Молодой человек посмотрел на него с удивлением.
— Усвойте моё замечание, — сказал граф, разворачивая поданную котлету en papillote[6], — и припомните его в надлежащем случае.
Фон Грабенов дружески взглянул на графа, но ответить ему помешало появление старика лет семидесяти в наряде для верховой езды, который вошёл твёрдыми, смелыми шагами.
Фон Грабенов и граф Риверо приподнялись с той вежливостью, которую надлежит выказывать старости благовоспитанной молодости.
— Просто завидуешь вам, — сказал вновь прибывший, отдав шляпу и хлыст прислуге и махнув приятелям. — Так завтракаешь только в счастливое время, когда желудок и сердце молоды; впоследствии испортившаяся машина требует другой диеты.
С поданной ему дворецким серебряной тарелки старик взял рюмку мадеры и кусок нежного, мягкого печенья, которое, под маркой «Madeleine de Commercy», занимает не последнее место в числе превосходных вещей, доставляемых провинциями столице Франции.
— Конечно, барон Ватри шутит, говоря о болезнях своего возраста, — сказал граф Риверо. — Я вчера видел вас на рыжей лошади, с которой едва ли справился бы сам и которой вы, однако, управляли удивительно легко и твёрдо. Вы смеётесь над влиянием всесокрушающего времени!
Явно польщённый, старик улыбнулся и сказал:
— К сожалению, это влияние непреодолимо и наконец берёт верх над нами, как бы мы ни боролись с ним.
Пока он обмакивал печенье в мадеру, отворилась дверь, и в комнату влетел одетый по последней моде молодой человек, бледное, несколько утомлённое и помятое лицо которого выдавало принадлежность к английской знати.
— Откуда примчались, герцог Гамильтон, в такой ранний для вас час? — спросил Ватри.
— Вчера я долго пробыл в «Кафе Англе», — отвечал молодой герцог, кланяясь Ватри, и взмахом руки поприветствовал остальных господ. — У нас был отличный ужин, черезвычайно забавный…
A minuit sonnant commence la fète,
Maint coupé s’arrête,
On en voit sortir
Des jolis messieurs, des dames charmantes,
Qui viennnent pimpantes
Pour se divertir, —
напевал он, отчаянно фальшивя, арию Метеллы из оперетты Оффенбаха «Парижская жизнь».— Восхитительно!
— Потому-то и cette mine blafarde, — сказал Грабенов, улыбаясь, — это последствия… как поёт дальше Метелла…
— А теперь, — сказал герцог, — я буду стрелять из пистолета с Поэзом и некоторыми другими — Мы бились об заклад, кто пять раз кряду попадёт в червонного туза — поэтому я хочу подкрепить себя разумным завтраком. Коньяку и воды! — крикнул он метрдотелю, — и велите приготовить мне несколько рубленых котлет — я недавно дал повару рецепт. Но побольше перцу, перцу; французские повара не понимают английских глоток.
Лакей подал бутылку коньяку и графин воды; герцог налил в стаканчик обе жидкости в равной пропорции и одним глотком выпил его.
— А! — вскричал он. — Это оживляет тело!
— А propos[7], граф Риверо, — сказал герцог, — что это за вновь появившаяся звезда из вашего отечества, которая несколько времени является по вечерам около озёр и ослепляет всех своей красотой и изысканностью экипажей? — Мне говорили, что это маркиза Палланцони… Знаете вы что-нибудь об этой лучезарной королеве красоты?
— Я немного знаком с нею, — отвечал граф спокойным, равнодушным тоном, — потому что имел сношения с её семейством, которое принадлежит к числу самых древних итальянских фамилий. Мужа её я не встречал; он, кажется, стар и хвор, и молодая красавица хочет развлечься в Париже от своих забот о больном супруге. Я несколько раз был в её салоне и обнаружил в хозяйке ум и грацию.
— Отлично! — вскричал герцог. — Следовательно, вы можете представить меня этому удивительному феномену, который очаровывает все сердца?
— С большим удовольствием, — отвечал граф. — Маркиза принимает каждый вечер, если бывает дома.
Между тем фон Грабенову и графу Риверо подали в маленьких севрских чашках ароматный кофе.
— Я раб дурной немецкой привычки курить, — сказал фон Грабенов, вставая. — И потому удалюсь на время в курительную.
— Поедемте, господа, со мною стрелять! — сказал герцог Гамильтон. — Вас нигде не видно, Грабенову. — Это немецкое имя он выговорил по-английски. — Вы заделались отшельником.
— Позвольте посоветоваться с сигарой, — отвечал молодой человек. — Могу ли я соперничать с таким отличным стрелком, как вы? — И, вежливо поклонившись барону Ватри, немец пошёл к двери.
— Вы также курите, граф? — спросил он графа Риверо, который встал и пошёл за ним.
— Хочу просмотреть в библиотеке кое-какие журналы, — отвечал граф.
Оба вышли из столовой.
— Признаться откровенно, — сказал фон Грабенов, когда затворилась дверь, — я использовал свою страсть к курению как предлог уйти — у меня нет желания быть в обществе, от которого не так-то легко отделаться.
Лакей подал графу письмо на серебряном подносе.
— Камердинер графа сейчас только принёс его.
