— Я так условился с фон Бейстом, — отвечал мистер Дуглас, — тотчас по своём возвращении я отправлюсь в Россию, если моё мнение найдёт у вашего величества…
— Прошу вас передать мой поклон фон Бейсту, — сказал император, — и уверить ганноверского короля в моём дружеском расположении; я познакомился с ним в Баден-Бадене и от всего сердца сожалею о постигшей его несчастной участи. Ещё раз уверяю, что мне очень приятно познакомиться с вами, надеюсь видеть вас впоследствии и подробно побеседовать о ваших идеях.
И с утончённой вежливостью он склонил голову.
Мистер Дуглас, не сводя с императора широко раскрытых глаз, медленно подвинулся к двери, поклонился и вышел из кабинета.
Император молча смотрел некоторое время ему вслед.
— Чего добивается фон Бейст, — сказал он задумчиво, — через этого нового Петра Амьенского, который проповедует Крестовый поход против Пруссии и с инквизиторскою миной требует от меня мнения о своей оригинальной программе? Что это такое: ballon d'essaie[45] или пропаганда действительных планов? Меттерних так настоятельно убеждал меня выслушать этого странного англичанина, поэтому тут что-нибудь да есть. Кажется, — продолжал он после краткого размышления, — я хорошо сделал, что несколько подогрел восточный вопрос — фон Бейст хотел протянуть руку России, как выболтал это в своей ревности этот политический clergyman[46]. Ну, из этого теперь ничего не выйдет, и на Востоке всё останется по-прежнему. Каждое, даже временное, разрешение восточного вопроса отнимет у меня действительное средство оказывать сильное влияние в Лондоне и Петербурге.
Он несколько раз задумчиво прошёлся по комнате.
Через портьеру внутренней двери вошёл частный секретарь Пьетри.
Наполеон остановился и дружески кивнул ему головой.
— Имеете ли, ваше величество, время просмотреть корреспонденцию? — спросил Пьетри.
Император утвердительно кивнул головой.
Пьетри подошёл к столу с бумагами в руке.
— Напишите конфиденциальную ноту Талейрану в Петербург, — сказал император. — К нему явится английское духовное лицо, мистер Дуглас. Пусть Талейран примет его ласково, но будет крайне осторожен в своих выражениях и ничем не обязывается.
Пьетри записал карандашом имя.
— Уведомьте в то же время, — продолжал император, — нашего тайного агента там…
— Мадам Ронке? — спросил Пьетри.
— Да, её, — сказал Наполеон, — она ловка и полезна?
— Чрезвычайно ловка, — отвечал Пьетри. — Оказывает большие услуги и умеет избегать всякой видимости политической деятельности.
— Напишите же ей, что мне весьма важно знать в точности, что станет делать там этот мистер Дуглас, с кем будет видеться и, если возможно, о чём будет говорить с политическими лицами и как сильно его станет поддерживать австрийское посольство. За ним нужно строго присматривать.
— Будет исполнено, государь, — отвечал Пьетри.
— Имеете вы доступ в английскую прессу? — спросил он.
— Конечно, государь, — отвечал личный секретарь. — «Кроникл», «Геральд»…
— Мне была бы приятнее газета, в которой никто не мог бы заподозрить здешнего влияния, — нельзя ли «Дейли Ньюс»?
Пьетри задумался.
— И это можно сделать, — сказал он, — лишь бы предмет не имел исключительно французского интереса.
— Нет, нет! — воскликнул император. — Вы знаете, — продолжал он, ещё ближе подходя к Пьетри и несколько понижая голос, — вы знаете, что я высказал Петербургу несколько обширные идеи относительно Востока, но теперь не желаю давать им дальнейшего развития, не изменяя, однако, официально и вдруг своего мнения. Вот самая подходящая минута для Англии, чтобы вмешаться и восстать против всякой перемены status quo, чтобы прекратить всякое дальнейшее обсуждение этого опасного вопроса и в то же время стать ненавистной в глазах петербургского кабинета, как это уже случилось с фон Бейстом, — прибавил он, улыбаясь.
— Понимаю, — сказал Пьетри, — лёгкая дипломатическая нескромность…
— Но которая, по видимости, должна идти из Вены, — заметил император, — или из Берлина, — прибавил он после минутного размышления, крутя усы.
— Потом лёгкий намёк на опасности, которые могут произойти для европейского мира от возбуждения теперь восточного вопроса, — продолжал Пьетри, — намёк на задачу Англии противодействовать России на Востоке… — Император несколько раз кивнул головой. — Английская пресса вспыхнет, а дипломатия сделает своё дело, — закончил Пьетри.
— Напишите статью и покажите мне её на французском языке, — сказал император, — вы полагаете, что её можно…
— Такую статью — без сомнения, — отвечал Пьетри, — и даже сам редактор не заподозрит, откуда она.
— Прочитаем же письма, — сказал император, — но только самые необходимые — я хочу прогуляться.
И сел за свой письменный стол, между тем как Пьетри разложил бумаги, которые держал в руке.
