И он подал записку.
Фон Кленцин взял её, покачивая головой, распечатал и прочёл. На лице появилось выраженье неудовольствия.
— Предостережение, каких много получается в последнее время, — сказал он равнодушно, бросив бумагу на стол, и сделал обоим лицам знак удалиться.
— Какая низость! — вскричал он, оставшись один. — Я никогда не думал, чтобы в этом народе, верность и привязанность которого я привык так высоко уважать, мог отыскаться доносчик!
Он опять взял бумагу и прочитал: «Бывший лейтенант фон Венденштейн, арестованный в Ганновере за измену, бежал. Он находится здесь, в доме крестьянина Дейка, и, вероятно, направится через рощу».
Фон Кленцин задумался.
— Официально мне ещё не сообщено, — сказал он. — Дело возможно: между офицерами и солдатами замечается движение, но моя ли задача — исполнять добровольно полицейские обязанности в отношении этих людей, которые, однако, руководствуются мотивом, который я должен уважать, и преследовать их по анонимному доносу? Нет, конечно нет, — сказал он с живостью, — если это и правда, то для нас же лучше, если преследуемый убежит. Какую пользу получим, создавая мучеников, которые пользуются симпатией страны и наказание которых только усилит неприязнь жителей к нам? Да и за что — за то, что они не могли в один день забыть верность, в которой клялись? Без сомнения, не устрашением и угрозами мы можем привлечь сердца, а уважением и доверием, чтя их скорбь и ласково вводя в новые условия.
Он бросил бумагу на стол и стал ходить по комнате.
Прошло с час, когда вторично зазвенел колокольчик.
Это был курьер с письмом к фон Кленцину.
Последний распечатал письмо и, прочтя его, глубоко вздохнул.
— Введите жандарма! — приказал он чиновнику, который поспешил исполнить приказание. — Известие верно, — продолжал он печально, — вот реквизиция и приказ об аресте. Бедный молодой человек, которого я видел здесь столь счастливым в семейном кругу, неужели я отдам его в тюрьму, на суд, из того дома, где он родился? Печальная, грустная обязанность. Однако я должен исполнить долг службы, — сказал он, — вот предписание, я исполню его, и только!
Оп схватил письмо кандидата, поднёс его к горевшей свече и медленно сжёг.
Вошёл жандарм.
— Вот реквизиция и приказ об аресте; вероятно, что преследуемый, как пишут, едет к роще — отправляйтесь немедленно и постарайтесь догнать!
Он отдал жандарму бумаги, тот взглянул на приказ об аресте и с угрюмым выражением закусил усы. Потом отдал честь и вышел; вскоре послышался конский топот, жандарм поехал скорой рысью.
— И дай бог, чтобы он его не догнал! — произнёс фон Кленцин.
Фриц Дейк тихою рысью выехал из деревни на дорогу к Люхову. Когда исчезли в темноте последние дома, он остановил лошадь и посадил лейтенанта рядом с собой, потом свернул в сторону и, оставив деревню в стороне, пустил лошадь во всю прыть к люнебургской роще.
Оба они мало говорили. Фриц внимательно присматривался к едва видной в темноте дороге, а лейтенант предался своим мыслям, которые то касались оставленных им любимых особ, то стремились к таинственной будущности.
Через час они достигли начала обширного волнующегося моря зелени, на котором, как на настоящем море, взгляд ограничивал только один горизонт — горизонт, который, подобно колоколу, охватывал эту обширную, волнующуюся, трепещущую поверхность мелких листков.
Кто не был в этой роще, тот соединяет с нею понятие пустыни, печального уединения. Но не такова эта обширная, однообразная площадь: чудная жизнь кипит там внизу, под волнами мелких, прелестных, подвижных листиков, которые колеблются от дуновения ветра тихо-тихо шумят, а там, ещё ниже, под этими растеньицами, опять кипит богатая и разнообразная жизнь. Там крохотные муравьи, которых не касается разрушительное движение людской жизни, возводят свои искусные постройки и магазины, там бродят маленькие жуки, пёстрые козявки, присмотревшись внимательно к какому-нибудь месту, видишь словно микроскопическую картину первобытного леса в свободном развитии творческой природы. И когда зацветёт трава и всё это серо-зелёное волнующееся море примет красноватый сверкающий оттенок, тогда над всею этою обширной равниной разливается нежный, приятный аромат, все крошечные чашечки скромных цветов льют своё благоухание, как благодарственную жертву Творцу, жужжащие рои пчёл пролетают над ними, радужный бабочки вьются и резвятся на цветах.
Проезжая через этот тихий мир растительной и животной жизни, по колее, оставленной последней проехавшей телегой, которая примяла траву, встречаешь там и сям стада мелких овец с густым руном, за которыми следует пастух в тележке, а вдали на горизонте выступает, медленно приближаясь, двор крестьянина, небольшой оазис обработанной земли. Останавливаешься, отдыхаешь, обмениваешься дружеским поклоном, расспрашиваешь о дороге к ближайшему двору и опять пускаешься в безбрежную равнину, на вечное спокойствие которой уже много столетий смотрит небо, между тем как окружающий мир, то создавая, то разрушая, принимает новую форму и потом опять разрушает её.