Граф бросил быстрый взгляд на конверт: на нём синими чернилами было начертано: Maison de S. M. I'Impératrice, Service du premier Chambellan[8].
— Есть у вас, Грабенов, несколько свободных минут? — спросил он.
— О да, есть! — отвечал тот.
— Я отослал свой экипаж: не довезёте ли вы меня до моего жилища на Шоссе д'Антен? Это в нескольких шагах отсюда.
— Я в вашем полном распоряжении, граф.
Они сошли с лестницы, по знаку швейцара подъехало красивое купе Грабенова; оба сели в экипаж.
Через несколько минут граф Риверо простился с молодым человеком у своего дома на Шоссе д'Антен.
Грабенов сказал кучеру номер дома на улице Нотр-Дам-де-Лоретт, и лёгкий экипаж, промчавшись рысью по бульварам, остановился перед большим домом на упомянутой выше улице. Молодой человек вышел из купе, приказал кучеру ждать и стал подниматься по довольно узкой, но чистой лестнице.
Передняя первого этажа оканчивалась большой стеной с матовыми непрозрачными стёклами; тут имелись две двери, и у каждой из них по стеклянной ручке к звонку.
Под одной из этих ручек находилась фарфоровая дощечка с простой чёрной надписью: «Mr. Romano». У другого звонка не было никакой дощечки.
Молодой человек позвонил у второй двери.
Старая служанка, горничная и экономка в одном лице, отворила дверь. Фон Грабенов вошёл в маленькую переднюю.
— Мадемуазель Джулия дома? — спросил он и, не дожидаясь ответа дружески кланявшейся старухи, быстро подошёл к двери, располагавшейся слева от входа, отворил её и вступил в светлый, небольшой салон, убранный со всем восхитительным комфортом, какой умеют придать французы интерьеру своего жилища.
В глубоком кресле, обитом светло-голубой шёлковой материей и окружённом, почти скрытом, группой большелистных растений, роз и гелиотропов, сидела молодая девушка в простом домашнем наряде серого цвета.
Её классически прекрасные черты, дышавшие первою молодостью, отличались обольстительной смуглостью итальянки; блестящая, чёрная как смоль коса была уложена вокруг головы, без всякого следа тех чудовищных причёсок, которые стали распространяться в то время. Большие миндалевидные глаза задумчиво смотрели вверх; красивые руки покоились на книге, лежавшей на коленях, — погрузившись в собственные мысли, девушка забыла о чтении.
Грустны и печальны, вероятно, были эти мысли, потому что свежие розовые губы передёргивались, на длинных ресницах застыла слеза.
При входе молодого человека в её взгляде блеснул луч; она повернулась к двери, и радостная улыбка мелькнула на устах, но не сумела, однако, разгладить скорбную морщинку, залёгшую вокруг рта.
Фон Грабенов подбежал к молодой девушке.
— Я не могу долго пробыть без моей Джулии! — воскликнул он, с восхищением глядя на девушку, которую поцеловал в лоб. — Я бросил приятелей, чтобы поспешить сюда.
Он придвинул стул, сел и с любовью стал смотреть ей в глаза, прижимая её руку к своему сердцу.
Задумчивым взглядом следила она за всеми его движениями и тихо проговорила:
— Как хорошо мне, когда ты здесь… Когда я вижу твои чистые, ясные глаза, мне кажется, что передо мной дивное голубое небо моего отечества, улыбавшееся мне только в детстве и которое, однако, я люблю и к которому стремлюсь всем сердцем.
— Ты грустна? — спросил он, целуя её руку. — Посмотри, как идёт к твоим чёрным волосам эта нависшая роза — она так и просится украсить тебя.
Он протянул руку к бутону, касавшемуся тёмной косы девушки.
— Не тронь цветка, — сказала она печально, — зачем отнимать у него и без того непродолжительную жизнь? Для меня цветы не могут больше служить украшением, — прибавила Джулия тихо, поднимая руку.
Но молодой человек уже встал и готовился сорвать полураспустившуюся розу. Вдруг он отдёрнул руку с тихим невольным криком боли; роза упала на колени молодой девушки.
— Non son rose senza spine![9] — промолвила она с улыбкой, но грустным голосом, подняв цветок и задумчиво рассматривая его.
— Но ты, моя милая, роза без шипов! — сказал молодой человек. Он приколол бутон к блестящей чёрной косе и радостно посмотрел на свою милую.
Та глубоко вздохнула.
— О! — сказала она грустно. — Как остры и колючи шипы в моём сердце, которое цветёт для тебя; но шипы эти не выходят наружу, как у цветущей розы, а с болью вонзаются глубоко в мою грудь!
— И как зовётся злой шип, мучающий тебя даже в моём присутствии? — спросил Грабенов с оттенком упрёка.
Молодая девушка встала, заглянула своими глубокими чёрными глазами в его открытые, чистые очи и медленно, серьёзно сказала:
— Настоящее — цветок моей жизни; мысли о прошедшем и помыслы о будущем, то, что счастливые люди называют памятью и надеждой, — вот мои острые, колючие шипы! Быстро увянет цветок, и в моём сердце останутся одни шипы! У тебя есть прошлое, — продолжала она, глядя с любовью на молодого человека, — у тебя есть воспоминанье о счастливом детстве… есть надежда… будущее… А у меня что есть?