые и запутанные обстоятельства.
— Следовательно, фон Бейст не предполагает восточной коалиции в смысле старого Священного союза? — спросил император поспешно, как бы невольно выражая свою внутреннюю мысль.
Герцог посмотрел на него с удивлением.
— Я не имел никакого повода допустить подобную мысль, — сказал герцог. — Как она могла прийти вашему величеству?
— Так казалось мне одно время — вы писали мне о расспросах господина фон дер Рекке. И граф Тауфкирхен…
— Я не думаю, — сказал герцог, — чтобы эти расспросы имели какое-либо серьёзное следствие; может быть, в своей склонности всё слышать — и говорить обо всём, фон Бейст и пробудил мысли, которым едва ли хотел дать ход.