Глава восемнадцатая
Вечер тихо спускался на селение Блехов в ганноверском Вендланде; крестьяне медленно возвращались домой, кое-где загорался огонёк в домах и освещал своим дрожащим светом группы молодых парней и девушек, которые собирались перед дверьми, то смеясь и шутя, то перешёптываясь и разговаривая, и старались продлить по возможности этот час. Потом, медленно и нерешительно пожав на прощанье руку или покраснев и смутившись от шутки, девушки уходили домой, повинуясь призыву, который уже несколько раз раздавался из домов, и вскоре всё погрузилось в глубокое безмолвие и мрак, и только осветившиеся везде окна и лаявшие кое-где собаки говорили о существовании жителей в безмолвном селении.
Но постепенно в бледневшем небе обрисовался стоявший на возвышенности дом оберамтманна со своими деревьями; но в большом здании, которое бывало ярко освещено, когда здесь жил фон Венденштейн, горели теперь очень немногие окна — новый прусский чиновник не имел семейства и жил один со слугой в обширном имении. На другой стороне блестел огонёк в тихом пасторском доме; там сидел пастор Бергер, ведя спокойный разговор с кандидатом Берманом, и мысли его грустно летели к далёким друзьям, с которыми он прожил здесь длинный ряд лет; печально вспоминал он о минувшем, безвозвратно протёкшем времени, но с благодарностью и тихою радостью думал, что новое время, отрывавшее его от дорогих ему привычек, принесло его дочери счастье и весёлую, радостную будущность.
Внутри домов, почти у каждого очага, слышалось в семейных разговорах воспоминанье о прежнем времени; к нему примешивались более или менее гневные порицания новым порядкам, заменившим дорогое сердцу минувшее, и то, что прежде было ежедневным, привычным, приобретало теперь особенную прелесть.
В большом богатом доме бургомистра Дейка ужин почти окончился.
Старый Дейк сидел на конце стола, перед ним лежали хлеб и большой нож, рядом сидела его молодая невестка Маргарита, которая с Рождества стала счастливой молодой женщиной и своей искусной рукой дала новую жизнь старому правильному хозяйству. На ней был красивый наряд здешних крестьянок, мило и прелестно сделанный из тонкой материи; с самоуверенной ловкостью она исполняла свои обязанности хозяйки дома, раздавая работникам и работницам вкусные блюда. Глаза её светились счастьем, её муж, сидевший по другую сторону от отца, напротив неё, восхищенным взглядом следил за движениями молодой женщины, а строгие, резкие черты старика озарялись ласковой улыбкой, когда невестка с особенным вниманьем выбирала и клала ему на тарелку лучшие куски. Когда молодая женщина встречалась взорами с мужем или его отцом, на её щеках вспыхивал румянец, и с милой стыдливостью опускала она глаза, смущаясь новым ещё для неё званием хозяйки дома.
Старик окинул взглядом стол и, заметив, что все тарелки пусты, встал, сложил руки и, когда все последовали его примеру, прочитал медленно серьёзным, важным тоном старую простую молитву, и все, наклонив голову, произнесли «аминь». Таков был исконный и неизменный обычай в старом крестьянском доме.
Потом молодая хозяйка убрала со стола хлеб — хлеб-кормилец, к которому в старых крестьянских домах питают род религиозного благоговения, как к непосредственному и лучшему дару Божию, этот плод крестьянских трудов, основание всего крестьянского благосостояния; молодая хозяйка убрала его на место в большой шкаф. Работники ушли, почтительно сказав короткое «спокойной ночи», и вскоре работницы под надзором Маргариты сняли и убрали посуду и скатерть.
Старый Дейк расположился в широком удобном кресле, обитом коричневой кожей; невестка поставила лампу с абажуром из матового стекла — городскую новинку привезённую ею в старый крестьянский дом, которая, однако, милостиво была принята стариком, — и с приветливой улыбкой подала свёкру набитую трубку, положив на табак горячий уголь. Старый Дейк потянул дым несколько раз и с таким ласковым выраженьем, какого едва ли можно было ожидать на его жёстком лице, взглянул на красивую молодую женщину, которая наполнила два стакана пенящимся пивом и потом положила пред стариком большую библию в кожаном переплёте, из которой старик Дейк прочитывал вечером ту или другую главу, если не прислушивался с улыбкой к болтовне своих детей.
Потом она подвинула стул, к мужу, сидевшему напротив отца, и, впервые отдыхая в этот тихий час от дневных трудов, прильнула к плечу сильного молодого крестьянина, который своею могучей работящей рукой кротко и тихо провёл по её роскошным, гладко причёсанным волосам.
— Скоро уже год, — сказал старый Дейк задумчиво, отпивая медленно из своего стакана и выпуская клубы табачного дыма, — скоро уже год, как мы здесь в последний раз праздновали день рожденья доброго оберамтманна. Хороший был господин. Тогда он, конечно, не предчувствовал, что будет с ним через год, — с ним, с королём и страной!
Маргарита опустила ниже голову на грудь мужа — её всегда печалило, когда касались великих событий, приводивших в столкновение её любовь к прусской родине, с теми ощущениями, которые она нашла у всех добрых и честных людей, окружавших её в её новом и милом отечестве.