Быстро и уверенно пустил Фриц лошадь но безмолвной равнине — он не мог видеть следов на траве, но знал созвездия, которые указывали ему направление, как всем жителям этой местности, и всё глубже и глубже проникали беглецы в однообразно волнующуюся равнину; напоенную сильным смолистым запахом. В некотором отдалении ехал жандарм из Блехова.
Он медленно подъехал к границе рощи, остановил лошадь и внимательно прислушался к постепенно замиравшему стуку телеги, катившейся среди ночного безмолвия.
— Они едут там, — сказал он. — Хорошо, я стану искать в том направлении, в котором наверняка не встречу их. Неужели думают, — проворчал он, усаживаясь на седле, — что я арестую сына моего старого оберамтманна, доброго молодого господина, за какую-то выдуманную измену? Я стану серьёзно и старательно ловить мошенников, но для таких услуг пусть поищут себе кого-нибудь другого.
Он дал лошади шенкелей и быстро въехал в рощу, но направился совершенно в другую сторону от той, куда поехала телега.
Фриц придержал лошадь, чтобы не слишком утомить её.
— Здесь нет никакой опасности, — сказал он, — и я думаю, что едва ли мы встретим кого-нибудь, — главное, добраться до конца и приехать в Гамбург.
— Я устал, — сказал лейтенант, — и воспользуюсь временем, чтобы выспаться.
Фриц остановил лошадь, лейтенант лёг на дно телеги, устланное соломой, на котором он расположился по возможности удобно; Фриц вынул изо рта у лошади удила и дал ей немного хлеба и водки. Через некоторое время телега тронулась опять, лейтенант вскоре заснул глубоким сном, которого не нарушало лёгкое движение повозки, быстро катившейся по мягкой почве.
Короткая ночь быстро пронеслась; около пяти часов утра показалось справа от беглецов желтоватое сияние; пронёсся свежий ветерок, зашевелив травой; постепенно потухли звёзды; можно было различить линию горизонта; становилось всё светлей и светлей; всплывали лёгкие облачка и, подгоняемые свежим ветром, неслись по небу разнообразными белыми полосами. Наконец, показалось над горизонтом желтовато-красное солнце и засияло на мелких листиках травы.
Фриц щёлкнул языком, чтобы побудить лошадь к быстрому бегу, вынул фляжку с водкой и сделал большой глоток.
Он не заметил всадника, который, выехав со стороны, направился за телегой.
Когда стало совсем светло, тогда можно было заметить блестящие пуговицы мундира на этом всаднике; он на мгновение остановил свою лошадь и потом пустился скорой рысью за телегой.
Когда всадник был не более как в пятидесяти шагах от телеги, Фриц услышал бряцанье сабли, бившейся о стремя.
Он быстро оглянулся и при утреннем свете узнал жандарма; раздалось в воздухе щёлканье бича, лошадь вздрогнула, встряхнула головой и понеслась по равнине.
Жандарм пустил свою лошадь в галоп.
Фон Венденштейн приподнялся, будучи разбужен сильной тряской.
— Лежите, господин лейтенант, лежите, ради бога, — сказал Фриц, — за нами гонится жандарм! — И, толкнув одной рукой молодого человека опять на солому, другой ударил лошадь.
Не привыкшая к такому обращению лошадь, казалось, инстинктивно поняла, что случай этот исключительный: вытянув голову и раздув ноздри, она понеслась, как стрела.
Но телега, несмотря на всю свою лёгкость, замедляла её бег — жандарм нагонял её, оставалось не больше сорока шагов между ним и телегой.
— Телега, стой! — закричал он громко.
— Дайте пистолеты, господин лейтенант, — сказал Фриц. — Мы не можем убежать от него, если бы даже устала его лошадь — он долго не выпустит нас из вида…
Он вынул со дна телеги, из-под соломы, двуствольный пистолет и, держа зубами вожжи, взвёл оба курка.
— Стой, — крикнул жандарм, — иначе буду стрелять!
Он бросил поводья на седельную луку, слышно было, как служитель закона взводит курок своего карабина.
Фриц сразу остановил лошадь.
Через несколько секунд жандарм был у телеги.
— Стой! Назад! — крикнул Фриц в свою очередь, поднимая пистолет. — Дело нешуточное, мой друг — я не расположен сдаться, первая пуля — вашей лошади, вторая для вас, если вы не позволите продолжать мне путь!
Жандарм поднял карабин и прицелился.
Дула обоих оружий почти соприкасались.
Фон Венденштейн быстро вскочил и стал в телеге.
— Долой оружие! — закричал он тоном команды.
Жандарм опустил карабин и с невольным движением принял положение подчинённого.
— Знаете меня? — спросил молодой человек спокойно.
— Точно так, господин лейтенант, — отвечал жандарм. — Я иногда бывал с приказаниями в Блехове, а также в Люхове и часто видал вас!
— Есть у вас приказ арестовать меня? — спрашивал далее фон Венденштейн.
— Точно так, господин лейтенант, ко всем димтманнам послана реквизиция и приказ об аресте, и со всех сторон отправились искать господина лейтенанта!
— Где вы служили?
— В кембриджских драгунах, господин лейтенант, но задолго до вас перешёл в жандармы.